Мне хотелось столько всего сказать, но я не мог выдавить ни слова. Наверное, Женька тоже – поэтому он и стоял как пень.
Молча развернувшись – так, что ее собранные в хвост каштановые волосы хлестнули меня по лицу, Рамина быстро зашагала к воротам. На полдороги у нее выпал из волос Женькин цветок – она не остановилась и не подняла его.
– Подожди! – Я быстрым шагом догнал ее.
– Рома и Рамина! Уходите, и чтобы я больше вас здесь не видела! – гаркнула вслед тетя Вета. – Рома, Рома… А я думала, такой хороший мальчик…
Только мы вышли за ворота, как начался дождь. Так и не высохшие после обливаний, мы, не торопясь, брели под июньским ливнем: спешить было некуда. Теплые бежевые лужи напоминали какао с молоком – слабенькое, разведенное, какое давали в детском саду малышам. Ступив в такую лужу, нога поднимала со дна кучевые тучи песка и прилипала подошвой к глиняному дну. Дождь полировал рельсы трамвайных путей и пыльные, дымчатые листья диких маслин у дороги.
За жидким стеклом дождя показался мой дом. Я подумал, что не удивился бы, увидев его плывущим по реке, в которую превратилась дорога. Пришлось бы брать лодку и догонять, пока его не прибьет ко двору соседей.
– Я провожу тебя.
Рамина молчала. Наверное, ей было все равно.
Когда мы дошли до угла, она вдруг расплакалась. Расплакалась и убежала. Даже не попрощавшись. Я только и видел, как каштановый хвост исчез за воротами. Минут пять я стоял и смотрел на темные, запотевшие окна, в которых не зажигался свет. Ждал – может быть, шевельнется занавеска.
Стена дождя скрыла переулок. Пропали очертания тополей и острых треугольников кипарисов. Я тоже стал невидимкой. Если бы Рамина все-таки выглянула из окна, она бы не заметила меня: я врос в землю, будто превратившись в обугленный огрызок дерева после удара молнии или в полосатый черно-белый столб, отмеряющий версты. Косые капли хлестко разбивались о плечи и больновато ударяли по затылку. Даже летом дожди идут теплые и холодные, а этот был просто ледяной.
Стряхнув с себя мысли, я хотел уже повернуть за угол, к дому, как вдруг услышал с дороги голоса.
– Ну ты и… Зачем было Рамину впутывать?.. Молчал бы – она бы на Рому подумала.
– Да как-то само получилось… Ладно, забудь. Ты точно сможешь? Он согласится?
– Он обещал продать дешевле. Ему новый покупают, скоростной, горный.
– Сделаем так, будто ты мне на дэ рэ подаришь, договор?
– Ладно. Но смотри, чтоб твоя бабушка не заподозрила.
– Я ж не дурак. Только ты с ним договорись, чтобы никому не продал.
– Если хочешь, можем вместе зайти. Он на Поперечной живет. Модель отличная! Проходимость по песку и скорости что надо – я пробовал, когда Стасу его только привезли. Выкупим – в гараж поставлю, пусть тебя ждет. Но с Раминой ты зря…
– Да ладно, далась она…
– Теперь как с ней видеться? Она к вам больше не придет.
– Тебе что, больше всех надо?
– Да нет… Просто веселей было с ней.
– Будешь сам ходить. Ее мама от тебя без ума.
Женька и Коля прошли мимо, не заметив меня за стеной воды. Я стоял за углом и не дышал, задержав в груди воздух, как перед прыжком с пирса. А дождь шумел, как газетная бумага. Сотни бумажных страниц. Будто толпа людей сворачивала, комкала и рвала газетные листы – вот какой это был звук.
Глава 7Памятник десантникам
Той зимой было настолько холодно, что море замерзло. У прибоя еще оставалась живая кромка движущейся воды, но дальше ее как будто вымостили неровной брусчаткой серых льдистых бугорков.
Забытый с лета прогулочный теплоход, пришвартованный у причала в морпорту, вмерз в ледяную корку. С якорной цепи, тянущейся из клюза[8], свисали сиротливые жиденькие сосульки.
Оледенелые яхты подняли на сушу и поставили на кильблоки, чтобы почистить поросшие ракушками днища и подвести свежей краской ватерлинию на скулах [9]. Теперь их бушприты[10] нависали над головами проходящих мимо зевак, как надвигающиеся валы. Реи и штаги[11] обросли сосулями и стали похожи на пенные гребни. Белые морозные наплывы на бортах напоминали кальцитовые образования в пещерах. Ромка видел такие на картинках в Алешкиной энциклопедии по геологии.
Опустевшие палубы занесло снегом, а позвоночники мачт сверкали на солнце прозрачными ледяными скульптурами. Запутавшийся в такелаже[12] ветер жутко завывал, пытаясь вырваться. Казалось, будто это морские фурии забыли покинуть трюмы, когда яхты подняли на сушу. Теперь им только и оставалось, что сидеть взаперти и выть, посылая проклятия морякам.
Раньше Ромка был уверен, что металлические мачты внутри полые. Ведь это в их отверстиях, как в водосточных трубах, завывает ветер.
– Так играют флейты! – выпалил он однажды.
А дедушка ответил:
– Нет, это арфы. Мачты не бывают пустыми, и отверстий в них нет. Это поет такелаж: тросы крепятся между мачтами и корпусом, как струны гигантской арфы.
– Я думал, яхты – это духовые инструменты. А оказалось – струнные! – Ромке представился школьный флагшток, между тросом и столбом которого тоже завывает ветер.
– Струнные! – усмехнулся дедушка. – Повесь сушить простыни на веревках зимой во дворе – такую музыку услышишь!
Они пришли посмотреть, какого цвета сегодня море. Когда до парапета осталось несколько шагов, на Ромку, как всегда, накатило нетерпеливое волнение – словно что-то жгло изнутри. Вот-вот из-за волнореза появится антрацитовая полоска – темнее она или светлее неба? Штиль или барашки? Есть ли паруса и просвечиваются ли еле заметные наброски гор на горизонте? Так было летом. А сейчас море замерзло и превратилось в площадь, вымощенную серыми булыжниками.
У разрушенного пирса собралось много рыбаков и мальчишек. Опасливо ступая, они бродили среди поржавевших, разъеденных коррозией свай прямо по бугристой морской воде – твердой, разумеется.
Там, чуть дальше от берега, было много рыбы. Кефаль всплывала, чтобы схватить ртом глоток воздуха, да так и оставалась на поверхности – вмерзшей в лед. Рыбаки просто собирали ее, как грибы. Правда, нужно было еще поработать ломом или топором, вырубая блестящую на солнце рыбину вместе с куском льда.
Скелет пирса тоже вмерз в лед и от этого выглядел одиноко и печально. Вблизи его сваи были похожи на обрубки человеческих рук, а издалека – на рёбра. Потемневшие острые зубцы оголились и вгрызались в небо – не было у них никакой защиты от ветров и дождей.
– Разрушенный пирс как будто до сих пор ждет свои корабли… – не выдержал Ромка.
Дед странно посмотрел на него, нахмурился и промолчал.
Они побрели вдоль набережной, мимо храма святого Илии, и Ромка увидел на залитой солнцем стене темные впадины – следы обстрела, оставленные на память о войне.
– Мне тогда девять лет было… – вдруг начал дедушка. – Пронизывающий ветер, шторм… Стою на берегу, далеко отсюда, за городом. Стою и смотрю на «Взрыватель», выброшенный на берег. Искореженный, изрешеченный… А на песке – клочьями мертвых волос охапки бурой камки… И мины. Все побережье в минах.
Теперь на этом месте памятник. Он встречает каждого, кто въезжает в город. Нет другого пути – только мимо него.
– Их было семьсот сорок человек. Многие, в том числе капитан второго ранга Николай Васильевич Буслаев, – евпаторийцы. Еще в сорок первом их перебросили в Севастополь. Вдруг перед самым Новым годом несколько офицеров отозвали с передовой и поручили сформировать особый батальон для выполнения спецзадания. Командиром назначили одессита Константина Георгиевича Бузинова. Ох и твердый человек! Хладнокровный взгляд, мужественные черты лица… На Маяковского был похож.
Севастополь не мог разбрасываться опытными бойцами: захлебывающийся город держали онемевшей хваткой. Людей, понятно, не хватало, потому и набрали восемнадцатилетних мальчишек, полгода как окончивших школу. Две трети батальона вообще не имели боевого опыта: только пришли на фронт и присягу приняли за пару дней до операции.
Выйти из Севастополя они должны были еще третьего января. Но шторм помешал. Даже море сопротивлялось, а вместе с ним и человек, понимавший его язык, – Филипп Сергеевич Октябрьский, командующий Черноморским флотом. Как вицеадмирал, он не мог сквозь пальцы смотреть на погодные условия и выступил резко против. Когда же рапорт отклонили, он стал уговаривать начальство хотя бы на несколько дней отсрочить высадку. Зная фарватеры Евпаторийской бухты, Филипп Сергеевич понимал, что большие суда даже в штиль не подойдут к берегу из-за мелководья. Он видел, что командование по-разгильдяйски, необдуманно бросает десант на совершенно явную смерть, не в силах обеспечить поддержку ни людьми, ни техникой, ни авиацией, ни флотом.
Однако Сталин приказал срочно освободить полуостров, и Дмитрий Тимофеевич Козлов – не крымчанин, человек не морской, в спешке разработал план. Основной десант был отправлен еще в конце декабря в Феодосию и Керчь. Теперь, чтобы отвлечь внимание врага, новые десантные батальоны должны были высадиться в Евпатории, Судаке и Алуште. Но что знал о мелях и зимних штормах этот родившийся в деревеньке под Нижним Новгородом бывший пехотинец?.. И все же Дмитрий Козлов получит свое звание командующего Крымским фронтом. Через месяц. Ценой десятков тысяч душ.
В Стрелке[13] десант разместили на кораблях – суда были выбраны небольшие, чтобы не привлекать внимания немцев, оккупировавших западный берег. Флагманским стал тральщик «Взрыватель», с ним в команде – морской буксир и семь катеров МО – «Морских охотников». Их называли «мошками» или «москитным флотом». Эти катера еще в Первую мировую охотились за немецкими подлодками, ведь именно субмарины наносили тогда наибольший урон нашим кораблям.