— Там? — Шроаки переглянулись.
— Наша ма, — сказал Деро, — была Этель Шроак. — Как будто это и был ответ. Как будто Шэм обязан был знать это имя. Но он его не знал.
— Зачем ты пришел, Шэм ап Суурап? — спросила Кальдера. — И как ты узнал, где нас искать?
— Ну, — начал Шэм. Горе Шроаков по-прежнему тревожило его неожиданно сильно. Он снова вспомнил сошедший с путей состав, пыль, тряпки и кости, которые он в нем видел. Он думал о поездах, и семьях, и путешествиях, которые кончились плохо, о поездах, ставших саркофагами с костями внутри.
— Понимаете, я кое-что видел, хотя, может, не должен был. — Он спешил, задыхался. — С того поезда. Карту памяти из флатоаппарата. Она была… ну, они, наверное, знали, что все разграбят, и спрятали ее.
Шроаки смотрели на него.
— Это наверняка папа, — сказала Кальдера спокойно. — Он любил снимать.
— Там были снимки, — продолжал Шэм. — Я видел… вас. Там есть флато, где вы двое.
— Верно, — сказала Кальдера. Деро кивал. Кальдера подняла взгляд к потолку. — Это давно было, — сказала она. — Мы всегда знали, что они могут… и чем больше времени проходило, тем вероятнее это казалось. — Она говорила на рельсокреольском с приятным незнакомым акцентом. — Вообще-то я всегда думала, что если с ними что-то случится, то мы никогда не узнаем. Будем просто ждать и ждать. А тут ты с такой историей.
— Ну, — замялся Шэм. — Если бы кто-нибудь из моих родичей не вернулся… что, в общем-то… — Он перевел дух. — Короче, я был бы рад, если бы мне сообщили. После. — Кальдера и Деро спокойно смотрели на него. Он вспомнил другие снимки, его сердце застучало громче; он ничего не мог с собой поделать. — А еще, — сказал он, — из-за того, что еще там было, на тех снимках. Из-за них я стал вас искать. Что они искали?
— А что? — спросил Деро.
— А что? — прищурившись, повторила Кальдера.
«Это уже кое-что», — подумал Шэм, и возбуждение затопило его по самую макушку. Он вынул свою камеру. Описал им все снимки, которые видел, один за другим. И на малюсеньком экране своей камеры стал перелистывать бесполезные, ненужные картинки — это рельсы, это пингвины, это погода, это «Мидас», это команда, это вообще всякая чепуха, — пока, наконец, не добрался до той, заветной. Флатографии последней флатографии родителей Кальдеры.
Камера у него была дешевая, снимок не в фокусе, к тому же он упал, снимая. В общем, качество изображения то еще. Но разобрать, что на нем, было все-таки можно, особенно если знать заранее. Пустая равнина и одинокая колея. Рельсы, ведущие в никуда. Одна линия.
— А то, — сказал он, — что возвращались они вот откуда.
Глава 33
Было время, когда человек не выстраивал слова так, как это делаем сейчас мы — письменно, на странице. Было время, когда слово и писалось при помощи нескольких букв. Теперь это кажется безумием. Но так оно было, и ничего с этим не поделаешь.
С тех пор человечество встало на рельсы, и они сделали нас тем, что мы есть, — рельсоходной расой. Пути рельсоморья ведут куда угодно, но только не по кратчайшей из пункта «А» в пункт «Б». Нет, они петляют, скрещиваются, закручиваются спиралями и возвращают поезда назад по собственным следам.
Так какое еще слово могло стать лучшим символом рельсоморья, разделяющего и объединяющего города и земли, чем «и»? Куда еще ведут нас пути, как не туда, и туда, и туда, и обратно? И что яснее воплощает возвратное движение поездов, нежели единый росчерк пера в союзе «и»?
Задайся кто-нибудь целью соединить начало и конец этого символа прямой, у него получился бы коротенький, едва видимый отрезок. На самом же деле перо должно сначала резко взмыть вверх, мгновенно повернуть назад и, поправляя себя, выстрелить вперед и вниз, к юго-западу, попутно пересекая свой начальный маршрут, а там, круто изменив направление, начать рисовать новую петлю, чтобы, наконец, остановиться на волосок от начальной точки.
Так перо рыщет из стороны в сторону, то и дело меняя курс, как пристало всем нам.
Глава 34
— Я все думаю о том, — сказал Шэм, — что они могли такое делать.
— Ты с кротобоя? — спросил вдруг Деро. Шэм моргнул.
— Ага.
— На кротов охотишься?
— Ну, нет, вообще-то. Я помогаю доктору. А иногда драю палубу и сматываю веревки. Но на кротобое, да.
— Похоже, ты им не слишком доволен, — заметил Деро.
— Чем — им? Кротобоем? Или доктором?
— А чем бы ты хотел заниматься на самом деле? — спросила Кальдера. Она бросила на него быстрый взгляд, от которого у него даже дух занялся.
— Да нет, все у меня в порядке, — сказал Шэм. — И вообще, я же не за этим сюда пришел, не о себе рассказывать.
— Тоже верно, — согласилась Кальдера. Деро покачал головой, покивал, потом снова покачал, снова покивал. И все это серьезно, как маленький генерал. — И все же. Ну, что бы ты хотел делать?
— Ну, — Шэм замялся. — Наверное… — Ему было неловко говорить это, но он все же сказал: — Хорошо бы делать то же, что ваши родители. Быть сальважиром.
Деро и Кальдера уставились на него.
— Так ты думаешь, мы — салъважиры? — спросил Деро.
— Думаю, да, ну да, — сказал Шэм. — В смысле… — Он пожал плечами и повел рукой, указывая на их жилье, переполненное фрагментами найденных и восстановленных устройств и технологий. — Да. И потом, куда они шли? — Он встряхнул камерой. — За утилем. Только очень далеко отсюда. Разве нет?
— А твоя семья, что они делают? — спросил Деро.
— Ну, — сказал Шэм. — Мои кузены, они так, всего понемногу. Но ничего особенного. А мои па и ма, в смысле, па, тот ездил на поездах. Но не на сальважире. Не как ваши.
Кальдера подняла бровь.
— Наши-то, конечно, были сальважирами, — сказала она. — Наверное. Мама была. Папа был. Давно. Но разве это то, ради чего стоит вставать по утрам?
— Мы не сальважиры, — сказал Деро. Шэм не сводил глаз с Кальдеры.
— Я говорю, мы были ими когда-то. Я не говорю, что мы сальважиры теперь. Теперь у нас сопредельная профессия.
— Вообще-то я про поиски, — сказал Шэм, который тараторил чем дальше, тем быстрее. — Искать — вот что, должно быть, интересно, правда? Находить то, чего никто никогда не видел, рыть дальше, находить еще, открывать прошлое, создавать новые вещи, постоянно учиться и все такое.
— Ты сам себе противоречишь, — возразила Кальдера. — Открывая прошлое, невозможно находить то, чего никто раньше не видел. А вот искать… Да, поиск по-своему притягателен. — Она пристально посмотрела на него. — Только сальважиры не открывают прошлое: они роются в мусоре. И прошлое наверняка последнее, о чем они при этом думают. Вот в чем они постоянно ошибаются, здесь.
— Здесь?
— Здесь, на Манихики. — и она широко повела плечами, как бы обозначая этим движением остров за стенами дома.
— Почему ты здесь? — спросил Деро.
— Да, почему? На Манихики? — добавила Кальдера. — Твой поезд. Здесь ведь нет кротов.
Шэм махнул рукой.
— Все когда-нибудь приходят на Манихики. Кто за провизией, кто еще за чем.
— И то верно, — сказала Кальдера.
— Утиль, — сказал Деро. — Вы пришли сюда за утилем, так?
— Нет, — сказал Шэм. — За припасами. За всякой всячиной.
Кальдера и Деро повели его по дому. Тот оказался таким разбросанным и хаотичным, что Шэм про себя быстро окрестил его разбротичным. Сначала по лестнице вверх, потом на эскалаторе вниз, и снова: на эскалаторе вверх, по приставной лестнице вниз; а мимо мелькают разные странные штуки, вроде сараев под крышей.
— Ты хорошо сделал, что сообщил нам, — сказала Кальдера.
— Ага, — добавил Деро.
— Мне очень-очень жаль, что с вашими папой и мамой так вышло, — ответил Шэм.
— Спасибо, — сказала Кальдера.
— Спасибо, — серьезно добавил Деро.
— А нам жаль, что с твоими так, — сказала Кальдера.
— О. — Шэм растерялся. — Ну, это уже давно было.
— Тебе наверняка пришлось сильно постараться, чтобы попасть сюда, — сказала Кальдера. — И сказать нам.
— Мы все равно сюда шли, — ответил Шэм.
— Конечно. — Она остановилась у какой-то двери. Взялась за ручку. Посмотрела на брата, тот ответил ей взглядом. Друг в друге они как будто черпали силу. Она набрала побольше воздуха. Деро кивнул, она тоже кивнула и распахнула дверь в помещение, бывшее некогда спальней; теперь оно утратило две стены и выходило прямо в сад под низким небом. Дэйби, почуяв свежий воздух, зачирикала. Плесень, плющ, пятна сырости на стенах и свежий воздух точно стремились вытеснить из комнаты половое покрытие и мебель. Кальдера провела по мокрой пыли пальцем.
За письменным столом спиной к двери сидел мужчина. Он попеременно чиркал на бумаге то карандашом, то ручкой, то набрасывался на клавиатуру ординатора и начинал что-то выстукивать на ней. И все это с пугающей скоростью.
— Папа, — окликнула его Кальдера.
У Шэма глаза полезли на лоб.
Мужчина оглянулся и улыбнулся. Шэм остался у двери. Глаза мужчины были как будто не в фокусе. Его радость при виде детей граничила с отчаянием.
— Привет-привет, — сказал он. — Что это, у нас гость? Прошу, прошу, входите.
— Это Шэм, — сказала Кальдера.
— Он оказал нам услугу, — сказал Деро.
— Папа, — продолжала Кальдера. — У нас плохие новости.
Она подошла к нему ближе, и его рассеянное лицо дрогнуло. Шэм молча попятился, спиной вперед вышел из комнаты и беззвучно прикрыл за собой дверь. Хотел отойти подальше, но тут же услышал плач.
Минуту-другую спустя дети-Шроаки вышли в коридор, их лица были мрачны.
— Я думал, ваш папа был тот… ну, которого я нашел, — шепнул Шэм.
— Был, — сказал Деро. — А это наш другой папа.
В рельсоморье типов устройства семьи не меньше, чем самих островов, разбросанных по морю, Шэм знал это. Не всем людям хочется устраивать свою личную жизнь так, как это принято на их родном острове. Поэтому там, где государство не навязывает своим гражданам определенных норм семейной жизни и не ставит на их защиту закон, те, кто готов встретиться с общественным неодобрением лицом к лицу, устраиваются так, как считают нужным. Шроаки, видимо, были из таких; отсюда и их странный домашний уклад.