Но тут Джимми Салливан жестом останавливает Когана. Он достаточно понимает по-русски, чтобы сделать вывод: Штарк только что солгал другу и начальнику, что он в Голландии.
– Ладно, извини, – произносит Коган в трубку. – Я думал, ты в Москве. Поговорить хотел. Но уже тогда после твоего возвращения.
Дав отбой, Виталий вопросительно смотрит на Андерсона – называть его как-то иначе он не будет никогда.
– Хорошо, Виталий. Ты должен знать, что ситуация очень некрасивая. Настолько некрасивая, что мне надо поехать в Штаты. Я не был там все эти двадцать лет.
– Но это же опасно! Тебя там поймают!
– Не уверен. Я сильно изменился внешне, у меня другая фамилия. Разве что кто-нибудь сдаст меня. Но теперь я, пожалуй, готов рискнуть. Просто это дело очень важно для меня.
– Я действительно старался не задавать тебе вопросов, но, может быть, расскажешь мне подробности? Прежде чем идти на такой риск?
– Может быть, после. Пока я сказал тебе достаточно. Если я не вернусь или ты прочтешь про меня в газетах, ты знаешь, что делать.
Коган молча кивает. Планы на случай смерти мистера Андерсона они обсуждали не раз.
– Полечу прямо сегодня, – сообщает партнеру Салли и тяжело поднимается со стула. Все-таки восемьдесят два даже для такого, как он, не шутка.
– Дарья и Лиза уже знают? – Виталий пытается вспомнить, сколько же лет дочке мистера Андерсона: десять? Одиннадцать? Все-таки поздним детям приходится трудно: как бы их ни баловали, они слишком рано теряют родителей.
– Да, я им сказал. Знаешь, я становлюсь очень стар. Никто не верит, что я Лизе не дед, а отец. Может, и правильно, если все так кончится, иначе им придется смотреть, как я превращаюсь в развалину. Жалеть меня – что может быть хуже?
Виталий не узнает мистера Андерсона: никогда еще американец не был так сентиментален и беззащитен. И уж точно никогда не был так откровенен. Когану очень не хочется, чтобы этот старик вот так исчез из его жизни: теперь ему кажется, что за все это время они не успели как следует поговорить.
– Джеймс, а ты уверен, что оно того стоит? Чего ты добьешься, если поедешь? Сделаешь какую-то гадость Федяеву? Да ведь мы уже сейчас можем его фирмы выкинуть из акционеров, размыть… все, что угодно, он ничего не сможет сделать. Я никогда не думал, что ты мстительный человек.
– Тебе просто не хватало информации, – улыбается Салли. – Помнишь, я тебе всегда говорил, что люблю сам сдавать карты? Федяев одиннадцать лет сдавал их мне, да еще знал заранее, какие сдает. В Саути никогда не прощали такого.
– В Саути?
– Это мой родной район. Когда-то меня там все знали.
– И ты хочешь, чтобы теперь узнали опять? Тебе вообще сколько лет, Джеймс?
– Дело не в этом, Виталий.
– А в чем?
– В том, кто я такой и что я знаю о жизни.
– В Москве это называют «пафос». Слышал такое слово? Не знаю, как тебе перевести на английский…
– Не слышал, но догадываюсь. Ты меня не понял. Ну, ничего. Счастливо оставаться, береги себя. И ты ведь не оставишь Дашу и Лизу?
– Лишний вопрос.
Салли коротко кивает и выходит из кабинета.
Это уже, конечно, совсем не тот Бостон, который он покинул семнадцать лет назад. Даже чувствует себя здесь как-то иначе – впрочем, он и сам изменился. Не только потому, что постарел и стал москвичом. Он ожидал, что здесь на него нахлынут воспоминания, но они не приходят – просто еще один город. Поселившись в «Тадже» – пока не время звонить никому из старых знакомых, может быть, он и не станет этого делать, – мистер Джеймс Андерсон, полный достоинства, консервативно одетый старый джентльмен в зеленых контактных линзах, направляется в Южный Бостон. Выпить «Сэма Эдамса» в «Трех О» он себе обещал, и никакой дискомфорт от новой встречи с родным городом этого обещания не отменит.
Но на Бродвее больше нет «Трех О», а есть заведение со слишком ирландским названием «Слайнте», на двери которого – объявление о «лесбийском вечере» в ближайшую субботу. Хотя объявление не сулит ничего хорошего, Салли заходит внутрь, видит огромный плазменный экран над барной стойкой и краны, из которых наливают какие-то неизвестные ему сорта пива. «НЛО»? Что за черт?
Похоже, он произносит это вслух. Бармен – у него пока не так много работы – объясняет, что это продукция маленькой местной пивоварни, которую построили лет двадцать назад.
– «Гарпун» – не слышали про такую?
– Нет, я давно здесь не был, – отвечает Салли. – Как раз лет двадцать. Налей мне «Бад».
– У нас только в бутылках, – отвечает бармен. – Теперь всем больше нравятся эти микропивоварни.
– Давай в бутылке.
Салли уходит из «Слайнте», даже не допив пиво. У него тоже какой-то неправильный вкус. И бродить по улицам Саути уже расхотелось. Так что Салли останавливает такси и отправляется на Маргарет-стрит.
Он явился без предупреждения, так что пока его не тревожит, что звонок напрасно дребезжит в пустом доме с ярко-голубой дверью. Следующая остановка – Бруклайн, Брук-стрит. И здесь никого! Тут Салли уже несколько раздосадован. Он шарит глазами по обочине, находит ровно то, что ему нужно – проволочку, – и, применяя навык, который невозможно утратить, вскрывает ею замок. Сразу видно, что здесь побывали с недружественным визитом: все вверх дном. Кто-то не только разбросал стулья и перевернул диваны, но даже своротил барную стойку на кухне и опрокинул холодильник. Салли наклоняется над ним и видит на матовом боку аппарата слой пыли. То есть громили дом не сегодня. Искали потайную кладовку, думает Салли, и еще искали с нижней стороны диванов и кроватей. Понятно, что искали.
Теперь Салли уверен, что не напрасно приехал в Бостон: если план, который зрел так долго, сорвется, он окончит свои дни в дураках. Глупое завершение неплохой в общем-то жизни, думает Салли.
Что дальше? Нужно выяснить, где сейчас Федяев. Раньше это было бы просто: хватило бы одного звонка агенту Коннелли. Но теперь тот не у дел, опозорен и вряд ли станет помогать Салливану. Старый приятель Стиви, бывший десантник, который так здорово умел потянуть за ниточку и распутать самую сложную ситуацию, а потом и прибрать мусор, – отбывает пожизненное заключение, потому что не послушал Салли: только на катящемся камне не растет мох. Кое-какие знакомые у Джимми в Бостоне остались, но и их он решает не тревожить. Последнее, что он сегодня сделает, – навестит «прачечную», неподалеку, в Бруклайне. Там ему недавно помогли и помогут снова.
Минский старичок мгновенно узнает Салли даже в зеленых линзах.
– Мистер Салливан! Вот уж кого не ожидал увидеть в Бостоне, – приветливо улыбается он, закрывая за гостем входную дверь.
– Что, Лео, неужели я так мало изменился?
– Э, мистер Салливан, – хихикает мойщик денег, – в нашем с вами возрасте видишь людей такими, какими их помнишь. Даже если у них вдруг позеленели глаза.
Салли вполне искренне смеется в ответ. По большому счету, ему нужно только, чтобы за ближайшую пару дней его не узнали копы или федералы, а они в массе менее наблюдательны, чем старый Лео Глик.
Тот между тем рад его видеть. Он откупоривает бутылку хереса, наливает им по маленькой рюмке. Отказываться Салли не станет, хоть это и не его напиток.
– Приятно видеть человека из старых добрых времен. – Лео поднимает рюмку. – Все изменилось, и, боюсь, только к худшему.
Обсуждать старые добрые времена Салли неинтересно. Он с большим удовольствием лег бы вздремнуть.
– Мне нужно найти кое-кого, Лео. Надеюсь, ты сможешь помочь.
– Мои возможности не безграничны, мистер Салливан, но я попробую. Что за человек?
– Некий господин Федяев. До последнего времени его где-то прятали федералы, но теперь, мне кажется по ряду причин, он на свободе.
– Я попробую выяснить по своим каналам. Правда, они не самые прямые, но, думаю, к середине завтрашнего дня смогу что-нибудь сказать.
– В старые добрые, как ты говоришь, времена все делалось быстрее, – замечает Салли.
– Так на то они и старые добрые, – скалится Глик, демонстрируя отличную работу своего дантиста.
Они выпивают еще по рюмке хереса, и Салли раскланивается. У него нестерпимо болит голова: такие долгие перелеты и неуютные вечера больше не для него.
20. Смех Зевксиса
Амстердам, 1662
С Фердинандом Болом Рембрандт не виделся лет пятнадцать. Он знает, конечно, о блестящей карьере ученика – да что там, нескольких своих лучших учеников. Одну картину Геррита Доу, говорят, продали чуть ли не за тридцать тысяч флоринов, и, хотя верится в это с большим трудом, Доу отказался даже от места при английском дворе, так он богат и почитаем дома. У Говерта Флинка все знатные и богатые граждане города были в друзьях и заказчиках. Но Флинка больше нет, и это в каком-то смысле из-за него Рембрандт встречается нынче с Болом.
Этот его бывший подмастерье уже семь лет возглавляет гильдию художников. Болу первому достаются заказы городского совета и Адмиралтейства. Но Флинку, старому товарищу по мастерской ван Рейна, он всегда рад был уступить выгодную работу. И вот два года назад Флинк получил гигантский заказ для новой ратуши на площади Дам: двенадцать огромных полуовалов, семь локтей в ширину и столько же в высоту, на тему восстания батавов. Эти германцы, далекие предки голландцев, больше полутора тысяч лет назад взбунтовались против римского владычества и два года сдерживали натиск брошенных против них легионов. Теперь в восстании видят аналогию с войной против испанцев, из которой Республика вышла такой сильной, на зависть соседям. Городской совет снабдил Флинка холстами и стал ждать.
Первая из двенадцати картин, за которую взялся Говерт, изображала заговор вождя батавов, Цивилиса. Водя в бой батавские когорты во время завоевания Британии, этот германец приобрел римское имя и лишился глаза. Флинк, человек светский и деликатный, изобразил Цивилиса в профиль, так, чтобы виден был только уцелевший глаз предводителя восставших.