– Дэ васт![20] Песня у тебя хорошая! – просто сказала она и протянула ему потяжелевший пакет.
Не успел онемевший дяденька взять его, как Роза, будто что-то забыв, опустила туда руку и вытащила наугад одну из бумажек.
– Эту я возьму, – строго заявила она. – Детям на пирожные.
Роза, Ромка и Рамина вышли из дымного тамбура на залитую солнцем платформу. Двери за спиной лязгнули и торопливо захлопнулись. Сердито свистнув, электричка унеслась, а они остались в степи совершенно одни.
Железнодорожную ленту, как ножницы, разрезáли изломы сухой, потрескавшейся земли. Травянистая кромка степной тесьмы у шпал начинала осыпáться, постепенно переходя в полосу спрессованного песка, похожего на дно истлевшего, испарившегося моря.
«После тела, – думал Ромка, – остается прах. После моря, со всеми его обитателями и растительностью (море – это же не только вода, а целая экосистема), – остается песок, соль и, собственно, тлен: погибшие рыбы, медузы, моллюски, сгнившие растения… А вода, испаряясь, уходит к небесам».
Пока они брели по этой пустыне, за ними следили десятки пристальных взглядов. Это были злобные глазки ящериц, чернеющие горошинками перца из-под камней. Ромку удивляло, что он шагает по песку не проваливаясь. Хотелось напоить эти пустынные трещины дождем, наполнить осколками метеоритных потоков и бликами радуг.
– Вот здесь и живет ветер, – вдруг обернулась Рамина, шагающая чуть впереди.
– Какой еще ветер?
– Просто ветер. Ветер, который хотел быть свободным.
– Цыгане всё время говорят о ветре?.. – досадливо поморщился Рома.
– Почему ты спросил?
– Ну… Ты и у моря тогда что-то сказала о ветре. – Ромке внезапно захотелось разозлиться, расспориться, рассориться. – «Ветер, ветер»… «Свободный ветер»… Что такие, как вы, в нем находите?! Ветер – это просто потоки воздуха, при чем тут свобода? Всё у вас, цыган, о свободе. И чего вам не хватает? Вон она, свобода. Вокруг целый мир: степь, лиман, песок. Горизонт. Паруса в море, в конце концов. А смысл от этой свободы? Что она дает-то вам? – Он передразнил блеющим голосом: – «Свобода – это ве-етер»! Скучно-то как! Знаешь, что бы на это сказал мой учитель по русскому? «Штамп», во! И поставил бы «три» за сочинение.
Рамина промолчала.
– Ну правда! – Он уже не мог остановиться, не замечая, что всерьез задел ее. – Если вы, цыгане, за свободу, то почему тогда ты и Роза не живете среди своих? Не кочуете по земле с табором и повозкой, не ночуете в конюшнях и не держите ручного медведя?!
– Хочешь знать почему?! – Рамина вспылила. Ее глаза зло блестели. – Нас выгнали!
– ?..
– Да! Выгнали! Мы не можем вернуться к своим! Никогда не сможем! Мы мотаемся по разным городам, снимаем общежития и квартиры… Сейчас снимаем здесь, но и отсюда когда-нибудь уедем! Вот так!
– Рами… Прости, пожалуйста…
– Не надо теперь оправдываться! Сказал так сказал! Хочешь знать, почему мы так живем? Почему у меня нет друзей, почему я не хожу в школу? Потому что папа не был цыганом! Дедушка и бабушка не дали согласия, чтобы мама выходила за него замуж. Запирали ее, удерживали силой, дежурили под дверью. Нашли и спрятали ее паспорт, деньги, чтобы не могла уехать за ним… А она все равно сбежала. Когда папа уехал на поезде, в ту же ночь собрала вещи и сбежала.
Приехала на вокзал – а денег-то на билет не было… Но она решила, что должна уехать именно в тот день. Иначе – нельзя. Иначе – ничего не получится. Иначе – будет несчастной всю жизнь. Пела там песни часа два, накидали ей монет, но на билет все равно не хватало. Подходит к кассам, а у каждого окошка человек по двадцать. И двигается очередь еле-еле… А поезд отходит через полчаса. Можно бы подойти без очереди, попросить… Но мама стеснительная была, ей только девятнадцать исполнилось… Да и что сказать кассирше: денег-то нет. На что надеялась – непонятно. На чудо какое-то. Но она знала одно: не успеет на этот поезд сегодня – не быть ей с папой. И не быть счастливой.
Вдруг подходит человек. Из ниоткуда появился, как архангел… Подошел прямо к маме и спрашивает:
«Девушка, вы не на симферопольский поезд?» А поездов на вокзале много: Москва! К отправлению готовились одновременно штук пять.
«На него», – говорит мама.
Человек отвечает:
«Пойдемте, я вас посажу».
Оказалось, это проводник был. Зарабатывал так на «зайцах» безбилетных. Посадил он маму на боковушку в плацкартный вагон и денег попросил совсем немного, раза в три меньше, чем билет стоил. Ей как раз и хватило. Искали родственники маму, пытались вернуть, пытались сорвать свадьбу и папе про нее наговаривали, и ей про папу врали что только можно, лишь бы он от нее отказался, жениться передумал. Но всё без толку! Вышла мама замуж, как и хотела.
– А потом что было?.. – затаив дыхание, спросил Ромка.
– А что было? Разлюбила она его и сама прогнала. Мама говорит, что любовь способна выдерживать любые испытания, кроме разочарования в человеке. А папа умер потом через пару лет. Не знаю от чего. Может, от болезни, может, от печали. Мама не рассказывает о нем. Но никого из родственников знать не хочет. Прячется, бегает от них до сих пор. Боится до ужаса. Аж трясет ее – стоит только попробовать спросить. Говорит, это они постарались – и отца довели, и их разлучили…
– Рамина, слушай… Ты… извини меня… Что я так… Про ветер, про цыган…
– Чего уж там!.. Некоторые считают, мальчишки медленнее развиваются. Где тебе понять. Эй, смотри! Там начинается степь! Я вижу кермек! Бежим!
Пустынная полоса закончилась. Тысячами лиц повернулись к ним ворóнки вьюнков, стеклышки бесцветных листьев, шевелящиеся щупальца колосков. Они дышали, как рыбы, глотая пузыри воздуха и пропуская в глубь планеты озон.
«Получается, море не умерло насовсем! – подумал Ромка. – Потому что рыбы переродились в новую жизнь, став цветами и колосьями. И море ожило!»
Роза шагала впереди, деловито переступая через ощетинившиеся ежики соцветий, впечатывающие в ее присобранную юбку свой синий запах, свои занозы и заусенцы.
Терпкий, сухой августовский кермек пах солью и песком. Стрекозами и ящерицами. Рельсами и морем. С охапками сиреневых звезд и связками соцветий они вернулись в город и – прямо с электрички, пыльные, железнодорожные – пошли в кафе «Молочное». За пирожными.
Глава 9У Алешки новый друг
Оказывается, Алешка не терял времени. Пока я возился с Раминой, он успел съездить в летний лагерь от музыкальной школы. Честно сказать, я даже боялся к нему заходить: вдруг обиделся. Но Алешка – свой человек, он все поймет. Только вот вернулся он немного другим: взгляд стал каким-то запылившимся и рассеянным. Вроде смотрит в глаза, а на самом деле разглядывает сквозь тебя книжные корешки на полке.
Через полчаса таких взглядов я не выдержал:
– Ты как привидение, Алеш!
Он насупился:
– Да я с самого начала хотел оттуда уехать, Ром. Маме даже писал. Не могу я так! Каждый день – по расписанию. Зарядка – завтрак – море. Обед – тихий час. Вечером дискотека. Но тут я сам «молодец», конечно… В первый вечер пришел – ребята топчутся на месте, девчонки извиваются, как гусеницы… А я же бальными танцами занимался с пяти лет, ты знаешь. Я люблю танцевать. Ну и… выпендрился. Хотелось, чтобы внимание обратили. Они и обратили: «Он что, дурак?» А Коля… Коля – единственный нормальный парень в лагере – и отвечает:
«Не дурак. Просто он очень любит танцевать». С тех пор я с ним и сдружился. А остальные записали меня в ненормальные. Никто не хотел даже в столовой со мной садиться. И в автобусе, когда на экскурсии ездили. Только Коля. От скуки я даже стихи начал писать. Вот, например, как тебе:
Где мишка сказочный ложится
Своею грудью на песок —
Там все желанья могут сбыться
Под скрип корáбельных досóк…
Я изобразил на лице шок и поморщился.
– Ну что?
– Тебе честно сказать?
– Хотелось бы.
– Ужасно.
– Почему?
– Какой еще мишка?
– Аю-Даг. Медведь-гора.
– А почему «корáбельных досóк»? Алеш, ты вроде начитанный вон какой. Из профессорской семьи. Не знаешь, как ударения ставить?
– Ты не шаришь в поэзии, Ром! В поэзии можно всё! Главное, чтобы ритм сохранялся. И образы.
– Ну-ну. Продолжай в том же духе.
– Я думал, хоть ты меня понимаешь.
– Я понимаю. Ладно, Алеш, извини. Я просто сам в последнее время… дерганый. Чуть что – выхожу из себя. Не знаю, что такое.
– А-а… – протянул он. – Понимаю. Бывает.
– Так ты только от скуки из лагеря раньше времени уехал?
– Не только, Ром. Слух прошел, что в отряде кто-то ворует. Ребята решили, что это я!.. Представляешь?! Со мной совсем общаться перестали. Начали проверки устраивать… Специально уходили, оставляя меня одного в комнате, а под вещи волоски подкладывали, ниточки. Чтоб заметно было, если трогал.
– С чего они взяли, что это ты?! Во даешь, Алеш! По шее бы им дал хорошенько!
– Да нет… У них повод был. Понимаешь, за неделю до этого история произошла… Я виноват, конечно, но я ж не думал… Персик я съел чужой. Фрукты в вазе лежали на общем столе в нашей «бочке». Много и красивые такие…
– Где?.. – удивленно перебил я. – В какой еще бочке?
– А, да мы в лагере так палаты называли, – усмехнулся Алешка. – Спорил как-то наш вожатый с другим, из второго отряда, как правильно называть спальни – палаты или комнаты. Тот уперся: мол, палаты! А с чего вдруг палаты?.. Мы в больнице, что ль? «Палаты, – говорит, – потому что санаторно-курортное лечение!» Умничал, ясное дело. А наш Сёмка (ну вожатый, во-от такой, кстати, парень!) ему и отвечает: «Мы не Иваны Грозные, чтоб в палатах жить! Будем жить в бочках! Как Диоген! Надо даже в лагере оставаться свободными! Дикарями!» Вот и начал весь отряд называть их – «бочки». Как отбой или тихий час – так по «бочкам»!