Рамина с укором посмотрела на него и закатила глаза.
– Лучше обойди слева и встань на носу. Там интереснее.
– С подветренной сильный крен.
Александр улыбнулся: ему было приятно, что она знает морские термины.
– Я думала, капитан и есть хозяин яхты.
– Ну нет, милуша. Есть владелец. Собственник. А есть капитан, которого он нанимает. Собственники редко оканчивают морские академии и получают права шкипера. Я всего лишь слуга своего господина.
Придерживаясь за шкот[21], Рамина босиком прошла по скользкой, кренящейся палубе. Свои сандалии она взяла в руки еще перед тем, как взойти на борт: так было принято на яхтах. Безупречно выдраенная палуба – где уж тут пачкать ее грязными подошвами! Теперь можно было отшвырнуть их куда-нибудь.
Пассажиры облизывали мороженое, шутили, ныли из-за качки, ворчали на ветер и опасно нависающий над водой парус. Казалось, сейчас он коснется желе из кишащих в море медуз, а потом забрызгает жидкой, растворенной солью рубашки с пальмами и кислотные шорты в цветочек – отличительные черты всех курортников.
Рамина встала на нос корабля, к самому бушприту, одной рукой держась за леер – «поручень» яхты, а другой вцепившись в штаг. Громко рассмеявшись, она обернулась на Александра: тот сидел, вынужденный развлекать пассажиров разговорами. Заметив, что Рамина обернулась, он улыбнулся.
Вдали от берега волны стали выше. Нос шхуны то подпрыгивал на двухметровых спиралях-гребнях, то зарывался в самую их зеленизнý, и Рамина то смеялась, а то замирала, глядя, как на бушприт обрушивается водопад капель, распускающихся водяными лилиями. Сарафан мгновенно промокал. От каждой волны, врезавшейся в нос яхты, длинная юбка прилипала к коленкам ступенчатыми складками, как у мраморных статуй, но стоя́щее в зените солнце и обжигающий ветер за пару минут высушивали ткань, через секунду промокающую вновь.
Вот она, Рамина! Вышла в море, летит на настоящей шхуне к горизонту! Над головой то складывает, то раскрывает пенные крылья парус, похожий на бабочку-капустницу. И кажется, что грецко-ореховые глаза Рамины тоже впитывают небо, море. Через час, день, год или двадцать лет она обязательно пересечет экватор, и ее глаза тоже станут ярко-синими, как у настоящих моряков. Перламутрово-морскими, как чешуя русалки, как пыльца крыльев тропической бабочки мóрфо дидиус.
Бушприт пронзал время – минуты, века, эпохи, – нанизывал мечты на канаты корабельной оснастки.
Рамина смеялась. Никогда еще она не была так счастлива.
Яхта резко накренилась. Разворот. Парус вдруг хлопнул, перекинувшись на другую сторону, – сменил галс[22]. Обратно, к порту.
«Ужé?..»
Так не хотелось, чтобы заканчивался этот час! Час, когда море заглушало визги и реплики развязных пассажиров.
«„Развязные“ – слово-то какое! – подумала Рамина. – Моряки всегда ходят подпоясанные. Может, чтобы не быть развязными?..»
– Спасибо, Александр! Как же мне отблагодарить вас? – вернулась к пассажирам и капитану Рамина. В уголках глаз щурились складки солнца, а масли́чные зрачки переливались блестками смеха.
– Я же сказал – просто так. За твою любовь к морю, – улыбнулся Александр.
– А все-таки! Хочется хоть как-то ответить на вашу доброту! Давайте, я вам шарф свяжу? Я умею.
– Да нет, спасибо! – Александр усмехнулся. – Я мальчишкой так же любил море. Так же смотрел на корабли. Так же мечтал покататься. Вот бы ко мне кто подошел и прокатил! Тогда, в детстве. Исполнить чью-то мечту – это ведь счастье. Самое большое счастье. Ты мне его подарила. Для меня радость – дарить людям море. А хотя… Пожалуй, купи-ка мне мороженое! Ой, я забыл, у тебя же денег нет. Забудь, тогда не надо.
– Есть! Есть. На мороженое хватит! А какое вы любите? – подмигнула Рамина.
Александр улыбнулся:
– Самое простое. Стаканчик.
Когда шхуна подошла к причалу, Рамина увидела, что у края пирса – на ее законном месте – сидит Ромка.
– Рома! – окликнула она, горделиво помахав рукой с палубы.
Видели бы вы его порыжевшее от солнца и удивления лицо! Ромка остолбенел и стал похож на одну из ржавых свай, которые заколачивали в подводный песок, чтобы установить пирс. Он смотрел не на Рамину, а сквозь нее – за нее, на яхту, на Александра.
– Дядя Саша?! – выдавил он.
Глава 12Водяная мельница
Это вышло случайно. Ромке захотелось свернуть с тротуара и пролезть через ограду, которая никак не кончалась. Старый парк аттракционов уже чувствовал приближение осени. Роман тоже заподозрил это – по цвету солнца. Выбеленный, выцветший за лето оттенок обволакивал туманным налетом лучи. Остывшие, они распыляли рассеянный тусклый свет по козырькам трамвайных остановок.
Ромка решил, как говорит дедушка, «скоратить» путь. Вместе они часто срезали здесь дорогу, с грехом пополам протискиваясь через прутья решетки.
Полузаброшенный детский городок обезлюдел с открытием нового луна-парка. Даже в разгар сезона было мало желающих покружиться на советской «Орбите» и повизжать на «Веселых горках», которые казались слишком наивными по сравнению с мертвой петлей новых аттракционов.
У покорно застывших на месте качелей-лодочек ветер собирал сухие листья платáнов, а у выгоревшего «Чертова колеса», ссутулившись, пригорюнилась кассирша, разгадывающая сканворд. Только «Пароходик» с нарисованными по бокам строгими глазами невозмутимо катал по кругу двух задумчивых близнецов. Ромка остановился посмотреть – близнецы были настолько серьезными, что за десять кругов ни разу не улыбнулись.
Он вспомнил ясельного себя, визжащего от восторга на пружинящей корме этого пароходика. Стало чуточку грустно: вот он машет рукой проплывающему лицу мамы. Вот она остается позади, за ярко выкрашенным ограждением этого круга, внутри которого, мерно жужжа, покачивается «Пароход». Теперь она тоже за пределами круга, только как увидеть ее лицо, чтобы помахать рукой? Разве что во сне оно проплывет мимо.
Проходя около детской площадки, Ромка невольно загляделся на рыцарский замок с винтовыми лестницами и укромными уголками, с мозаичными зубцами стен и с поржавевшим флюгерным петушком, скрипуче раскручивающимся на одной лапе.
Здесь плакал какой-то малыш: Ромка услышал повторяющиеся всхлипы. Взрослых поблизости не было, и ему стало жаль неизвестного карапуза. Вдруг тот потерялся, не может найти маму и дорогу домой…
В глубине души Роман завидовал тем, у кого есть младшие братья. Здóрово быть для кого-то защитой, поддержкой… Так, чтобы этот кто-то мог сказать в школе: «Еще раз подойдешь, мой брат тебе ка-ак даст!» Хотелось чувствовать, что ты – нужен.
Проще было бы пройти мимо и не влезать в чужую жизнь, но Ромка не мог. Он заглянул за башню и увидел сидящего на бордюре парня. Тот вовсе не был карапузом – на вид казался всего на пару лет младше Ромки. Что-то знакомое проскользнуло в этих светло-русых волосах, в веснушчатых плечах…
Это был Колямба. Рома замер и хотел неслышно нырнуть обратно за башню, но Коля будто почувствовал. Он поднял лицо и даже не удивился.
– Рома.
Ромка искал причину, чтобы побыстрее убраться, но вместо этого вдруг сказал:
– Я думал, может, кому помощь нужна…
Колямба молчал. Ромка ощущал себя глупо. Навязывается – чего пришел?.. Уставившись под ноги, он заметил, как две слезинки одновременно упали на песчаный грунт и стали крошечными комочками.
Как спрашивать и о чем, Рома не знал, но нужно было что-то сказать, и поэтому он выдавил:
– Случилось что, Коль?
И удивился, когда Коля спокойно и искренне ответил ему:
– Мама замуж выходит.
Ромка опешил. Он не знал, что у Коли есть мама, – тот о ней никогда не говорил. Роману нравилось разглядывать пыльные альбомы с фотографиями в их уютной и странной библиотеке на чердаке. Он помнил потускневшие карточки, на которых Колина бабушка стоит рядом с женихом, завернутая в туманно-воздушный тюль, похожая на сахарную вату. Но ни одной фотографии Колиной мамы ему не попадалось. А может быть, он и видел, но не знал, которая из женщин на снимках – она.
– Она в Гатчине живет. Ушла от отца, когда мне было пять лет. Бабушка всю жизнь только и рассказывает, какая она плохая. А отец ничего не говорит – ни плохого, ни хорошего. Просто молчит. Но и бабушку не останавливает.
Раньше мама часто звонила, а теперь перестала: бабушка тут же набрасывается с обвинениями. И мне запрещает. Ну как… Не запрещает, но стоит ей только узнать, как начинается: «Опять мамашке своей звонил? Она тебя бросила! Ты ей ничем не обязан! Пусть бы сама приехала хоть раз, деньгами помогла! Мать-кукушка!..»
– А ты сам к ней не можешь поехать?
– Я езжу на Рождество. Она знаешь какая… Специально накупит к моему приезду петард, ракет, фейерверков… И в первый же вечер мы запускаем их во дворе. Если честно, я не люблю ни петарды, ни салюты – мне не нравятся резкие звуки, выстрелы, хлопки. Но она думает, что я люблю. Я молчу – просто хочется быть с ней, стоять рядом, держать за руку, смотреть, как она смеется, глядя в небо, и как ее лицо то розовеет, то зеленеет от вспышек ракет. На прошлое Рождество она купила пневматический пистолет, настоящий. Для меня. Чтобы пойти вместе в рощу пострелять по банкам: мама в молодости стрельбой занималась. В школе олимпийского резерва! Но каждый раз, когда я приезжал к ней… А, я ж не сказал – она с другой моей бабушкой живет. Каждый раз, когда я приезжаю, начинается то же самое, что и дома. Все три дня, что я там, бабушка только и гонит на моего отца. Эта бабушка гонит на мать, та – на отца. А заодно и на меня, что я, видите ли, как-то недостаточно мать люблю.
А сейчас… Ты не знаешь, наверное: я был в лагере. И вдруг звонит бабушка – ну вторая, которая мамина. Говорит, мать положили в больницу. И что, мол, «ей будет приятно, если ты приедешь». А как я приеду? Отец не разрешит! Он бы ни за что не отпустил, еще б и обиделся. Я и напросился после смены к нему. Наврал с три короба. Я привык врать. Мол, так хочу увидеть его выставку и ля-ля… У него выставка как раз в Гатчине была! От Союза художников, весь месяц! Он потому меня в лагерь и отправил.