Как обычно, прошли они в мастерскую и вот тут-то почувствовали, как что-то тягучее и тяжелое поплыло над их головами. Максим Петрович, мрачный, осунувшийся, неприязненно оглядел их, с горечью заговорил:
— Вот уж сбили так сбили — наповал. Что же это вы делаете? На все мог подумать, только не на это. Никак не предполагал. Господи, позор на мою седую голову.
Лысая голова мастера была красна от прилива крови.
Венька посмотрел на Алешу, тот недоуменно на Веньку посмотрел. Ну, опростоволосились, но ведь неосознанно, с добром шли к эвакуированным, ну, чувствуют свою вину, но не настолько, чтобы так встревожить мастера.
— А что особенного случилось-то, Максим Петрович? — угрюмо спросил Венька. — Ну, было, каемся.
— Это ты заводила, — вынес приговор мастер. — Сам-то отпетый, хоть этого за собой не тащил бы.
За старика надо было опасаться — мог внезапно упасть: бескровная, костлявая рука, которую он опустил на стол, билась нервной дрожью.
— Максим Петрович, не надо так, что вы? — сказал Алеша, жалея мастера. — Мы же не знали, что голодному человеку нельзя давать хлеба. — Алеша теперь не сомневался, что та женщина-врач со станции, которая казалась доброй, все-таки сообщила о них в училище. — Уверяю вас, не знали. И, пожалуйста, не ругайте Веньку, это я всех взбаламутил. И его…. Вспомните, Венька говорил: иногда у меня чертики проявляются?
— Да о чем ты? — Максим Петрович нервно дернул плечом. — О чем говорите-то, бестолочи?
Их голоса были громкими. Из желания лучше послушать или просто так, по своей ученической любознательности, к столу мастера подошел Павлуша Барашков; показывая еще не совсем сделанную мерительную скобу, наивно спросил:
— Максим Петрович, мы эти самые детали и на заводе будем делать? Да, Максим Петрович?
Скобу-то показывал, а сам с любопытством оглядывал провинившихся Веньку и Алешу, раздувал нос, словно принюхивался. Веньке до невозможности хотелось щелкнуть по его мягкому носу, и, отвернись хоть чуточку Максим Петрович, сделал бы это.
Мастеру стоило больших трудов понять, о чем спрашивает Павлуша Барашков, он потер ладонью лоб.
— Да, да. — Окинул непонимающим и тревожным взглядом ученика и наконец воскликнул: — Ах, вот что! Почему ты так решил, Барашков? Вы здесь приобретаете навыки, проходите все операции, которые вам пригодятся во время работы на заводе. Почему обязательно такую скобу? Может быть и такая. Все может…
— Спасибо, Максим Петрович. — И Павлуша Барашков, вполне довольный собой, пошел к верстаку.
— Так что вы там о голодных? Что вы еще натворили?
Волнуясь, рассказали все, как было, опять повинились: не знали же, не нарочно!
— Господи! — второй раз за утро произнес Максим Петрович, но уже с явным облегчением. — Да ведь не в этом вас обвиняют. Обвиняют в вымогательстве, в бандитизме… Обираете учащихся, запугиваете их. Ладно, поверю: не запугивали, но ведь обираете! Пусть по-вашему, вы хотели что-то доброе сделать. Но как не сообразили, что в нынешнее время менять какие-то побрякушки на хлеб — безнравственно. Ума не приложу, кто это так зло оговорил вас, цель какая? — Максим Петрович почувствовал себя свободнее, успокаивался. — Хоть тяжесть с души сняли, хоть знаю, что о вас говорить. И все-таки плохо, бесененки. Как вас защищать? Вы не представляете… не представляю, куда вас завтра кинет, что еще придумаете. Идите к верстакам.
Сеня Галкин предугадал плохое, но пришло оно не оттуда, откуда они сначала думали. Венька и Алеша, конечно, догадывались, кому они обязаны оговором, но пока помалкивали. Теперь они знали, в чем их обвиняют, и, когда их позвали к директору, они даже особого волнения не испытывали: понял же Максим Петрович, и Пал Нилыч поймет.
Максим Петрович шел с ними и на ходу поучал:
— Будьте скромнее, будьте даже робкими, отвечайте только на вопросы, и короче, не вздумайте рассуждать. Начальство не любит выскочек.
— Мы не выскочки, — поспешил заверить Алеша, еле заметная улыбка проскользнула на его лице.
— Знаю, что из себя представляете. Помалкивай лучше, — сварливо обрезал Максим Петрович.
В кабинете Пал Нилыча сидел еще человек в военной гимнастерке, с тонким нервным лицом, с короткой стрижкой темных волос. Одна нога у него как-то неестественно была выдвинута перед стулом. Ребята с любопытством глянули на него — какое он имеет отношение к их вызову? Недавний фронтовик Николай Алексеевич Качин был недавно назначен помощником директора по воспитательной части, ребята еще не знали об этом.
Легко объясняться с Максимом Петровичем, он им привычный, иное дело в директорском кабинете, когда стоишь возле двери. Тут будь семь раз правым, и то почувствуешь себя неуютно, коленки станут подрагивать. Алеша ощутил эту дрожь, встретившись взглядом с Пал Нилычем, — проблеска доброты не было на его хмуром болезненном лице. Военный с интересом приглядывался, наверно, составлял собственное мнение о провинившихся.
Венька переступал с ноги на ногу, его нисколько не пугали колкие директорские взгляды: выгонят из училища, пойдет на завод, ему скоро шестнадцать — возраст для нынешнего военного времени вполне подходящий. А вот на Максима Петровича, страдавшего за них, жалко было смотреть: бледный, руки подрагивают, прижимает локти к бокам, чтобы не было заметно.
— Вы только полюбуйтесь на них, — не сдерживая раздражения, сказал Пал Нилыч.
— Прежде надо расспросить, — не выдержав, подсказал Максим Петрович.
Директор предостерегающе поднял руку: мол, дойдет и до этого, а Максиму Петровичу лучше бы помалкивать, коли проглядел, чем занимаются его ученики.
— Мастер за вас заступается: работать умеете и не так испорчены, заслуживаете прощения. Но я не посмотрел бы ни на какое заступничество, выпроводил бы из училища, да еще с милиционером, — в милицию сдал бы…
— Вы должны расспросить их, — уже твердо сказал Максим Петрович, выпрямляясь на стуле. — Нельзя же так, Пал Нилыч!
Но Пал Нилыч умел быть упрямым.
— Да, отправил бы с милиционером, — стал договаривать он. — Но подумал, не так поймете, свяжете со случившимся в столовой: вот указали на безобразия — нас в отместку.
Сказал — как обухом по голове. Это было нечестно по отношению к ним: за кого он их принимает?
— Неправда! — Алеша хотел выкрикнуть громко, но горло перехватило, выговорилось жалко и хрипло, едва слышно. Он не раз замечал, что взрослые представляют других по себе: раз такой я — все такие.
— Это неправда, что вы сказали! — четко сказал он. — И подумать не могли! Это вы подумали!..
— Да! — вскинулся и Максим Петрович. — Ребята, честно… Почему вы их ни о чем не спросите? Все, все было не так. И хлеб они брали не себе, а относили эвакуированным детишкам. Навет, клевета, уважаемый Пал Нилыч. Да!
Директор сердито поморщился, горячее заступничество Максима Петровича заставило его запнуться, и он смотрел на мастера как на досадное препятствие, которое надо преодолевать. А какую неправду он сказал? Если ребята сами не заявят, что с ними расправились, то другие так подумают. Это же факт!
— Хорошо, пусть расскажут, — подумав, разрешил он. — Все, без утайки.
Никто в кабинете директора не подозревал, что, как только мастер увел Веньку и Алешу, мастерская взволновалась: ладно, виноваты, а выгонять из училища зачем? А именно все так решили: повели, чтобы исключить. Несправедливо это! Сеня Галкин, меряя длинными ногами коридор, помчался в группу к Таньке Терешкиной. И вот когда Пал Нилыч произнес: «пусть расскажут», за дверью послышались возбужденные голоса, а потом старушка, секретарь директора, заглянула и сказала, что просится войти учащаяся Терешкина из группы фрезеровщиц.
— Подождет, — недовольно сказал Пал Нилыч.
— Не хочет ждать, говорит, по этому же делу.
Танька вошла смело. Дерзко посмотрела на Пал Нилыча, на его помощника, слабо улыбнулась насторожившемуся мастеру: Максим Петрович не знал, с чем она пришла, но предчувствовал, что разговор может повернуться в любую сторону.
— Что скажешь, Терешкина? — поторопил Пал Нилыч.
— Да вот узнала, как вы… — она кивнула на Веньку и Алешу, во все глаза разглядывавших ее, — ругаете их: у девчонок пайки на кольца выменивают, а государство этих девчонок из последних сил поддерживает, старается, чтобы они ели досыта, росли здоровыми.
— Так оно и есть! — воскликнул Пал Нилыч. — Правильно говоришь. Молодец, Терешкина, все понимаешь. Вы скоро на заводе станете работать, нелегко это будет. Крепкими должны прийти туда, не заморышами.
— Нет, не то, — решительно возразила Танька и головой помотала. — Совсем не то! У вас тут в училище все мужчины — мастера и все, — откуда им знать, что девчонки красивыми хотят быть. Да они не на кольца, так на разные тряпки все равно хлеб променивают. Да они… — Танька густо покраснела, но уж раз заикнулась, решила договаривать, — …они вот сейчас лифчиками запасаются и выменивают их на базаре на тот же хлеб. Потом пойдет мода еще на что-нито… За всеми не уследишь.
— Допустим, в чем-то ты и права: девчонки, мода, не уследишь. — Пал Нилыч был несколько смущен ее словами: в училище в самом деле были только мужчины. — Но речь-то тут идет о вымогательстве. Понятно ли тебе?
Танька удивленно вскинула брови, шагнула к столу с вытянутой рукой — на безымянном пальце поблескивало кольцо самоварного золота.
— Какое еще вымогательство? Захотелось, и взяла. Попробовали бы у меня вымогнуть. — Она гордо вскинула голову, тряхнув подвитыми кудряшками, и все поверили: хвостик от репки у Таньки можно вымогнуть. — Кто это вам про вымогательство? Найдутся же бессовестные! Все девчонки с охотой рвали эти кольца. — Танька кокетливо повертела ладошкой перед Пал Нилычем, спросила с обворожительной улыбкой: — Разве не красиво? Как настоящее. А на вокзал я с ними тоже ходила, раздавала этот хлеб.
— Путаницу ты внесла, Терешкина, — в замешательстве сказал директор. Он начал понимать, что допустил оплошность, напав на ребят, заранее не расспросив их, все это чувствуют, вон мастер отводит глаза, словно ему неловко за него. Молчавший все это время помощник директора Николай Алексеевич сказал: