Ну, я на следующий же день созвонился с гатчинской бабушкой – и к маме в больницу, втихаря. Даже сам бутерброды приготовил: поджариваешь бородинский хлеб, натираешь чесноком, мажешь маслом, а сверху – тертый сыр. Мама такие любит. Когда я был маленький, она готовила. Я точно такие же сделал. Думал, оценит…
Поехали в больницу… А это не больница, а роддом. И она там. Только без живота. Но к Новому году, сказала, будет у меня брат. И замуж вот выходит в сентябре.
– Слушай… Так, может, это здóрово? У тебя будет свой собственный, настоящий брат!
– Ты не понимаешь! – оборвал Коля. – Она же и любить его будет больше, чем меня. Он ведь всегда под боком – станет переживать о его болезнях, учебе, о том, что ему приготовить на ужин, что подарить на день рождения. А на Рождество теперь я вообще буду лишним. Каюк нашим фейерверкам и стрельбе по банкам… Она скорей со своим карапузом пойдет прыгать на батуте, чем со мной стрелять в роще.
Ромке вдруг захотелось спросить напрямую.
– Коль… Это ты воровал в лагере? – выпалил он неожиданно для самого себя.
– Я, – просто сказал Коля.
– Зачем тебе это? А если бы поняли, что…
– Не знаю, Ром. Я не думал о том, что будет после. В этот момент я чувствую, что я есть. Так я важен хоть кому-то.
– Коль, рано или поздно ты попадешься, выдашь себя, а может, сдаст кто. Позвонят отцу. Начнут унижать перед классом, чтоб другим не повадно было. Каждый будет тыкать пальцем…
– Да пожалуйста! Пусть хоть на учет ставят – тогда, может, и мать позвонит, поплачет. «Коленька, нельзя же так!»
– А она не…
– Нет, Ром. Мать всегда встанет на мою сторону, я знаю. Вот она уж точно поймет.
– Ну… Тебе видней. Мне бы бабушка голову оторвала.
– А что делать-то еще? Всем плевать. И мне плевать. Кому я нужен? Бабушке, которая только молится и в церковь ходит? Да она только рада будет, начнет на мозг капать своими разговорами о грехах. Отцу, который вечно занят? Да я с ним живу, как с мертвецом, – запирается в мастерской, полóтна свои пишет, над скульптурами корпит, а для меня его всегда нет. Всегда: «Я занят», «Не мешай», «Не сейчас»! Никогда. Друзья? Нет у меня ни одного друга!
– А Женька?
– Женька?! Который предложил воровать? Еще и у бабушки?..
– А… я?
– Ты… Как будто я не вижу! Ты меня считаешь нытиком и слабаком. И… Какое вы там с Раминой словечко изобрели?.. «Материальным», во! Правда же, считаешь? Ладно. Ни к чему этот разговор. Хотя все-таки спасибо тебе. И хватит ныть. О, на меня капнуло! Щас ка-ак ливанет – смотри, какая туча. Бежим на «Чертово колесо»!
– Подожди, Коль, я с собой денег не взял…
– У меня там кассирша знакомая. Бабушкина подруга. Тоже по церквям ходит. Пойдем, она нас без билетов пустит.
Ромка промолчал, и Коля поднялся.
Летние ливни тем хороши, что они слишком сильные и слишком быстрые. Солнце – и вдруг стена дождя. И снова солнце. Возвращаясь, Ромка обернулся и посмотрел на «Чертово колесо». Отражаясь на фоне уходящей тучи в стекле мокрого тротуара, оно стало похожим на радугу в радуге. И на водяную мельницу. Радужная водяная мельница на реке, по которой они плыли двумя бумажными кораблями. Или палочками. Коля точно был палочкой. Сухой веткой, отломанной от дерева.
Глава 13Переулки
– Постой, Роман!
Дедушка остановился у старого фонарного столба на деревянной опоре, к которому – в качестве противовеса – был прикреплен поржавевший рельс.
– Люблю я смотреть на эти рельсы, с детства. Сейчас редко такие столбы встретишь, но если уж попадутся где в закоулках, так мимо пройти не могу. Гляди: на рельсах отчеканен год и завод, на котором их отлили. Представь, вот этому уже сколько лет. Где он бывал, что видел… Сколько поездов по нему промчалось, прежде чем он стал подпирать фонарный столб.
Я молчал.
– Все здесь старинное. Взять хоть эту брусчатку. Сейчас почти везде положили асфальт. Но иногда встречаются «дыры», в которых видны огромные булыжники мостовой. Видишь как, асфальт и года не выдерживает, после первого дождя плывет, а брусчатка – с девятнадцатого века как новенькая! Очень ценится, между прочим. Некоторые дельцы до сих пор выковыривают себе булыжники, на даче кладут. А тут асфальтом сверху замазал – и вроде как молодец, соседи еще и спасибо скажут. Эта улица одна из немногих – с настоящей брусчаткой.
Камни под ногами лоснились, блестели, будто смазанные сливочным маслом, – отполированные, почти зеркальные. Может быть, поэтому здесь столько дней в году светит солнце? Может, это брусчатка отрикошечивает его лучи, которые вновь возвращаются на небо, чтобы снова отразиться от туч?
Мы думаем, это солнце, а это всего лишь круглый солнечный заяц, запущенный брусчаткой!
Занесенные пылью окна первых этажей… Первых этажей, наполовину ушедших в землю. Если бы я подошел к такому окну, мое колено уперлось бы прямо в форточку. Пожалуй, не очень-то живется хозяевам этого дома, глядя, как за окном шастают пыльные ботинки и грязные пятки в шлепанцах.
Наверное, эти мысли отразились на моем лице, потому что дедушка ответил:
– А что ты хочешь? Эти дома здесь чуть ли не с пятнадцатого века. Еще со времен Османской империи. Год за годом на планету падает пыль. А пыль откуда? Из космоса. Да из моря. Песок. Вот и заносит дома. За век под землю уходит по несколько сантиметров.
– Прям как на кладбище, – пробормотал я, глядя под ноги и пытаясь на ходу попасть развязавшимся шнурком в огромные щели между булыжниками брусчатки.
– Почему на кладбище? – удивился дед.
Он не был занудой и не сказал мне: «Роман, завяжи шнурки: наступишь – нос расшибешь». Вместо этого он сам развязал собственный шнурок (один) и тоже попробовал попасть на ходу в щель. В отличие от меня, у него получилось со второго раза.
– Ну на старом кладбище. У железной дороги. Там есть надгробия и памятники совсем старинные. Они почти под землю ушли.
– А, да.
– К ним и не приходит никто. Ну, как обычно: красить, подметать, цветы летом сажать…
Дед нахмурился, помолчал, а потом продолжил как ни в чем не бывало:
– Евпатория тогда называлась Гезлёв. Что означает «дом-наблюдатель». Здесь была сторожевая крепость – пограничный пункт – и крупный невольничий рынок, откуда поставляли рабов в Османскую империю и во дворец крымского хана. Екатерина Вторая дала Гезлёву новое имя – Евпатория, «Благодатная». В честь правителя Понтийского царства Митридата Евпатора – он в середине второго века до нашей эры помог жителям города, греческим колонистам, одолеть скифов. При Митридате Евпаторе здесь еще Греция была, и назывался город Керкинитида – «Крабья бухта». Помнишь краба в моей волшебной банке?
Я помнил. У деда в гараже хранилась большая банка с заспиртованными морскими чудесами. В ней обитал пожелтевший морской конек, рыба-игла и гигантский краб. То ли в прежние времена крабы были действительно гигантами, то ли стекло банки увеличивало этого краба, как линза лупы.
Раньше дедушка заплывал с ластами и подводным ружьем далеко от берега и охотился на рыб. Он мог запросто подстрелить какую-нибудь камбалу, чтобы вечером поджарить ее, плоскую, как сковородка, на сковородке. Еще в молодости он собрал эту коллекцию обитателей Чёрного моря и показывал гостям в самый неожиданный момент, когда речь заходила о крабах.
Вообще дед много чего умел. Мог прошить расклеившийся ботинок так, чтобы тот был как новый и не разваливался еще лет десять. Мог починить порванную цепочку, построить дом, сшить себе куртку, придумать какую-нибудь хитрую инженерию типа самодельной ракетной установки.
Когда я рассказал об этом Рамине, она не поверила. Говорит:
«Докажи».
Ну, я и спрашиваю:
«А что тебе надо-то? Он все может».
Рамина задумалась.
«Лампа мне нужна для кукольного дома. Торшер. Только непременно чтобы светился. И без батареек».
«Из чего ж такую сделать?» – удивился я.
Дед выслушал мою просьбу и не растерялся. Наутро он принес колпачок от бабушкиного пузырька с духами – похожий на рубин, из красного стекла с прозрачным шариком (какие бывают на коронах шахматных королей).
«Принимай работу».
В колпачке было много проводов и отдельно – зарядное устройство с переключателем. Когда я отдал его Рамине, та пожелала сразу же познакомиться с дедом.
Пока мы ждали его в гостиной, она пролистала несколько книг, что стояли на полках. Бóльшая часть из них была про море. Их еще дедушкина мама покупала. Дед говорил, она половину каждой зарплаты тратила на книги. У нее была привычка ставить свою подпись на форзаце. Алешка считал, что это неправильно, что книги должны подписывать только авторы, а не владельцы. Но прабабушка либо об этом не знала (конечно, у нее же не было всезнающего Алешки с таким количеством энциклопедий), либо плевать хотела на это правило.
«Как только она приносила в дом несколько новых, пахнущих типографской краской книг – сразу же ставила подпись в верхнем уголке, – рассказывал дед. – Во-первых, так легко доказать, чья это книга, если дал почитать, а ее не возвращают. Во-вторых, это приятно – чувствовать и подтверждать, что книга твоя, лично твоя. Не библиотечная, не родительская, не взятая у знакомых. Ты сам ее выбрал, сам купил. Вот твоя прабабушка и ставила на них подпись, прямо как в ЗАГСе. Думаю, если б можно было обручиться с книгой, она бы и кольцо надела, не то что подпись поставила: больше всего на свете книги любила. Как к людям к ним относилась. Часами перекладывала на полках – по тематике, по авторам, по цветам корешков, по размеру… Решая, какая с какой могут обитать по соседству».
Вспомнилось, как дед вошел и, увидев Рамину с книгами, вздохнул:
«Эх. Так я и не написал свою книгу. Ну ничего. Может, вы напишете».
– Сколько уже лет прошло, а до сих пор натыкаются на древнегреческие амфоры, и дома, и очаги, и колодцы, и захоронения, – продолжал рассказывать мне дед. – В бухте несколько кораблей затопленных – тоже с амфорами. Я нырял, видел. Там не особо глубоко. Водорослями поросли все. Много их, тяжеленные. Часть перенесли в музей. Часть так и лежит.