Бог поколений, предстоящих
Пред этим скудным алтарем[85].
Внял ли Всемилостивый покаянной молитве этой заблудшейся души – недоступная нам тайна.
Света не угасите!(Соловьев, Мережковский, В. Иванов)
Смрадная, липкая муть духовного застоя, беспросветность безверия, упадок, почти паралич творческих сил царили в разложенном материализмом и нигилизмом русском обществе в конце XIX века, и вдруг, как блистательный метеор, как сноп ярких, светоносных лучей ворвался в эти сумерки голос поэта, философа и богослова Владимира Сергеевича Соловьева[86].
ИммануэльВо тьму веков та ночь уж отступила.
Когда устав от злобы и тревог
Земля в объятьях неба опочила,
И в тишине родился С-нами-Бог.
И многое уж невозможно ныне:
Цари на небо больше не глядят
И пастыри не слушают в пустыне,
Как ангелы про Бога говорят.
Но вечное, что в эту ночь открылось,
Несокрушимо временем оно
И Слово вновь в душе твоей родилось,
Рожденное под яслями давно.
Да! С нами Бог – не там в шатре лазурном,
Не за пределами бесчисленных миров,
Не в злом огне и не в дыханье бурном
И не в уснувшей памяти веков.
Он здесь, теперь, – средь суеты случайной,
В потоке мутном жизненных тревог.
Владеешь ты всерадостною тайной:
Бессильно зло; мы вечны; с нами Бог!
И еще на ту же тему:
Пусть всё поругано веками преступлений,
Пусть незапятнанным ничто не сбереглось,
Но совести укор сильнее всех сомнений —
И не погибнет то, что раз в душе зажглось.
Великое не тщетно совершилось
Недаром средь людей явился Бог,
К земле не даром небо преклонилось —
И распахнулся вечности чертог.
В незримых глубинах сознанья векового
Источник истины течет не заглушен
И над руинами позора векового
Глагол ее звучит как похоронный звон.
Явился в мире свет —
И свет отвергнут тьмою.
Но светит он во тьме.
Где грань добра и зла.
В широких кругах русских читателей Соловьев известен больше, как религиозный философ, моралист-богослов и менее, как поэт. Его философский труд «Оправдание добра» и вся его религиозно-этическая система изучается теперь в высших духовных учебных заведениях западного мира как католических, так и некоторых протестантских. Но русское церковное мышление до сих пор относится к нему предвзято, как к открытому противнику влияния византийских тенденций на подлинную веру отцов, которую философ-богослов В.С. Соловьев смог слить в самом себе с истинами католичества.
На родине, в России, славу В. Соловьеву, как философу, создали его публичные чтения о Богочеловечестве, которым внимала не только рядовая интеллигенция того времени (1878–1881) и экзальтированное студенчество, которое было в полном смысле слова вырвано В. Соловьевым из цепких когтей материализма, но и такие титаны мысли, как Достоевский, Лев Толстой, Константин Леонтьев, Аксаковы, Хомяков, Лесков, Менделеев… Владимир Соловьев утверждал в этих своих лекциях, что человеку дана Богом возможность и способность углублять и расширять в себе чудесное божественное начало, творить подвиг по собственной свободной воле и при помощи благодати небесной, разлитой по всему миру, при руководстве Премудростью Божией Святой Софией, вдохновляющей духовное возвышение каждой отдельной человеческой личности. Эти мистические поучения Владимира Соловьева диаметрально противостояли «духу времени» того периода русской общественной жизни, насквозь пропитанной материализмом, позитивизмом и меркантилизмом шестидесятых годов. В. Соловьев вдохновенно боролся с этим «духом» и побеждал его. Он вносил в сознание современников и последующих поколений живой, действенный идеализм, будил приглушенное религиозное сознание, пробуждал христианскую мысль, внося в богословие неразрывный с юностью каждого человека романтизм – стремление к таинственному, неизведанному… В свете его учения окружающая нас в земной жизни материя претворялась в «светлое тело вечности», одухотворялась дыханием чистоты, святости и красоты творчества Господня.
Внося лирические элементы в свои философские труды, Владимир Соловьев одновременно делал и обратное: утверждал свое религиозно-философское мышление в строках своих лирических стихов. Он отражал в них мотивы своего мистического прозрения, свое ощущение «трепета жизни мировой», мерцавшие в его над сознании отблески вечного первообраза мира в дарованной ему Господом нетленной, нерушимой красоте. София Премудрость Божия, одухотворяющая и направляющая всю мировую жизнь, сливалась для него с туманным образом «вечной женственности», воплощение которой он безуспешно искал на земле в течение всей своей жизни. Видимый, ощутимый мир был для него не реальным, но лишь бледным отражением подлинной реальности исполненного красотой потустороннего мира.
Милый друг, иль ты не видишь,
Что всё видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?
Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?
Милый друг, иль ты не чуешь,
Что одно на целом свете
Только то, что сердце сердцу
Говорит в немом привете?[88]
Вера В. Соловьева в вечность и неизменность Господней любви побеждает в нем страх смерти.
Смерть и время царят на земле, —
Ты владыками их не зови:
Всё, кружась, исчезает во мгле,
Неизменно лишь солнце любви[89].
И он молит Мать Предвечного Слова – открыть двери к жизни нетленной.
Всенепорочная Дева Пречистая,
Слова Предвечного Мать и создание!
Слова земной и небесной природы!
Сын Твой и Вышнего Бога сияние, —
О, бесконечности око лучистое!
В веки последние, тяжкие годы
Пристань спасенья, начало свободы
Нам чрез Тебя даровал.
Он одну между всеми избрал,
Он в Тебе возлюбил и грядущие роды.
Открой милосердия двери,
Всеблагодатная, к жизни нетленной
В любви и вере
Душе смиренной[90].
Мистические взлеты В. Соловьева достигают иногда силы пророчеств, осуществление которых мы теперь видим.
О Русь, забудь былую славу,
Орел двуглавый сокрушен[91],
писал он, предчувствуя кровавый революционный хаос. «Чую близость времен, когда христиане будут собираться на молитву в катакомбах, потому что вера будет гонима», говорил он друзьям на смертном одре. Но ощущая, а быть может, даже сознавая неизбежность временного господства Зла на земле, он провидел и гибель его – победу Добра, искупления и прощения греха. В своем последнем предсмертном стихотворении он писал:
Зло позабытое
Тонет в крови.
Всходит омытое
Солнце любви.
Замыслы смелые
В сердце больном…
Ангелы белые
Встали кругом.
Приглушенная русская религиозная мысль благодаря Соловьеву ожила и засветилась новыми радужными огнями. Новое слово прозвучало в богословии и философии, а в области поэзии возникло и оформилось новое течение символистов, которому суждено было лечь в основу «Серебряного века» освобожденной из материалистического плена русской поэзии.
Первым, кто пошел по тропам ритмического слова вслед за поэтом В. Соловьевым, был Д.С. Мережковский. Поэтому, если не считать предтеч – Тютчева и самого Соловьева – Мережковского и следует назвать основоположником русского символизма. Эта форма поэтического мышления совпадала для него с углублением в религиозную философию. Но Мережковский стоял на грани двух эпох и, устремившись к блеснувшему перед его духовными очами свету, всё же не смог полностью освободиться от тяготевших над ним влияний побежденной этим светом тьмы. «Две бездны», «Христос и Антихрист» – два полюса чувства и мышления одновременно давивших на его психику и разрывавших ее на две части. Попытки примирения этих двух противустоящих сил прошли через всю жизнь Д.С. Мережковского, но не дали мира его творческому духу. Не потому ли в звучаниях арфы Давида он прежде всего и главным образом слышал ее покаянные тона?