Жар-птица. У царевны этого царства будут золотые волосы. И можно сказать, что это, наверное, примета того времени, когда стали ценить деньги, а возможно, дело в том, что золото в архаическом сознании прямо ассоциируется с солнцем.
В этом царстве герой выполняет какие-то невероятно сложные задания, невыполнимые без помощника, а в награду обретает невесту. Или же падчерица в лесу, пройдя через все испытания, получает какую-то невероятную награду или способность: сундук с драгоценностями или же такое свойство, что, когда она открывает рот, с каждым ее словом у нее изо рта сыплются драгоценные камни. Во всяком случае дальше герой возвращается торжественно домой, и тут сказочный сюжет делает такую остановочку, которая в детстве вызывает ужасное раздражение: ну все уже, все, мы все преодолели, добро победило и должно быть вознаграждено, – так нет! Почему-то герой, скажем, засыпает богатырским сном, а его братья похищают Василису Прекрасную, и кто-то из них собирается сам на ней жениться, или антагонист присваивает себе подвиг героя: это он убил дракона, он победил змея, выполнил задание, добыл царю волшебный артефакт… Или царевна не знает, кто ее спаситель, и узнает правду лишь потом, по какому-то наитию, по какой-то меточке, которую она оставила, – например, отрезала прядь своему спасителю. Но во всяком случае такая отложенная развязка, когда герой еще раз должен доказывать что-то, совершить какой-то дополнительный подвиг, чтобы разоблачить лжегероя. Или он показывает вот эти свои знаки. И уж тогда-то, конечно, для героя все в идеале завершается свадьбой, – что вновь напоминает нам о смысле обряда инициации, после которого молодой человек, уже в статусе взрослого мужчины, может создавать семью, – или, во всяком случае, изобилием, пиром на весь мир, невероятным богатством – одним словом, наградой.
Таким образом, сказка вообще, фольклорная сказка практически всегда заканчивается хорошо. Вкратце ее фабула такова: сначала все было хорошо, потом происходит нечто, возникает некоторый дефицит – вдруг похитили невесту, детей украла Баба-яга, умерла мать, умер отец, появилась мачеха, злые сестры сживают со света. И герою надо уйти в царство мертвых, там выполнить невероятные тяжелые поручения, с помощью предков и соблюдая протокол поведения с ними, вернуться, получить награду. По этому поводу есть важнейшее замечание Мелетинского: «В волшебной сказке вообще человек в принципе все время находится в теснейшем контакте с нечеловеческим», – и в данном случае, конечно, слово «нечеловеческий» не несет никакой отрицательной окраски, это просто обозначение принадлежности к другому миру, – «но в отношении не вражды, а помощи, дружбы и т. п. Все чудесные помощники происходят из нечеловеческого мира. …в типе сюжетов о борьбе человеческого против нечеловеческого основная задача героя в некотором смысле – это нахождение в мире нечеловеческого (к которому принадлежит и вредитель) таких посредников, медиаторов, которые помогли бы ему нейтрализовать отрицательные моменты в нечеловеческом и актуализировать положительные стороны»[79].
Л. А. Серяков (по рисунку В. М. Васнецова). «Иван-царевич». Иллюстрация к сказке «Жар-птица». Альбом русских народных сказок и былин. 1875 г.
То есть, если перевести это на наш язык, герой попадает в какой-то особый страшный волшебный мир, там он находит помощников, с которыми устанавливает дружеские отношения, человеческие отношения, добрые отношения. И они помогают ему в этом мире найти некий баланс, установить некое равновесие, которое потом он принесет с собой в мир человеческий, и там тоже справедливость будет восстановлена, злая мачеха наказана, царевна вернется, а герой получит некую награду – из крестьянского сына станет царем, унаследует царство, падчерица найдет жениха, Золушка перестанет быть Золушкой и станет принцессой. То есть справедливость восторжествует. Мы очень любим говорить о жестокости сказок братьев Гримм, но в действительности братья Гримм просто записали, мало обработав, существующие веками жуткие сказки. Да и сказка «Колобок», если подумать, тоже ужасно жестокая. А с другой стороны, эти сказки все время говорят о гармонии, которую можно установить. В большинстве сказок все получают по справедливости. Вот это, конечно, всегда приятно в сказках: они нам обещают хороший конец, что все будет правильно. И, наверное, не случайно в таком огромном количестве, в тысячах и тысячах сказок об этом говорилось, и люди в это верили.
Не будем забывать также о связи сказок с мифами. Там, очевидно, в какой-то мере демонстрируется тот же механизм, который помогает достичь справедливости с помощью предков, постоянно о нас заботящихся. И такой же мир, где есть изначальный смысл и порядок, который, несмотря на все ужасы, можно восстановить, если человек ведет себя правильно.
Сказки существовали в этой сложной роли – полуритуала, полумифа, полуразвлечения – в течение многих, многих тысячелетий. Но когда появилась письменность, их стали записывать. Их записывали уже в Древнем Египте, их записывали в Античности, их записывали в Древней Индии.
У нас есть (доводившая меня в детстве до исступления своей незавершенностью) египетская сказка об обреченном принце, или «Повесть о зачарованном царевиче», она записана на папирусе, который сохранился лишь частично. И эта сказка отчетливо напоминает прекрасно известную нам сказку, скажем, о спящей царевне. Царевичу с рождения предсказано, что он погибнет или от собаки, или от змеи, или от крокодила. И его отец, фараон, строит для его защиты неприступный дом посреди пустыни. Сколько мы знаем таких сказок, где царевну помещают в башню, пытаясь таким образом уберечь от проклятья, – а потом что-то происходит.
В египетской сказке царевич, повзрослев, уговаривает отца, чтобы тот его выпустил – все равно, мол, от судьбы не уйдешь, заводит себе собаку, отправляется в странствия, с ним происходят всякие приключения, он женится, и однажды ночью в его спальню приползает змея, но жена убивает змею – таким образом, одно проклятье нейтрализовано. А дальше он идет гулять с собакой, и собака вроде как кусает его – его собака, о которой ему говорили, что ее надо убить, а он отказывался, потому что он ее любит. Принц бежит к реке, а там крокодил… и на этом все обрывается. Вот с этим я не могу смириться с детства, и серьезные ученые тоже не могут смириться. Египтологи высказывают разные предположения; был, скажем, специалист по древнеегипетской культуре, который говорил, что, раз предсказано, значит, принц погибнет. Либо его загрызет любимая собака, либо крокодил. Потому что от судьбы не уйдешь. И всегда на третий раз что-то происходит. Один раз не получилось, второй, а на третий вышло. С другой стороны, многочисленные сказки дают нам примеры чудесного спасения: царевна должна была умереть, а появилась фея, которая сказала, что она только уснет. Дальше, как мы знаем, она поспала 100 лет, но потом пришел принц и ее разбудил. Может быть, – мне очень хочется надеяться, – и у египтян было так же, и, например, собака, наоборот, спасла принца или что-нибудь в этом роде. Может быть, когда-нибудь найдется еще окончание этой истории. Но, во всяком случае, мы знаем, что записывали сказки уже в глубокой-глубокой древности.
И дальше, очевидно, веками были ученые, мудрецы где-нибудь в Александрии или в Риме, которые записывали что-то, но в целом сказки все-таки существовали в устной форме. Если в глубокой древности сказка отделилась от мифа, то в Средние века, по-видимому, из героического эпоса и сказки вырос рыцарский роман, где событийно тоже все очень похоже. Какой-нибудь рыцарь круглого стола отправляется свершать свои подвиги, конечно, попадает в лес, там ему тоже встречаются разные волшебные существа, а может быть, и помощники, он совершает разные подвиги, убивает дракона – ближайшего родственника тех страшных крылатых и многоголовых змеев, с которыми сражаются, скажем, герои русских сказок. Он убивает дракона, он спасает девицу, он женится на ней – там очень много схожего со сказками, хотя, конечно, это не сказка, это что-то другое. И все-таки довольно долго сказки существовали на каком-то фольклорном, устном уровне, время от времени прорываясь в этот наш письменный, книжный мир.
В XVII веке делались первые попытки сочинять авторские сказки. Так возникло знаменитое прециозное направление во французской литературе, очень изысканное, может быть, даже жеманное, где женщины-писательницы стали создавать сказки. Возможно, они в какой-то мере опирались на фольклорные мотивы, но это было своего рода домашнее сочинительство, для своих, для узкого круга тех, кто читал эти книги.
В конце XVII века появляется всем нам известный Шарль Перро, который вообще-то был совершенно не сказочником всю свою жизнь, а помощником знаменитого финансиста Кольбера, министра финансов при Людовике XIV, но писал и стихи, и разные критические произведения. И только после смерти Кольбера, выйдя в отставку, вдруг издал ставшие известными на весь мир «Сказки Матушки Гусыни», причем под именем своего 19-летнего сына. Вопрос авторства остался не до конца понятным, в XX веке высказывались предположения, что, может быть, сказки и в самом деле написал сын, но все же более убедительной кажется версия, что он просто стеснялся такого несерьезного занятия, как записывать какие-то сказки, и потому немножечко от этого дистанцировался. Так или иначе, Перро записал всем нам известные сказки про Золушку, про спящую царевну, про Красную Шапочку, про Мальчика-с-пальчика и так далее. В первой книге было восемь классических сказок, каждую из которых мы знаем с детства, – но совершено не в том варианте, в котором ее написал Перро. И многие из нас прошли через это потрясение, когда обнаруживали взрослое издание сказок Перро. Для меня это была книга издательства Academia 1936 года. Эти сказки были совсем не похожи на то, что мы читали в своих детских пересказах: там был совершенно другой язык, в конце какая-то не слишком понятная в детстве мораль – скажем, «Красная Шапочка» заканчивается вовсе не тем, что пришли охотники и спасли девочку и ее бабушку, она заканчивается назиданием юным девицам о том, что не следует доверять каждому волку (читай – каждому кавалеру), которого ты встретишь на своем пути, потому что он может оказаться на поверку таким же коварным, как серый волк.