«Да ладно вам мечтать, Никита Степанович! – рассмеялся Константин. – Лучше поделитесь секретом, как вы еще шутите, когда по нам бьют и артиллерия, и танки, и самолеты! Как там снаружи?»
«Да что снаружи, Кость… Немцы заняли отбитую десантниками румынскую батарею».
«Как же мы удержим госпиталь? Бойцов двадцать человек, и те раненые…»
«Двадцать один. Добрался до нас новенький. По документам… Как его… Михаил Курносов. Восемнадцать лет. Череп раздроблен. У ворот его подобрал. Как он только дошел… Срочно помощь нужна, а ты на операции. Начал я было его перевязывать – а пальцы так и проваливаются… Он молчит, терпит… Болевой шок. Потом только вздохнул: „Кто меня перевязал?“ – спасибо, мол. А сердце – стук – и молчок! Я уж думал – всё. Но нет, откачал, представь себе. Лежит в приемной. Теперь до ста лет будет жить – это уж я тебе говорю! Если только немцы не…»
«Не пустим», – твердо сказал Константин Глицос.
Никита Степанович рассеянно кивнул и ушел вперед по коридору. Ему нужно было закончить обход больных.
Седьмого января немцы прорвались в госпиталь. К этому времени в здании осталось только восемнадцать раненых моряков: трое больных скончались.
C автоматами в руках фашисты обшаривали коридоры. Заглядывая в палаты, кабинеты и хозяйственные помещения, они пересчитывали бойцов.
«Семнадцать».
Главврач Балахчи немного понимал немецкий и выцепил в грубых обрывках фраз слова «убили», «тоже», «расстрелять». Он вышел навстречу и яростно отчеканил:
«Раненых я вам не дам! Не дам!»
В его полных презрения глазах отражались больничные лампы. Лицо как-то сразу посерело и осунулось.
«Неймется вам, все надо кого-то убить?! Ну меня убейте, раз не умеете по-другому! Мне-то сорок шесть, но они же мальчишки! Дайте им хоть на ноги встать, пусть поправятся!»
«Разве они не убивать наши раненые? Почему они не пожалеть? Разве они не выбрасывать наши раненые из окна? Ваша Красная армия мстить – и мы теперь мстить!..»
В это время Константин Глицос находился на другом этаже: он делал перевязку Мишке Курносову. Услышав безжалостный к дремлющим больным топот сапог и равнодушное хлопанье дверей, он быстро вывел Курносова из перевязочной и молча втолкнул в соседнюю комнатушку, в которой хранили больничное белье. В углу была навалена куча грязных простыней и окровавленных бинтов – использованные материалы перестирывали и вымачивали в спирте, чтобы можно было применить повторно. Не хватало ни перевязочных средств, ни обычных тряпок.
«Здесь всё обыщут, но возиться в гнойных бинтах они не будут. Закопайся и сиди как мертвый! Смотри только осторожней с головой… Не наклоняйся».
Константин по привычке погрозил пальцем и улыбнулся – на щеках появились еле заметные ямочки.
Казалось, за окном мирное время: сейчас он отчитает своевольного пациента, потом еще пара перевязок – и обед. А еще через четыре часа смена закончится, и он отправится неспешным шагом домой, зайдя по дороге в бакалейную лавку, чтобы купить квасу. За деревьями сквера будет блестеть в море полоска заходящего солнца, да еще, может быть, удастся увидеть за стеклом витрины строгий профиль той красивой девушки, что недавно появилась в аптеке на углу…
Через полчаса, когда солнце передвинулось на западную стену здания и уже почти ушло из перевязочной, немцы вывели к воротам больницы главврача Балахчи, хирурга Глицоса и худенького санитара. Послышалась автоматная очередь. Закопавшись в ворохе окровавленных простыней, Миша Курносов беззвучно рыдал и изо всех сил зажимал уши, пытаясь наконец раздавить ладонями растрескавшийся череп. Но даже сквозь марлевый вакуум бинтов и ситец простыней он слышал, как в палатах расстреливают раненых.
На следующий день его нашли.
Тела главврача, хирурга, санитара и восемнадцати красноармейцев несколько дней пролежали на улице. Как и сотни других тел – фашисты запретили трогать убитых под угрозой расстрела. Только выглянувшее после нескольких дней шторма солнце попыталось отогреть их, оживить.
– Дедушка! А что же «Взрыватель»? – перебил Ромка.
– «Взрыватель»… – пробормотал дед.
– Рассерженное море продолжало бушевать, не признавая человеческие смерти.
Команды возвращаться не было. Когда отказал двигатель и тральщик выбросило на мель, тяжелораненый капитан-лейтенант Виктор Трясцин вызвал молодого боцмана, одессита Льва Этингофа.
«Доложите обстановку».
«Капитан, орудия повреждены, в живых осталось около тридцати человек, большинство из них – раненые, доставленные с берега, – отчеканил боцман. – Многие так и не пришли в сознание».
«Доложите радисту: отправить радиограмму в Севастополь: „Сели на мель, сняться не можем, боеприпасы на исходе. Срочно нужна помощь, пришлите флот, авиацию. Спасайте корабль и людей. Утром будет поздно“».
«Есть, капитан».
Но помощь опять не пришла. С рассветом темную массу корабля заметили с берега. В небо подняли бомбардировщики Хе-111, Ме-109, Ю-87, к песчаной полосе подтянули танки и артиллерию. «Взрывателя» начали расстреливать в упор.
«Приказываю заминировать судно! – скомандовал командир тральщика Виктор Трясцин. – Отстреливаться до последнего!»
«Мин не осталось, Витя. Боеприпасов нет. Только гранаты», – тихо сказал командир отряда разведчиков, капитан Василий Васильевич Топчиев.
В этот момент в дверь постучали, и вошел стеснительный молодой моряк.
«Краснофлотец Клименко. Разрешите доложить?»
Виктор Герасимович молча посмотрел на него и указал на стул.
«Садитесь, садитесь, краснофлотец Клименко».
«Товарищ капитан… – смущенно начал тот, так и оставшись стоять навытяжку. – Докладываю обстановку. Рация неисправна, в рубке застрелился радист. Разрешите добраться вплавь до Севастополя. Сообщить о судьбе судна и экипажа».
«Вы с ума сошли, Клименко! Шторм. За бортом вода – градусов девять, до Севастополя свыше тридцати пяти миль. При такой температуре вы умрете от переохлаждения через полчаса! Весь берег до Инкермана занят немцами. Если вы собираетесь где-то выбраться на сушу…»
«Ваня Клименко – чемпион Черноморского флота по плаванию, марафонец!» – вставил боцман.
«Разрешите попытаться», – твердо сказал Иван и, смутившись, поправил бескозырку.
Трясцин посмотрел на пасмурный берег. Солнце давно взошло, но вода так и осталась темной. Было около семи. Вдалеке, на горизонте, пылал огонь, поднимающийся над набережной. Это горела дореволюционная двухэтажная гостиница «Крым» – главный штаб десанта.
Набросав аккуратным почерком на листе бумаги несколько строчек, Виктор Герасимович подписал их:
«Седьмое января тысяча девятьсот сорок второго года, семь часов двадцать две минуты, капитан-лейтенант В. Г. Трясцин, командир тральщика „Взрыватель“».
Затем он аккуратно скрутил бумагу и вложил ее в водонепроницаемый футляр, на котором тускло отсвечивала гравировка: «В. Трясцин».
«Действуйте, краснофлотец Иван Клименко. – Капитан пожал ему руку. – Наденьте спасательный жилет и спуститесь в машинное отделение. Хорошенько обмажьтесь там маслом! И да, берегите футляр: подарок».
Когда Клименко вышел, Трясцин повернулся к командиру разведчиков, Василию Топчиеву. Тот задумчиво смотрел в иллюминатор.
«Прощай, любимый город!
Уходим завтра в море…[14] —
вдруг запел капитан. – Лёва. Что там осталось? Гранаты? Принеси-ка нам одну. Чтобы на двоих хватило».
«На троих. Разве я оставлю вас, Виктор Герасимович?..» – только и сказал боцман.
– Он почти доплыл. Под Севастополем его – потерявшего сознание – обнаружили торпедные катера. Иван Клименко выжил, но приобретенная от переохлаждения в воде инвалидность не позволила ему вернуться на фронт. Заниматься спортом он тоже не смог. Провел отмеренный ему остаток жизни в Евпатории – все такой же скромный, стеснительный, тихий человек. Он почти не говорил о своем подвиге и всегда плакал, когда видел ворота больницы, в которой были убиты его друзья.
– А что стало с остальным экипажем «Взрывателя»? – спросил Ромка.
– «Взрыватель» несколько часов расстреливали танки. В упор. Когда его выбросило штормом на берег, фашистские отряды попытались проникнуть на судно, оставшиеся девятнадцать моряков бросились на них врукопашную. Знаешь песню Высоцкого «Черные бушлаты»? Он посвятил ее нашему, Евпаторийскому, десанту. Фашисты называли советских морпехов «черная смерть» и предпочитали не брать в плен. Бушлаты, тельняшки, бескозырки, да еще, пожалуй, выкрик «Полундра!», с которым шли в бой моряки, наводили на немцев ужас. Но вообще, ты знаешь, «черной смертью» в Средние века называли чуму. Идя тельняшками на пулеметы – считай, открытой грудью, без шлемов, без защиты, голыми руками, – морская пехота сплошь усеивала побережье своими черными бушлатами – мертвыми телами, как во время чумы… Отступали они, только подрываясь на своих же гранатах. Но на «Взрывателе» уже не осталось даже гранат. Тех, кого смогли вывести на берег, расстреляли у корабля.
– Значит, помощь так и не пришла?
– Как же, пришла. Но слишком поздно. Подводная лодка высадила двенадцать человек из разведывательной группы комиссара Ульяна Андреевича Латышева в районе маяка, к западу от города. Шторм был настолько сильным, что несколько человек унесло в море.
На следующий день комиссар Латышев отправил сообщение: «Евпаторийский десант уничтожен». В ответ получил радиограмму: «Сожалеем, но по причине штормового предупреждения и мелководья в фарватере забрать вашу разведгруппу с оккупированного берега нет никакой возможности».
Оставшись в окружении, отрезанные от своих взбунтовавшимся морем разведчики шесть суток обороняли территорию маяка. Только четырнадцатого января в штабе ВМФ получили последнюю радиограмму от Латышева: «Мы подрываемся на собственных гранатах. Прощайте».