я эти дошкольные истории, я вежливо предложил Рамине переднее сиденье, а сам расположился рядом с Дусей на обслюнявленном покрывале.
– Дуся! Где негодяи? – шепотом спросил у нее дядя Саша.
Дуся настороженно подняла уши и, высунув кожаный нос в окно, принялась грозно высматривать «негодяев» – кошек, чужих собак и велосипедистов.
Грунтовка подбиралась к морю все ближе, и слева начали появляться узкие тропинки, ведущие к пляжной полосе. Протоптанные поколениями людей, которые предпочитали держаться друг от друга подальше, эти тропинки следовали одна за другой через каждые десять метров. Я отсчитывал кусты синеголовника, чтобы примерно представить метраж. Как раз на один метр один куст. В старину люди измеряли расстояние локтями. А я вот – синеголовником.
Дядя выискивал подходящую тропинку, чтобы остановиться. Я не мог понять, в чем их различие, и молча наблюдал. Рамина тоже молчала.
Наконец мы затормозили у зарослей полыни, и я услышал, как под колесами захрумтели лопающиеся ракушки-улитки, прилипшие к травинкам… Было жаль их.
Только я открыл дверь, как Дуся ошалело выпрыгнула из машины и помчалась к морю. В какой-то передаче о животных я видел, как коров, которые всю зиму стояли в хлеву, выпускают пастись на первую весеннюю травку. Крупные туши на тоненьких ножках, они вприпрыжку, как козлята, бросались к новорожденным хрустящим стеблям, которых баюкали на ладонях отдохнувшие луга. Расшитые блестящим бисером травинки ежились – переживали. Кому хочется быть съеденным?
Дуся тоже была похожа на корову – пегая, с коричневыми и белыми пятнами. Пожалуй, в этот момент коровьей величавости ей недоставало. Но с теми буренками, которые, завидев салатовый цвет лугов после темной зимы в коровнике, скачут от радости, как джигиты, ее вполне можно было сравнить.
Тропинка то вверх, то вниз. Ветер годами пытался сдвинуть прибрежные дюны и разнес бы песчинки по свету, рассеяв прахом алмазно-ракушечной пыли. Только корни колючих синеголовников цепко удерживали эти насыпи, не позволяя им сдвинуться слишком далеко. За пределами береговой полосы их ждала бы медленная гибель: расслоение и оторванность от общества таких же одиноких песчинок, скученных в дюну.
Пляж был пустынным. Только метрах в двухстах слева виднелась загорающая на подстилке парочка. На море закручивались локоны гребней и рассыпались – распущенные, соскользнувшие в растрепанную, нерасчесанную пену.
Не раздеваясь, мы с разгона вбежали в теплую, взбаламученную воду, в которой уже купались оторванные штормом водоросли. Это была вода с кусочками золота и серебра. Со скорлупой раздробленных волнами лунных дорожек. Со ржавчиной погибших кораблей.
Дуся нерешительно помедлила на берегу, а затем беззаветно бросилась в пучину – спасать нас, тонущих. Было смешно: когда я или дядя Саша купались, она считала, что мы тонем. И бросалась спасать, наворачивая круги, неприятно задевая массивными лапами, неистово гребущими под водой, – подставляла «утопающим» хвост. Стоило за него ухватиться, как она тут же поворачивала к берегу и тащила «пострадавшего» на сушу. В воде все мы были легкие – ей ничего не стоило взять нас на буксир. Если по дороге я отпускал спасательный хвост, Дуся возвращалась за мной и продолжала наворачивать круги, пока я послушно не приму ее помощь. А вот Рамине она хвост не подставляла.
Полкашу было в воду не заманить. Она просто носилась по безлюдному берегу и по-собачьи улыбалась, высунув набок длинный, болтающийся шнурком язык. Когда становилось жарко, она входила в пену прибоя «по колено» – разумеется, по свое, собачье колено – и стояла так, то и дело хватая зубами барашки волн. Искупать ее можно было только насильно: дядя Саша подхватывал Полкашу под мышки, а она забавно гребла лапами по воздуху, морально готовясь вот-вот стать пловцом.
Мы падали после купания на обжигающий песок, как рыбины, которых вынули из морозилки и плюхнули на раскаленную сковородку. От нас шел такой же пар. Мы шкварчали и лопались пузырьками стреляющего брызгами масла.
Пока мы с Раминой лежали, выпаривая свои семьдесят или сколько-то там процентов воды, дядя Саша выкопал узкую глубокую яму и предостерегающе указал Дусе пальцем на темное дно.
– Кош-ш-шки! – хитро покосился он.
Мгновенно нахмурившаяся Дуся начинала вынюхивать ров и рьяно копать лапами в поисках «кошек». Понятно, она тоже дурачилась. Не глупая же совсем. Но само слово «кошки» действовало на нее как команда. Как угроза мирной собачьей жизни. Я всегда хотел иметь кота, но с приездом дяди Саши это желание не совмещалось.
Рамина не любила беситься с собаками. Через какое-то время ей надоела эта возня, и тогда она ушла вдоль полосы прибоя подальше от нас. Наверное, Рамине нравилось бродить одной. У кромки, где море перемешивалось с песком, она оставляла тонущие следы, которые забирала в плен вода. Когда пологий берег постепенно превращался в вертикальный невысокий откос, она специально наступала на край, чтобы обрушить его и ухнуть вниз с высоты полуметра.
Там, куда она уходила, виднелись силуэты локаторов Центра дальней космической связи – мы называли их летающими тарелками. Их полусферы были такими же плоско-выпуклыми. В шестидесятом году, когда эти «грибы» установили, чтобы осваивать Вселенную и управлять пилотируемыми космическими кораблями, мощность их датчиков была самой большой в мире. Чтобы создать гигантские зеркала – «уши Земли», подслушивающие космос, – в ход шли и корпуса дизельных подлодок, и даже опорно-поворотные устройства орудий с утилизируемых крейсеров. Теперь часть локаторов демонтировали, а остальные доживали свой век, покрываясь коррозией, поглощающей ржавую паутину металлических сеток. Но все же и сейчас оставалось среди них несколько действующих: дважды за недавнее время с них отправляли сигнал в космос в поисках братьев по разуму.
– Ромка! Там! Там! – Мои размышления прервал крик несущейся назад Рамины.
Подбежав, она оперлась о мое плечо и еще несколько секунд пыталась отдышаться. Ее влажные каштановые волосы впитывали солнце, а зрачки мрачно расширились, как черные космические дыры, поглощающие пространство и втягивающие в себя отражение звездного пульса.
– Там!.. Дельфин мертвый! – И, выпалив это, она тут же помчалась обратно, в сторону тарелок, то и дело оглядываясь и проверяя, бегу ли я за ней.
Дуся почувствовала «движуху», галопом помчалась следом и, конечно обогнав и меня, и Рамину, вырвалась вперед.
– Дуся, фу, фу!
Дуся не слушалась. С разбегу она плюхнулась на мертвое тело дельфина и начала, перекатываясь с боку на бок, тереться спиной об отвратительно воняющие плавники.
– Дуся! Дуся!
Я не мог ее оттащить. Оставалось только бессильно смотреть, как она продолжает валяться в водорослях, рядом с разлагающимся трупом.
– Рома, что она делает?!
– Н-не знаю… От блох избавляется, наверное.
Рамина отвернулась.
– Меня сейчас стошнит.
Ехать обратно было невозможно. Выкупанная в море Дуся все равно убийственно воняла. Мы открыли все форточки, но этого было мало. Рамина намотала на лицо свое синее полотенце и дышала сквозь него, похожая на пустынных туарегов.
Дуся была обречена на ежедневные купания с шампунем, но это не особенно помогало. Дядя Саша сочинил смешную «Балладу о Зловонной Дусе» на мотив «Раскинулось море широко» и запретил ей входить в дом. Бедняге пришлось целую неделю ночевать во дворе, и за это время ни одна блоха не подобралась к ней: все боялись запаха.
Глава 15Обратный отсчет
Ромка перевернулся на другой бок и вгляделся в часы на тумбочке. Так и есть: два с чем-то, а он все не может уснуть. Переложил подушку на другую, прохладную, сторону кровати. Удобнее не стало. Закинул ее в ноги и лег на спину. Рядом пробирающе пищал комар. Он норовил сесть то на плечо, то на руку, то даже на лоб. Пришлось с головой накрыться простыней. Жарко, но что поделаешь. Включать свет и ловить противного комара не хотелось. Хотелось спать, но не получалось.
Почему-то, когда пытаешься побыстрее уснуть (например, перед днем рождения), – никогда не удается. В детстве его выручала хитрость: Ромка представлял, будто по району летит Баба-яга. Летит и заглядывает в окна – ищет тех, кто не спит. У кого не закрыты глаза. Если она заметит, что кто-то лежит с открытыми, – заберет с собой. Ромка закрывал глаза, начинал думать о том да сем – так и засыпал.
Сейчас он сделал так же: закрыл глаза и пообещал себе, что, если откроет, – его заберет Баба-яга. Стало смешно. Он улыбнулся. Открыл глаза. Снова закрыл. Что же все-таки было в письме?..
Вчера вечером в дверь позвонили. Ромка вскочил на подоконник (рядом стояло бабушкино трюмо) и аккуратно выглянул в форточку. Это был способ, который помогал рассмотреть, кто стоит за забором. Там стояла Рамина. Она передала бабушке сложенный пополам лист бумаги. Письмо! Рамина ушла, а бабушка – нет чтоб сразу передать письмо Ромке! – развернула бумагу и прочла написанное… Прочла! А затем как ни в чем не бывало вошла в дом. Ромка сел на диван: сделал вид, что листает книгу.
– Тебе просили передать. – Бабушка протянула сложенный лист.
Роман нахмурился.
– Мне не нужно. Оставь себе.
Бабушка подошла к столу и положила на него письмо.
– Забери и выброси! Я не буду это читать!
Он думал, бабушка оставит письмо или скажет что-нибудь, начнет уговаривать. Но она молча забрала листок и затворила дверь.
Уже месяц, как они ездят вместе на море. Он, дядя Саша, Рамина и Роза. Роза проиграла дяде Саше в каком-то полудетском споре – и с тех пор ездила с ними всегда. Они смеялись, шутили, брызгались водой, играли с собаками…
Вот он, кажется, и уснул. Снилось, что дядя Саша влез ночью в дом Рамины и украл Розины вязаные шали. Самую красивую он оставил для Дуси, а остальные отнес тете Вете, которая почему-то работала проводницей поезда. Она собиралась распустить эти шали на нитки, чтобы сделать инновационные кисточки для дяди Вити.