— Я очень благодарна тебе.
Треск разбитой чашки заставил Шарова вздрогнуть, красные черепки подкатились ему под ноги. Наташка терла кулачками глаза, готовилась зареветь.
— У тебя слышен какой-то шум, — обеспокоенно сказала Татьяна.
— Да что! — отмахнулся Шаров. — Дочка разбила чашку из своего кукольного сервиза.
— Посочувствуй за меня.
— Не стоит! — Шаров сердито разглядывал дочку. — Наташка сделала это нарочно, услышав, что я должен уйти, и протестует. Она всегда так протестует.
— Сколько же у нее осталось чашек?
— Из второго сервиза, вы хотите спросить? Из второго сервиза у нее осталось две чашки.
— Неправда! Все неправда, — звонко выкрикнула Наташка. — Две и одна с трещинкой.
— Дочка поправляет меня: две и одна с трещинкой.
— Бедная, — сказала Татьяна. — Ты прости, я не знала, что ей так часто приходится протестовать. Саша, уж если так, не с кем ее оставить, тогда…
— Пустяки, — успокоил ее Шаров.
Он положил трубку и сел на пол рядом с дочкой, заискивающе улыбнулся.
— Не хочу одна, — сказала она торопливо.
— Наташенька, — ласково сказал Шаров. — Много людей испытывает одиночество. И сами люди не всегда в этом повинны. А ты вовсе не одна. У тебя есть любимая кукла Катя.
— Она не живая, — возразила девочка.
— Будто я живой! — Шаров задохнулся в притворном гневе. — Я рохля! Не мог отказаться и теперь должен ехать к человеку, который…
— Ты живой, — оборвала его дочка.
— Спасибо, добрая душа. — Шаров потрепал ее светлые кудряшки, сказал с чувством: — Ты моя радость! Ты просто прелесть! Я съезжу к дяде и быстро вернусь.
Снова зазвонил телефон, и снова из трубки послышалось:
— Это квартира Шаровых?
— Вы не ошиблись, между прочим, впервые за утро.
— Здравствуй, Саша. Это Клава Копылева.
— A-а, маленькая женщина, — бодро приветствовал Шаров. — Жму твою мужественную руку. Что ты хотела мне сообщить?
— Есть интересное письмо. Что-то произошло в НИИ… Редактор хочет, чтобы ты взглянул и сказал, сможешь ли сделать статью.
— Добро! Кроме пользы, которую надеюсь принести, я еще и подработаю. Свободному художнику не мешает. Ты согласна?
— Разумеется. Приезжай немедленно!
Настроеиие Шарова сразу упало.
— Клавочка, столь спешно никак не могу. Ты же знаешь, я кормящий папа.
— Забавно! — Голос у Клавы стал металлическим. — Насколько я знаю, твоей Наташке пять лет.
— Это что-нибудь меняет?
— Еще бы! Часок может посидеть и одна.
— У тебя светлая голова, Клава. Сам я до этого не додумался. Я заеду сегодня.
— Только, Саша, побыстрее. Жду! А сейчас у меня рвет трубку Матвей Серебряков, ему поговорить надо с тобой.
— Надо ли? — Шаров недолюбливал заведующего отделом информации. Конечно, у него припасена какая-то новость, он будет сообщать ее и опасливо оглядываться. Руку подает здороваться — и то оглядывается: не усмотрели бы в том недозволенное.
— Шаров, привет, — пробасил в трубке густой голос. — Ты ничего не слыхал?
— О, господи! — тяжко застонал Шаров, благоразумно зажав ладонью трубку.
— Точно, ничего не слыхал?
Матвей ко всему доверчив, как ребенок: верит самым несуразным сплетням; этим часто пользуются други и недруги.
— Как не слыхать! — Шаров, измученный частыми звонками, решил поизмываться над беднягой. — Удивительное на этом свете рядом. Летом — и снег… да еще зеленый. Там такая паника поднялась! Шутка ли, слой чуть не в метр, и зеленый.
— Где? — Голос у Матвея тяжелый, с присвистом.
— Да тебе что, неизвестно? — удивился Шаров. — А я-то думал… У Завражья. Через час специальный самолет с синоптиками вылетает.
— Сам придумал? — Слышно, как Матвей трудно дышит. Сколько раз его обманывали, но он неисправим, не научен. — Скажи, что сам?
— Ну, знаешь! За кого ты принимаешь меня? Только что с аэродрома звонили.
— Поистине дела, — хрипит Матвей. Ему уже хочется звонить на аэродром, уточнять подробности.
— Да, — спохватился Матвей, — встретил случайно Люсю, секретаршу Дерябина, вот уж новость так новость. Дерябина с работы того… сняли.
— Разве? — Шарову хочется узнать, за какую провинность сняли Аркадия Николаевича. — Причина-то какая?
— Вот то-то меня и мучает. Кого ни спрошу — не знают. Но дело-то не в этом: вчера, как ушел с работы, так и пропал.
— То есть как «пропал»?
— Так вот и пропал. Никто не может понять, где он. Жена звонила — переполох… Как думаешь, куда он мог деться?
Сказать Матвею, что Дерябин у сестры, Александр Васильевич не решился: никто его на это не уполномочивал.
— Обнаружится, конечно, не спичка, — продолжал между тем Матвей. — Утопленники и те всплывают.
— Ты что хочешь сказать? — злея, спросил Шаров.
— Ничего не хочу сказать, но человека-то нету.
— Трепло несчастное, — объявил Шаров. Уж если Матвея бить, так прямо с ног, мелкими ударами его не проймешь. И, кажется, удалось. Матвей обдумывал: обидеться или нет?
— Послушай, Шаров, — вдруг снова заговорил он. — Дерябин и ты всегда друг к другу тянулись. Может, он у тебя? А?
Его снедало любопытство, это даже чувствовалось через трубку. И Шаров решил поддразнить Матвея:
— Нет, он не у меня, но я, примерно, знаю, где он. — И положил трубку. Подождал, станет ли Матвей еще раз набирать номер, — видно, не решился.
Шаров опять подошел к дочке.
— Жил-был король…
Наташка обрадованно сверкнула глазенками: сейчас они вдвоем будут составлять сказку. Кто откажется составлять с папой сказку!
— И жила-была королева! — подхватила она. — Король пошел на работу, королева — на базар за картошкой.
— Гм-м… — Продолжение сказки озадачило Шарова. Сурово посмотрел на свое чадо. — Такого не бывает.
— А я хочу, чтобы так было. — Она хитро поглядывает на отца, ждет. И он вынужден согласиться: сердиться ему невыгодно.
— Пусть, — махнув рукой, говорит он, — пусть твоя королева ходит за картошкой, мне-то что…
Он старается казаться недовольным, отводит глаза. Дочка в восторге — победила папу.
— Наташенька, — говорит он, — теперь я поеду на работу, как тот король.
— Ты к дяде, — поправляет она.
— Дядя — тоже моя работа.
Дочка задумывается над сказанным. И снова звонит телефон.
— Проклятье! — рычит Шаров. Он рывком снимает трубку и орет: — Да!
Сначала на том конце провода напряженное молчание, потом женский голос робко спросил:
— Александр Васильевич, голубчик, ты почему такой злой?
Александр Васильевич поперхнулся от неожиданности.
— Ольга Андреевна, простите, нечаянно. Было много звонков.
— Случается. — В трубке послышался легкий смешок. — Не с одним тобой такое. Александр Васильевич, голубчик, оказывается, ты знаешь, где Дерябин. Мы тут расстроены, не знаем, на что подумать, а тебе известно, и ты молчишь. Не хочешь открыть, где он, тогда передай: пусть срочно домой явится. Ночь не был, жене разное в голову приходит. Подумать только, скрыться, никому не сказав, где и что… Как на него похоже…
— Вы не допускаете, что он может переживать случившееся?
— Переживай, да не так, — твердо сказала Ольга Андреевна. — Кстати, голубчик, что это за зеленый снег ты выдумал? Никакого снега в нашей области не выпадало.
— И… и это вам Матвей рассказывал?
— Да. Я по отделам, у того, другого… таращат глаза — никто ничего не знает.
— Ольга Андреевна, не смею советовать, но все же Матвея вы не слушайте, похоже, он сплетник, ни за понюшку табаку подведет вас. Вы поняли?
— Сашенька, голубчик, как не понять. Когда ты побываешь у Дерябина, сразу позвони мне. А снегу не было, это я точно узнала.
Как-то Шарову, уже взрослому, довелось побывать в родном селе. Вернее, села, какое осталось в памяти, не было, он приехал на то место, где оно было; поразился — не серые камни-голыши, что со скрежетом вываливались из-под плуга, — крошка красного кирпича усеяла поле. Он чуть не ревел, когда шел по полосе, как он считал, удобренной его родным очагом. Он нашел место своего дома и остановился в растерянности: в детстве дом казался таким огромным, с пятью окнами, со светлым чердаком с отцовскими книгами, — тут выходило, что большим он быть не мог. На задворках стоял клеверный сарай. С Аркашкой Дерябиным они ставили у ворот капканы на зайцев. Пробирались до сарая на лыжах. А остатки его, оказывается, находятся в полуста шагах от дома. Все сместилось, все оказалось в уменьшенном виде. Даже ручей, заросший по берегам осинником. Мать другой раз будит: «Пока печь топится, сбегай-ка, принеси грибков». Далеко казался этот ручей. Ан нет, под самым селом. И дома стояли тесно друг к другу. Вот это темное пятно — здесь был дом Шаровых, а это — Дерябиных. Сразу же за домами шло поле, потом — лес. Напротив высилась на горе церковь с проржавленными куполами, в которых гнездились галки. Церковь была окружена черемухой и сиренью. Заросли кустов спускались к реке, зараставшей летом осокой.
Шаров запомнил летний, очень теплый день. Все — стар и млад — собрались у церкви. Стояла подвода, нагруженная мотками толстых веревок.
Распоряжался Николай Дерябин, сельский активист, рослый, чернобородый мужик с вьющимися, как у цыгана, кудрями. Его старший сын Панька, забравшись на крышу церкви, привязывал концы веревок к куполам. Мужики тянули…
Купола с грохотом катились вниз по склону к реке. Из них вылетали оглушенные галки. Старухи, стоявшие в стороне, крестились и пророчили всякие беды на головы безбожников.
Бед, больших и малых, в первые годы жизни колхоза было в достатке.
Весной вместе с лошадью провалился под лед председатель колхоза Василий Шаров. До дому добрался сам, но слег в горячке, больше не поднялся…
С отцом у Шарова связано единственное воспоминание. Он сидит на печи, мать у кровати больного. Бессвязные слова отца тревожат. Чтобы лучше разглядеть, что происходит внизу в передней комнате, он просовывает голову между верхом перегородки и потолком. Теперь ему все видно. У матери вздрагивают плечи, подолом передника она утирает глаза. Мальчик жалеет ее, ему хочется бежать к ней, он старается высвободить голову, но она обратно не проходит, мешают уши. От страха и боли он ревет на весь дом.