чить шанс внезапного нападения.
Лев, впрочем, оказался не семи пядей во лбу и устроить засаду на собственных следах не догадался, это вообще не львиная повадка, да и откуда ему знать обо мне?
Да он особо и не пытался куда-то убежать, потому что я наткнулся на него всего после каких-то семи сотен метров пути через лес. Он лакал воду из ручья на поляне, когда я появился из кустов.
— Ку-ку, гривастый, — сказал я. — А прайда-то рядом нет, незадача, да?
Львы, конечно, не понимают человеческую речь, но удержаться от ехидства и злорадства в такие моменты мне трудно. Говорят, с кем поведешься, того и наберешься, а я вот уже давненько вожусь с людьми, и это далеко не худшее, чего я у них поднабрался.
Мы смотрим друг на друга, лев пытается понять, насколько сильно ему повезло встретить в лесу одинокого двуногого, я — на сколько этого льва хватит. Выглядит крепким, должно хватить надолго.
Он разворачивается ко мне всем корпусом и начинает осторожно приближаться. Опасается, что у меня есть страшная дуделка? Зря, если так: дуделки нет, но есть кое-что похуже.
Втыкаю монтировку в землю и перехватываю поудобнее сеткомет. Предохранитель простой, пневматический заряд в стволе, стрелять готов.
Лев взревел — самцы любят эту тактику запугивания жертвы — и бросился на меня. Выстрел с трех метров, уклонение — и вот лев пролетает мимо меня и кувыркается по земле, не сумев удержаться на спутанных передних лапах. Правда, попадание не очень удачное: сеткомет явно рассчитан на захват цели размером с человека.
Подхватываю второй сеткомет и стреляю еще раз. Этот выстрел намного удачнее, потому что лев лежит на боку и пытается стряхнуть сетку с лап, которые вытянуты в мою сторону. Как итог, сеть уверенно «надевается» на лапы, цепляясь за когти.
Монтировка в руке, а сам я уже рядом. Все-таки прогресс — штука в чем-то приятная: монтировка удобнее каменного молота, легче и не такая смертоносная, а приятные вещи я всегда стараюсь растянуть.
Мой первый удар приходится по лапе. Хруст кости и дичайший рев боли. Лев переворачивается на живот, пытаясь встать на спутанные лапы, и я попадаю вторым ударом точно в челюсть, да так, что эхо идет по лесу.
Агонизирующий львиный рев под аккомпанемент монтировки и хрустящих костей — есть ли на свете более приятная для моего слуха песня?
Риторический вопрос.
Стелла появилась с дробовиком наперевес в десяти метрах от меня, оглянулась по сторонам и направилась ко мне. Следом из кустов выскочили оба копа, один с дробовиком, другой с автоматом Стеллы.
— Срань господня! — выдохнул один, завидев меня, — да он весь в крови!
Я, сидя у дерева на земле, ничего не отвечаю: дыхание мое тяжелое, я его еще не восстановил как следует.
— Черт, аптечка в машине осталась! — спохватился второй коп.
Поднимаюсь, чуть пошатываясь от усталости. Копы малость офигевают, затем первый смотрит на льва вблизи и выворачивает наружу все съеденные пончики.
— Нехреново ты тут повеселился, — протянула Стелла.
Надо отдать ей должное: желудок у нее крепкий. Хоть бы что — а тут уже и второй коп блевать начинает.
— Так себе, — буркнул я и вручил ей монтировку. — Сеткометы забери, казенные, чай…
И двинулся в обратный путь, оставив полицейских у туши.
Вернувшись к машине, плюхаюсь на сидение, откидываю спинку назад. Ух, хорошо расслабиться после такого-то напряжения. И на душе спокойно и светло.
Стелла бросила сеткометы и оружие на заднее сидение, села за руль и завела двигатель.
— Вообще для таких случаев люди придумали ружья, в том числе автоматические, — заметила она. — Сколько раз тебе пришлось ему врезать? Ревел-то он долго… А как так вышло, что туша просто в фарш, а голова осталась почти целая?
— Если б я бил по голове — он издох бы намного раньше. Да и то не фонтан… Раз пятьсот врезал, но кошак драный подох где-то на четырехсотом с хвостиком.
Стелла развернула машину и спросила:
— А зачем ты его так?
— Я хотел, чтобы он страдал, и сожалею, что он страдал так мало.
— Ты ненавидишь других хищников?
— Только львов. Мы все ненавидели львов. Самое мерзкое животное на свете. Или как минимум из кошачьих.
— Почему?
— А ты подумай, чем львы принципиально отличаются от всех крупных и средних кошек. Вообще от всех кошек без исключения.
А вы как думаете, дорогие читатели, чем лев отличается от всех крупных кошачьих?
Пишите в комментариях:)
Спасение мира — очень скучное занятие
Минуты две были слышны только урчание двигателя и шуршание шин.
— Львы живут прайдами и охотятся группой, — внезапно сказала Стелла.
Умная. Хотя это я и так знал.
— Верно. Именно групповой охотой они нам так ненавистны. Быть доминирующим суперхищником и охотиться группой… Не знаю, применимо ли слово «подлость» к неразумным животным — но, в общем, как раз потому мы всегда считали их своими главными врагами. Доминирующие хищники должны драться друг с другом один на один и охотиться в одиночку. Охотиться группой — удел слабых. Таких, как волки или гиены. Для крупного сильного зверя это… совершенно неприемлемо.
Стелла хихикнула с ехидцей.
— А забивать жертву монтировкой, перед тем спутав ее сетью, «кодекс суперхищника» позволяет?
Я вздохнул.
— С равными я дерусь честно. Ни разу в жизни я не применил человеческое оружие против медведя и большую часть боев с кошачьими не применял свой смертельный укус. В половине боев с хищниками я одержал победу без убийства. Но львы… Львы это другое. Это очень личное. Я мечтаю однажды убить последнего льва на планете. Хотя, вообще говоря, мечтать нам зачастую не дано.
— Львы убили кого-то из твоих?
— Да… моя мать погибла, защищая меня от трех пещерных львов. Они все тоже погибли, но у матери не было шансов выжить. А я был молод и тяжело болел. Все происходило на моих глазах, и я ничего не мог сделать… По мере жизни то, что было сто лет назад, окутывается туманом. То, что происходило тысячу лет назад, и не одну, остается в памяти в очень общих чертах, так, будто это происходило не с тобой, а кто-то рассказал тебе… Но моя мать… я уже не помню ее лица. Помню только ее тепло и заботу… И ее последний бой. Я помню и свои отчаяние, горе и боль, словно это произошло месяц назад. Так что мое желание, чтобы каждый убитый мною лев страдал, ты, я полагаю, поймешь.
— Давно это было?
— Давно. Вы, кроманьонцы, только-только появились в Европе.
— И за столько тысяч лет ты так и не смог простить?
Я покачал головой.
— С прощением у нас все еще хуже, чем с ложью. Мы на это физически не способны, как мне кажется.
Стелла саркастично хмыкнула.
— А, ну это я знаю, что с ложью у тебя дела обстоят лучше, чем с прощением. Когда именно ты лгал? Когда говорил, что простишь меня, или когда говорил, что не способен прощать?
Я усмехнулся.
— Я не лгал. Я действительно прощаю тебе то, что ты пыталась меня убить. Я прощаю тебе то, что твоя машина красного цвета. Я прощаю тебе, что твои имя начинается на «С», а фамилия — на «Ф». Я прощаю тебе, что небо синее, вода мокрая, а снег холодный. В общем, я легко и непринужденно прощаю тебе абсолютно все то, за что никогда не держал зла.
— В смысле? Не держал зла, но в живот пырнул?
— Меня можно вынудить на жестокость, спровоцировать на насилие, заставить защищаться… Но я никогда не ненавидел людей, которые пытались меня убить. Я не вижу тут повода для обиды. Я — хищник. Вы — добыча. Хищнику естественно есть добычу, а добыче естественно пытаться убить хищника, таков порядок вещей. Ненависть — это эмоция, которая заставляет добычу враждовать с охотником. Но я — охотник, я не враждую со своей едой, кроме собственно охоты ради пропитания. И поэтому мы в большинстве своем не способны ненавидеть. И даже наша вражда со львами не была ненавистью, это мой личный «пунктик», и только потому, что в той ситуации я сам оказался жертвой. Ничего подобного я никогда ни к кому не испытывал. Если не умеешь ненавидеть и копить обиду — то и уметь прощать незачем.
Стелла потерла живот.
— Свежо предание, да верится с трудом.
— Понимаешь, Стелла, я убиваю зачастую очень быстро. Я умею это делать. Обычно в аналогичной ситуации я бью ножом в сердце, в горло, перебивая позвоночник, в висок, в глаз, в рот, снизу в челюсть, чтобы пробить нёбо и поразить мозг. Ломаю или сворачиваю шею, вырываю горло… Я знаю много способов убить быстро и наверняка. А удар в живот случился не от желания причинить тебе мучительную смерть, а от нежелания убивать. Необходимость убить врага вступила в конфликт с нежеланием делать это, и получился промежуточный результат — удар, убивающий не мгновенно. Из-за чего тебя и спасли.
— Вау… Теперь я должна поверить еще и в твою врожденную доброту?
— Не приплетай доброту туда, где все объясняется и без нее. Ты оказалась молодой девушкой, то есть самкой в детородном возрасте. Запретной добычей. Мудрый охотник не ест фертильных самок своей малочисленной еды, если не хочет впоследствии сдохнуть от голода. Будь это иначе — тут сейчас не было бы ни меня, ни тебя, ни этой машины, ни этого шоссе. В природе не существовало бы ни нас, ни вас. Мы ели вас по необходимости — но при этом заботились о вашем выживании, следили за сохранением поголовья… Кроме того… Понимаешь, у нас вообще, как бы странно это ни звучало, существует некая тяга к молоденьким особям нашей добычи противоположного пола. Симпатия, эмпатия, что-то такое. Просто самый простой способ внедриться в стадо или семейную группу людей для меня — через молоденькую девчонку. Наблюдаешь за стадом, ищешь чуть отбившуюся от стада самочку и появляешься перед ней. Быстро завоевываешь ее симпатию тем или иным способом — и она сама приводит тебя к своему стаду. К чужаку, которого привела своя дочь, доверия больше, чем просто к чужаку. Вуаля. Дальше разборка с кем-то из крутых мужчин, чья это была самочка — и вот в стаде новый альфач, которого старики, желающие своей дочурке мужа посильнее да покруче, признают своим. Дело сделано. А еще проще — если девчонка совсем юна и пока не имеет партнера, тогда можно присоединиться к стаду даже без драки.