– А может, и черепки, что лежат вместе с галькой, это отполированные морем осколки амфор? Я раньше думал – кирпичи. Или черепица рыжая…
– Может. Я в молодости, знаешь, метеорит нашел. Правда, не здесь – в Херсонесе. Нырнул, гляжу – камень странный. Сначала думал, железка с корабля ржавая. Поднял со дна – нет, все-таки камень. Обточенный, будто в космосе долго летел. Черный. Необычный такой. С углублениями, в которых белые разводы, как плесень на сыре. На магнит проверил – не притягивает. Решил школьному географу показать. Он геологом был у нас по образованию. Много ходил по Уралу с экспедициями, часто про камни рассказывал.
– И?.. – выдохнул я.
– Ну что. Сказал: «Если это земная горная порода, то я такой не знаю». Метеорит то бишь! Но он ведь мог и просто так сказать, чтоб меня не расстраивать. Я же ребенком был. Поди теперь узнай. Он у нас активистом был. Мы даже на раскопки ходили, в горы. Молотками долбили известняк – искали там окаменелости: раковины древнего моря, губки, червей – окаменелых тоже… Один парень кость нашел. Подбегает с во-от такими глазами: «Андрей Игоревич, это какого динозавра кость?!» А он спокойно, не спеша разглядел и довольно улыбнулся: «К сожалению, это последствия чьего-то обеда».
Мы свернули в следующий переулок. Казалось, им не будет конца. Будто забрел внутрь гигантской морской раковины, эдакой рапаны. Раковина закручивается внутрь, закоулки завиваются всё туже, плотнее – и идешь, идешь, идешь, пока не стемнеет в сáмой глубине. Пока не сядет солнце. Или пока не упрешься в глухой тупик.
– Я в детстве так однажды заблудился. Переулки старинные, каменные стены до небес – и ни одного окна. Так строили татарские дома: окна выходили во внутренний двор. А снаружи, с улицы – глухая стена. Так и ворам сложнее влезть, и жизнь не на виду… Закрытая жизнь. Бреду и бреду… Солнце село, а я никак не выйду к знакомым районам – переулки похожи один на другой. Брусчатка и стены эти бесконечные. Виноградные крыши дворов и черепица, обожженная, со следами солнечных укусов. Вышел знаешь где? Аж за городом, у моря. На нефтебазе.
А в том доме старый караим жил. Сидел вот здесь, на углу, прямо у кенас[23]. В шапке своей. Древний такой. Раньше молчал всегда, потом одно время чебуреки продавал, а как совсем состарился, начал бормотать что-то под нос. Я специально поближе подошел, прислушался. А он бубнит: «Николай Второй, батюшка!» Я не растерялся, нахально так и заявил ему: «Какой Николай Второй, дедушка? Вы, наверное, на солнце перегрелись». Хамоватым был в детстве, грубиян. А караим серьезно так, в полном уме, мне и отвечает: «Не веришь, малец? Идем покажу!» Я бесшабашный был, ну и пошел с ним.
Завел он меня в дом, а там – витражи всюду, ковры домотканые и полки с горшками. Достал он из серванта альбом старый, довоенный, с фотографиями. А в нем на первой странице – сам Николай Второй со свитой. Во дворике караимских кенас гуляет. Тут же еще два снимка – и снова Николай Второй. Только на этот раз сидит он на тротуаре у кованого забора, а рядом – цесаревич Алексей, босой, с закатанными штанами, ноги в песке… Мне, конечно, их лица ни о чем не сказали, но я потом пошел в библиотеку, проверил. Правда, они.
А вскоре и с внучкой его познакомился. Первая моя любовь. Тоже караимка. Косы черные, толстые, до колена. Все хотела водителем трамвая стать. А я – путешественником. Она все говорила про своего деда, он у местных караимов был кем-то вроде старейшины. Вообще рассказывала про свой народ, исчезающий. Что почти не осталось их на земле. Свой язык у них, своя религия. И переводится слово «караимы» как «читающие». Она и правда читала много. Мы и подружились так – книги оба любили. Я ей давал прабабушкины книги, она мне – дедовы. Прям как Рамина твоя, похожи чем-то.
– А потом?
– А что потом? Потом она стала водителем трамвая. А я путешественником не стал. Думал, океан переплыву на парусной лодке. Куда там! Вслед за ней стал водителем автобуса. Чтобы экскурсии по Крыму возить. И к ней ближе быть. Хоть так.
– А почему же ты бабушку выбрал, а не ее?
– Да не выбирал я. Получилось так. Я все молчал, молчал, стеснительным был. А она ждала, чтобы я признался ей, замуж позвал. Так и не позвал. Другой позвал. Вышла.
– А ты?
– А я прожил всю жизнь с чужим человеком, Роман.
Я замолчал: стало обидно за бабушку. С набережной, с минаретов старинной мечети доносилось пение муэдзина, призывающего к намазу – молитве. Это называлось азан. Я любил слушать эти азаны, хоть и не был мусульманином, – они успокаивали. Голос гулко отражался от стен переулков, дрожал, плакал, возносился к месяцу, который даже днем был виден в пустом небе. В голубой атмосфере планеты, как в море, купался этот месяц…
Я засмотрелся в пространство над крышами и чуть не нырнул носом, брякнувшись коленом на булыжники.
– Тц! – цокнул дед. – Так и знал, что ты навернешься!
– Да ладно! – отряхнулся я.
– Вот здесь как раз моего деда и убили. Вели шесть с половиной тысяч мирных жителей на расстрел. Всех мужчин, что в городе остались. А кто остался-то во время войны? Старики да мальчишки. Меня мать укрыла. Отец воевал. А деда вот нашли. Вели их группами по двадцать человек. Дед хотел бежать – сиганул к этим воротам. Думал, перепрыгнет, а дальше – переулками, дворами – к каменоломне. Не успел. Расстреляли. Мать потом нашла. Искала по всему городу… Не было потому что на Красной горке его тела.
Я посмотрел на старые ворота. На бордюр, на брусчатку. На резкий поворот раковины-рапаны. И зажмурился.
Глава 14Баллада о зловонной Дусе
Полкаша торопливо семенила приземистыми ножками, а я шел следом за ней. Она была похожа на длинный воздушный шарик-сосиску. Из таких шаров клоуны в цирке скручивают пузырчатых такс и резиновых пуделей. Полкаша была такая же, только черная. И не пудель.
Я гулял с дяди-Сашиной московской сторожевой Дусей, а Полкаша, как всегда, прицепилась следом. Вообще-то Дуся не могла считать себя московской, но именоваться сторожевой имела полное право. Сторожевой она «работала» в ночную смену на дядином заводе – том самом, где станком ему отрезало два пальца, когда он устроился на летнюю подработку в отпуске. Именно там он познакомился с Дусей, весьма недешево выкупив собаку у хозяинаалкаша, который бил ее палкой.
Дуся прибыла следом за дядей Сашей машиной грузоперевозок. Одна. Оказывается, бывает и такое, что собак отправляют одних. Хозяин решил сделать дяде Саше подарок и отправил ее вместе с «бонусом» – мелким черным дворнягой по имени Полкан. По прибытии Полкан оказался Полкашей.
К «посылке» прилагалось душещипательное письмо от хозяина Дуси (на трезвую голову!). Там сообщалось, что, сколько лет Полкану, никто не знает, но он является Дусиным другом, «работает» на том же заводе и даже сторожит (во сне) ее хвост во время ночных смен.
Со дня своего приезда Полкаша всюду следовала за Радой (официально Дусю звали Радой, что иронично контрастировало с ее нерадостной жизнью у прежнего хозяина). «Радмила Александровна» – так представил нам ее дядя Саша. Но через несколько дней ласкательное Радуся превратилось просто в Дусю, и Рада незаметно для всех стала Дусей, сменив не только владельца, но и имя.
Дуся и Полкаша действительно были не разлей вода. Важная, с характером, Дуся шествовала, как королева, а Полкаша, как приближенная свита, семенила своими короткими, черными с проседью лапками, не отставая от нее ни на шаг.
Когда я вернулся домой, дядя Саша как раз выходил из кухни.
– Па… Па… Па-а-а-алкáны-ы-ы-ы! – с грозным видом двигался он на нее, чтобы погладить и угостить чем-нибудь вкусненьким.
Полкаша прижимала голову и быстро-быстро стучала по полу толстеньким колбасным хвостом.
– На море поедешь? – Дядя Саша принял равнодушный вид, зная, что я буду в восторге, и направился в гараж.
Собаки, увидев, как он выгоняет из гаража машину, радостно завиляли хвостами и забегали вокруг, рискуя попасть под колеса.
– Брысь, брысь! – шикнул на них, как на кошек, дядя Саша, опустив стекло.
Остановившись, он открыл заднюю дверь, и те не раздумывая запрыгнули на сиденье. Дуся высунула морду в форточку, а Полкаша уселась у заднего стекла.
– Только в этот раз мы не одни будем.
– Как это? А с кем? – удивился я.
– Да заходила твоя хахальница с матерью. Та попросила присмотреть за ней сегодня. Уезжает куда-то там по делам.
– Рамина?..
– Иди позови ее, она с бабушкой чай пьет. Ты обедать-то будешь?
– Я уже ел.
– А-а. В холодильнике – компот холодный. В бутылке. Хочешь – захвати.
Раньше дядя, приезжая в отпуск, каждый день брал меня на море. Я любил сидеть спереди, но правила дорожного движения это запрещали. Дядя Саша, разумеется, знал и со спокойной совестью разрешал (машина была старая, ездили мы медленно, дороги за городом были тогда почти пустые). Приходилось на всякий пожарный прятаться под бардачком при виде каждого поста ГАИ, пока мне не стукнуло двенадцать.
Тогда же, в детстве, дядя учил меня водить машину, сажая за руль. Это было в степи за городом, на бесконечной грунтовой дороге, которая будто специально вела автомобилистов от одной ямы к другой. Стоило ухнуть в очередной кратер, как бархатная волна пылевых брызг покрывала песчаной пеной колючки с синими шарообразными цветами, растущие в беспорядке у обочины. Синеголовник.
Дядя постоянно включал в машине «Wind of change». Песня была на английском, я ничего не понимал, но мне нравилось: там красиво свистели.
– Кто это так здóрово свистит?
– «Скорпионы», – неоднозначно мычал он.
«Скорпионы… Кто б мог подумать, что даже скорпионов можно выдрессировать, чтобы они свистели по-человечески… Алешка говорил, что на Кубе водятся тараканы, которые умеют пищать. Но чтоб скорпионы!..» – размышлял мелкий я.
Вспомина