а в райских кущах, одурманенная запахом эдемских цветов, ослепленная белыми паче снега ризами, окруженная песнями птиц райских и подкупленная грядущими ласками «вечного жениха», забыть совершенно, без тени воспоминания, о бедном Гришеньке, который, зверю подобный, убежал в лес, — и забыть до такой степени, чтобы и скорбная тень бедного, не выдержавшего испытания святости товарища, не омрачила ни на минуту торжества той круглой пятерки, которую проставил ей за поведение небесный суд.
Представьте себе, как это было бы художественно–прекрасно, если бы среди всех райских славословий внезапно в оркестре прозвучал бы мрачный диссонанс скорбного воспоминания об оставленном на земле спутнике, если бы избороздилось морщинами страдания чело святой девы Февронии, если бы перед лицом «святого батюшки», «вечного жениха» и всех блаженных жителей не- бесных, ангелов и самой Троицы прозвучала бы глубоко человеческая, выше всего этого рая парящая речь Февронии: «Не могу я быть блаженной, не могу принять этого конечного венца, пока Гришенька бегает по дремучему лесу, пока душа его трепещет, как пойманная птица в когтях дьявола. Искупите его, если вы всемогущи, приведите его сюда, омойте ноги его израненные, в прахе земном испачканные, исцелите раны его не телесные, а духовные, мир и свет внесите в темную его душу, тогда дева Феврония вас сама спасет приговором о вас, как о справедливых и любящих, иначе ваши светозарные одежды покажутся ей темными и ваша лазурь угольно–черной, и ваша добродетель простым фарисейским самодовольством, так как и все молитвы и биения в грудь и провозглашения слов: «благодарю тебя, господи, что я не таков как грешник сей».
Вот, приблизительно, та идея, которой должна была бы кончиться мистерия о граде Китеже, если бы она была логически и этически законченной.
Говорят, что мистерия Римского–Корсакова поднимается до уровня лучшей мистерии Вагнера[145].
Здесь не место распространяться об этической и метафизической высоте мистерии Вагнера, о которой многое можно было бы сказать и которая тоже ни моей совести, ни моего разума не удовлетворяет.
Я должен сказать, что в «Валькирии» есть одно невыразимо прекрасное место: когда Валькирия вынуждена сказать, что ей, как женщине, нет доступа в Валгаллу, жилище героев, то Зигмунд, печальный, но твердый в сопровождении очаровательной музыки, с истинно героическим альтруизмом заявляет: «Тогда прощай, Валгалла, и мой божественный отец, и все твои обеты, и предпочту не быть вовсе с подругой моей, чем быть и торжествовать там, забыв о ней и о моей любви».
Вот вследствие этой черствости девы Февронии никогда не признаю ее святой, и голос мой не присоединится к тому хору: «осанна, осанна», который воспевает ее, пока я чувствую, что Гришка–Кутерьма убежал в лес и до смерти заигрался с чертями в чехарду и попал в огонь вечный, а она наслаждается своим женихом в светлых чертогах рая.
Это не столько этическое суждение об опере, сколько философско–этическое суждение о ее канве.
Конечно, никто оперы Римского–Корсакова переделать не может, но тем хуже. В моих глазах опера останется калекой, и я хотел бы, чтобы, наслаждаясь ею, та публика, которую я люблю и уважаю, чувствовала бы, что это — калека.
ОБ АНТИРЕЛИГИОЗНОЙ ПРОПАГАНДЕ
Впервые напечатано в журнале «Революция и церковь», 1919, № 1. Публикуется по этому журналу.
Еще недавно выражение «религия есть частное дело» толковалось в таком смысле, что даже члены социал–демократической партии могут быть христианами — католиками или православными и т.д.
Толкование же этого выражения в таком смысле, что следует с большой осторожностью обходить религиозные вопросы и рассматривать антирелигиозную пропаганду, как своего рода словесное насилие над совестью людей, было также очень распространено.
Не думаю, чтобы в настоящее время в нашей коммунистической партии эта ересь могла бы иметь какое–нибудь влияние.
Коммунизм имеет своей идейной базой научный социализм, который представляет собой целостное миросозерцание.
Конечно, не все философские проблемы разрешены Марксом и его непосредственными помощниками, но в общем и целом основные камни фундамента пролетарского миросозерцания заложены незыблемо.
Коммунист–христианин — явление абсурдно.
Не менее абсурдным явлением оказался бы такой коммунист, который не сознавал бы с определенной ясностью, что обязанность пропагандировать основы научного социализма приводит неминуемо к антирелигиозной пропаганде, к прямому долгу повсюду словом разрушать те предрассудки и верования, которые являются в трудовых массах остатком прошлого и мешают им проникнуться с полной ясностью сознанием своих классовых интересов и идеалов.
Несколько иначе обстоит дело, поскольку мы будем говорить об антирелигиозной пропаганде Советской власти […]
Свобода мысли, совести, слова может быть урезываема в Советской республике лишь постольку, поскольку ею злоупотребляют в целях прямой классовой борьбы против диктатуры пролетариата.
Итак, мы признаем за всеми полное право исповедовать и проповедовать любую религиозную систему; мы признаем не только право, по прямую обязанность за всеми коммунистами исповедовать и проповедовать научный социализм.
Но Советский государственный просветительный аппарат коммунистическая партия должна стараться, как всякая партия, заставить служить тому классу, интересы и идеалы которого она представляет.
С этой точки зрения естественно стремление обратить школу и аппарат внешкольного образования в проводника научного социализма и коммунистического сознания в массах,
Было бы неправильно поставить вопрос таким образом, что все ученые, проводящие отличные от научного социализма взгляды, должны быть выброшены из государственной школы, что им, конечно, должна быть предоставлена свобода преподавания, но не за государственный счет.
Государство заинтересовано в известном разнообразии мнений, и я считаю в высшей степени рациональным осуществление свободы университетского преподавания за всеми мыслителями и теоретиками, проводящими те или другие оригинальные взгляды, являющие объективную научную ценность, но государство, конечно, не может оплачивать преподавание какой–нибудь галиматьи разного рода графоманов и воображаемых гениев, оно не может потворствовать распространению таких взглядов, которые осуждены наукой и являются отрыжкой побежденного и устраненного ее победным шествием прошлого.
С этой точки зрения я и прихожу к выводу, что преподавание в религиозном духе абсолютно недопустимо за государственный счет ни в какой форме, ни в какой школе, ни в каком просветительном аппарате. Оно свободно, однако, если выступает как частное преподавание в если не носит черт преступности, о чем ведать надлежит другим органам государственной власти.
Положительный же вывод наш таков: партия должна стремиться не только сама, не только своими силами бороться с религиозными предрассудками и устарелыми верованиями, но и использовать для этой цели как можно шире государственный просветительный аппарат.
В понятие народного просвещения должно быть неукоснительно введено стремление выбросить из народной головы религиозный хлам и заменить его светом науки.
Пропаганда против религии не должна, прежде всего, носить ни малейшего характера насилия. Это бесспорно для всех нас. Борьба с предрассудками путем насилия, прежде всего, не рациональна. Она не приводит к ослаблению предрассудков, а лишь укрепляет их; истина, что угнетаемая всякого рода гонениями религия приобретает притягательную силу и закаляется, — факт, проверенный многократно.
С другой стороны, оппортунистические формы борьбы с религиозными предрассудками, потворство им, стремление постепенно переводить сумеречные умы путем почти незначительного перехода может привести к нежелательным результатам. Оно может закрепить религиозное сознание, очистив его от наиболее нелепых черт, освободив его от влияния духовенства, налета реакционности, словом, способствовать замене идейной революции в деревне реформацией…
Я знаю, что антирелигиозная проповедь идет и общем по трем методам: с одной стороны, мы встречаем ретивых и. очень часто малообразованных проповедников атеизма которые рубят сплеча. Можно признать–одним из оружий антирелигиозной проповеди — иронию. Но ирония эта должна быть направлена на грубое вырождение религиозных форм, на злоупотребление и смешные стороны быта духовенства или что–либо подобное.
Когда же насмешка обращается против глубоко и трогательно чтимых святынь наивного сердца, она ранит его и по существу имеет в полной мере характер того насилия над религиозным предрассудком, которое, как мы сказали, только глубже укрепляет то, что мы стараемся вырвать.
Если глумящаяся проповедь атеизма исходит от слабейшего, то может вызвать взрыв негодования, если же она исходит от сильнейшего, то слова оскорбления в священных чувствах горько запоминаются и являются новой скрепой для его веры.
Несколько раз ко мне обращались с вопросами, какого рода проповедь желательна: брать ли в руки библию или евангелие и доказывать, что теория и практика православия противоречат духу так называемого священного писания, или сразу отрицать существование бога, историчность Христа и вообще наличность какой бы то ни было истинности за всем христианством?
Я думаю, что надо с величайшей осторожностью относиться к таким формам проповеди, которые могут быть для нас до известной степени полезны в руках каких–нибудь толстовцев, как во всяком случае сдвигающие христианское сознание с мертвой точки суеверий, но которые тем не менее являются полуистиной, а не всей истиной.
Повторяю, для нас в высшей степени опасно очищать от всякого рода нелепостей деревенскую религию и тем самым делать ее преобразованной и приемлемой, отвечающей в значительной мере уровню сознания крестьянства.
Крестьянское движение в Англии в XVII в. шло под знаменем восстановления мелкобуржуазной идеологии.