И муза ближе подошла
И, кутаясь в овечьи шкуры,
На край убогого стола
Присела девочкою хмурой,
И длилась ночь, и пел рассказ,
И незаметная дотоле
Морщинка меж лучистых глаз
Легла, чтоб не исчезнуть боле.
И жалость скорбью обожгла
Уста, и навсегда богиня
Голгофы отсвет пролила
В прозрачный мед своей латыни.
На шее девственной она
С тех пор прохладный крестик носит
И терпелива и нежна
Для нас у Бога песен просит.
Путь, пройденный музой от «овечьих шкур» дионисовых оргий и «прозрачного меда латыни», до «прохладного крестика на девственной шее», это путь возрождения духа самого Д. Кленовского, большого, углубленного в космические тайны поэта, прямого потомка и последователя Тютчева. «Морщинка меж лучистых глаз» на лике музы – это шрамик на духовном лице самого поэта, нанесенный тем же терновником, который терзал главу Христа. Об этом Д. Кленовский повествует в другом своем стихотворении, так и названном им «Терновник»:
Снежной пеной, кружевом нездешним
Весь – несбыточная чистота,
Вот он вьется по оврагам вешним,
Деревце, терзавшее Христа!
Мне таким тебя увидеть снова.
Для меня ты в памяти цвело
Только каплями тяжелой крови,
Умывавшей Бледное Чело.
И забыл я, что в начале мая
Ты цветешь, как в мире всё цветет,
Солнечным лучом благоухаешь,
Вяжешь плод и расточаешь мед.
Что тебя в душевную больницу
Некрасивым девушкам несут,
И когда последний сон им снится,
Снова с Ним встречаешься ты тут.
И пред Ним, Невинным, ты предстанешь,
На тебя Он ясный взор прольет,
Потому что ты не только ранишь,
Но цветешь, как в мире всё цветет.
Глубочайший, чисто христианский, светлый оптимизм веры, купленный ценою страдания, вот аромат, которым дышит это стихотворение.
То же неудержимое устремление к горним высотам духа мы видим и у другой вышедшей из того же адского круга поэтессы, но попавшей в свободный мир еще юной, с необугленной, не кровоточащей душой. Аглая Шишкова[109] намного моложе Д. Кленовского: советская действительность не успела еще изранить ее неокрепшую душу. Отсюда ее радость при восприятии созданной Богом, дарованной Им человеку радостной земной жизни, глубоко и искренне высказанная ею в поэме…о грибах, которые собирает эта девушка-поэт в баварском лесу и радуется, видя в каждом из них всю красоту мироздания.
Но в ней нет твердости, ясности мышления и уверенности в себе, как у Д. Кленовского. Новый, открывшийся пред ее свободным теперь зрением многогранный мир пугает, устрашает путницу. Она поражена им и не в состоянии отыскать свою девичью путнику в лабиринте его дорог и дорожек. К кому же прибегнуть? У кого попросить помощи? Конечно, к Ней, и только к Ней, к Заступнице, Царице Небесной, Всех Скорбящих Радости.
На опушке, за пропашинкой
Купол в липовом плену.
С богомолкою-монашенкой
Я в часовню загляну.
У холодного подножия
Прислоню и свой венок:
Помоги мне, Матерь Божия,
В бездорожии дорог…
Эти поэты и множество других, внутренне близких им, вырастали и формировались в атмосфере воинствовавшего безбожия.
Что освещало их внутренний творческий путь? Кто звал их к струнам арфы? Маяковский ли, пытавшийся с несомненно большой талантливостью зарифмовать тезисы так называемого диалектического материализма, или безвременно погибший, писавший так, как поют славу Господу лесные птицы, Сергей Есенин? И сколько близких, подобных им, но не смеющих коснуться перстами арфы Давида, подспудно томится в беспределах подъяремной, попранной дьяволом, но всё же… Святой Руси?
Вифлеемская звезда(Кленовский, Пастернак)
Только те поэты, чье творчество неразрывно связано с мышлением, чаяниями и всем психическим строем современных им поколений, могут надеяться на то, что их слово, их призывы и их веления не угаснут вместе со смертью их тела, но будут жить в сердцах их потомков. Труден, тяжел и тернист творческий путь таких поэтов. Им предназначено улавливать в сердцах людей неясные, едва лишь ощутимые звучания, которые порой непонятны даже их носителям, но осознаются ими в дальнейшем уже со слов поэта. Поэт же обязан услышать эти звучания, понять их направленность, отлить их в стройную форму и возвестить мощным колокольным звоном своего творческого дара. Именно таким глашатаем духовных тайн вступившего в жизнь после революции поколения русских людей является Дмитрий Кленовский. Поэтому в этой главе мы снова вернемся к нему. Как только он смог вырваться из тьмы, окутавшей его родину, как только он смог запеть во весь голос, он запел гимн Творцу, любовь и устремление к которому переполняло его душу.
Звездным небом и моей душою
Ты твердишь, что существуешь Ты,
воскликнул он.
Как слепой ребенок от рожденья,
Материнского не знав лица,
Все-таки запомнил шепот, пенье,
Бережной руки прикосновенье,
Теплоту и нежность без конца.
Так и я, Тебя не видя, знаю;
Разуму земному вопреки,
Я Твое дыханье ощущаю,
Песню слышу, шепот понимаю,
Чувствую тепло Твоей руки.
Из этого, не внушенного извне, но рожденного в его душе, вместе с нею, богопонимания и богоощущения Дмитрия Кленовского вытекает и направленность всего его творчества, его «символ веры» поэта, определение своего назначения, своих прав и обязанностей по отношению к человеку – к современнику и к потомку.
Поэту наших сумрачных дней он приказывает устремляться в высь, к сияющему небу, к звездной ризе Господней и черпать там, только там, силу, оживляющую и укрепляющую его слово, – глагол миров.
Гляди всё выше ты
Читай без слов
По небу вышитый
Глагол миров!
Пусть сила грозная
Ломает дверь,
На небо звездное
Смотри и верь!
Прочтенные на небесной скрижали Господа глаголы поэт обязан донести до людей и щедрой рукою разметать их искры по обнищавшей духом земле, ибо он умудрен, он знает то, что лишь смутно ощущают, чего лишь жаждут другие.
…Обретенным знанием своим
Делиться должен каждый в мире сущий,
И наша очередь теперь другим
Дать обещанье радости грядущей.
И мы слагаем песни и, таясь,
Бредем от человека к человеку
Сквозь темноту, и боль, и кровь, и грязь —
Рапсодами трагического века.
Ощущение себя таким рапсодом, обязанным нести Господне обетование «от человека к человеку», определяет творчество поэта, как деяние апостольское, и своим святым предтечам на этом пути Д. Кленовский посвящает пламенно трогательные строки.
Они – свидетели. Они видали.
Пред взором их в те дивные года
Калеки шли и мертвецы вставали,
Сиял Фавор, вином цвела вода.
И потому их слово непреложно,
И углем жжет их вдохновенный взгляд,
И даже невозможное возможно,
Когда они об этом говорят.
Они не лгут! И наше утешенье —
Глоток тепла среди житейских стуж —
Поверить в их высокое волненье
Свидетельство их потрясенных душ!
Дойти! Сказать Поведать всей вселенной,
Всему, что просит, ищет и зовет,
Живую повесть истины нетленной,
Предвозвестить Благоприятный Год!
В творчестве Д. Кленовского вера, порыв души к ее Создателю, ощущение Его близости, Его Промысла превалирует над религией, то есть над догматическим оформлением своего кредо. Как выразитель религиозных настроений своего поколения, он даже не пытается религиозно оформить эту владеющую им веру.
Темен путь среди земного мрака…
Как могу понять себя, познать я!?
Так сургуч не понимает знаков,
В нем навек оттиснутых печатью.
Но разящее прикосновенье
Ощутил он в трепете и дрожи
И хранит прекрасное раненье,
Оттиск Духа на остывшей коже.
И пускай еще не как сегодня
Не прочесть мне своего названья, —
Знаю я: на мне печать Господня!
Мне довольно этого сознанья.
Религиозное оформление своей веры Д. Кленовский видит не в мышлении, но в действии, в «материальном» проявлении любви и веры, в творческом исповедании христианства.
Если кошка пищит у двери
И ты можешь ее впустить, —
Помоги обогреться зверю,
У плиты молока попить.