— Опоздали маленько. Повышенный план мы приняли. Третьего дня были собрания по всем бригадам.
Неприятный холодок пробежал у Шарова по спине: «Больше могут, меньше нельзя».
— И в соответствии? — спросил он, указывая на листок.
— У нас народ понимающий.
По тому, как сказал председатель, Шарову стало понятно, что соответствия нет.
— Сейчас будете знакомиться или отдыхать пойдем? — опять спросил Аникин.
— Давайте сейчас, — Шаров решил быть непреклонным.
Цифры, конечно, не сходились ни по мясу, ни по молоку. И совсем Шаров приуныл, когда увидел запланированную урожайность зерновых.
— Нам, на наших-то полях, овощи выращивать бы, да девать куда? От города далеко, дороги плохие, — как бы между прочим заметил председатель. Он, воздев на лоб очки, щелкал костяшками счетов.
— Что же будем делать? — растерянно спросил Шаров, который понимал, что настаивать на увеличении плана после того, как собрания прошли, было нелепо. Бригады называли цифры, исходя из возможностей. Понимал он также и то, что, если еще и есть резервы, ему их не найти, заставить под нажимом подправить план, что он мог бы, — просто совесть не позволяла.
— Что будем делать? — переспросил председатель. — А вот заверим вашу бумажку, везите ее, докладывайте.
— Как так? — не понял Шаров.
— А вот так. — Аникин уже уверился, что Шаров не представляет никакой угрозы. — План мы взяли по своим силам, подробный, обоснованный. Посылать пока его не будем, едва ли кто согласится с нами. Вы уедете, другой прибудет. Поэтому мы не спорим, мы смиряемся, учитываем замечания. Конечно, в ходе работы будем смотреть и, что найдем, воспользуемся…
Шаров все-таки недопонимал председателя.
— А потом? Как вы выйдете из положения, когда все узнается?
— Потом? Будет «потом» — найдем, что и сказать.
— Но меня-то вы в какое положение ставите?
— А ни в какое! Совесть ваша чиста. Печать-то поставлю я, моя и ответственность. Но, если вы не согласны, докладывайте, как есть.
— Неужели ничего изменить не можете? Какие-то резервы для себя оставили? Не может того быть, чтобы с полным напряжением составлен ваш план.
— Какие там резервы!
Шаров подавленно замолчал. Не получалось из него уполномоченного.
— Бумажка для вас будет подготовлена к утру. И езжайте спокойно, — отеческим тоном заключил Аникин.
— Досадно, что не побывал на собраниях, опоздал, — словно самому себе раздумчиво говорил Шаров. — А у меня и материал для беседы есть.
— Какой материал? — живо откликнулся Аникин.
Шаров распахнул пальто, где во внутреннем кармане, скрученные трубочкой, лежали отпечатанные на машинке листки.
Аникин потянулся к страницам, тщательно разгладил их и стал читать.
— Это хорошее дело, — одобрил он. — Не устали, так сегодня же и съездим в Михеевскую бригаду. У нас люди любят такие беседы… А я как раз туда собираюсь.
Михеевская бригада, как сказал председатель, была за семью болотами. Ехали в председательском возке — по унылой равнине с чахлыми кустиками, угадывались из-под снега моховые кочки. Дорога была сильно переметена, лошадь то и дело проваливалась. Часа через полтора впереди замерцали огни. Аникин подбодрил лошадь. Показались дома с приплюснутыми под толстым слоем снега крышами — пять домов по одному порядку и два чуть в стороне. На задворках чернел бревенчатый скотный двор.
Остановились у крайнего дома. Через темные холодные сени прошли в избу. В избе было парно, полутемно от тусклой лампочки под потолком. В переднем углу на лавке сидели одетые в ватники женщины; двое мужчин— ближе к порогу, на корточках, курили. Председателя поджидали.
Не часто приходилось Шарову беседовать с людьми. Но здесь под рукой был материал, он уверенно, даже с каким-то несвойственным ему подъемом, рассказывал об итогах прошедшего года, какие изменения в сельском хозяйстве предполагаются, сколько средств, техники будет выделено. Слушали его с подчеркнутым вниманием.
Довольный, что говорил удачно, он умолк, ожидая вопросов. Одна из женщин сказала Аникину:
— Стога-то за рекой надо бы перевозить. Снегу все валит и валит. Скоро совсем не подступишься.
— Сделаем, — сказал председатель.
И сразу все заговорили о неотложных делах, все-таки не часто наведывался председатель в эту отдаленную бригаду. Шаров сидел красный, не знал, куда глаза деть.
Ехали обратно, и он задал Аникину мучивший его вопрос:
— Иван Еремеевич, плохо я говорил?
— Это почему? — удивился тот.
— Никакого следа. Сразу заговорили о другом.
— Так ведь бабы, что с них возьмешь, — невнятно ответил Аникин.
Сразу по приезде Шаров отдал Дерябину заверенную бумажку с цифрами.
— Считай, ничего не сделал. Не умею, да и к моему приезду собрания уже прошли.
— Как ничего не сделал? Ты что? А это? — Он ткнул в печать и подпись Аникина.
— А это, чтобы отвязаться. План у них другой.
— Это мы еще посмотрим, как отвязаться. Подпись есть, заставим. Не я буду, а район в передовые выйдет. Нет, это замечательно! А то другие возвращаются, докладывают черт-те что… Он ничего мужик, этот Аникин?
— Наверно, ничего.
— Молодец, Сашок, не зря на тебя надеялся.
Шаров недоуменно смотрел на оживленного Дерябина, который расхаживал по комнате, выделенной ему на время работы, потирал руки.
— Не я буду, а район в передовые выйдет, — опять повторил он.
Утром следующего дня Шаров увидел Аникина в Марьине. Встретились в столовой.
— Какими судьбами? — обрадовался Шаров встрече.
— Вызвали на совещание. Вчера звонок был.
Пошли вместе. В просторном зале уже толпился народ, хотя совещание было назначено на двенадцать.
К ним подошел Дерябин. Размашисто хлопнул по руке Аникина.
— Подготовил выступление, Иван Еремеевич?
— Нет, не получилось…
— Ну, это вы бросьте. Пойдемте со мной.
В пустом кабинете Дерябин усадил председателя за стол, подал бумагу, карандаш.
— Обдумывайте. Ваше выступление будет первым.
— Да о чем говорить-то? — непонимающе спросил Аникин.
— О делах, Иван Еремеевич, о делах. Дела ведь у вас не так плохи, а? Пишите.
— Не умею я выступать на больших собраниях, — сказал Аникин. — Да и остерегаюсь. Чем выше трибуна, тем больше глупости из меня прет.
— На похвалу напрашиваетесь, Иван Еремеевич?
Аникин удрученно вздохнул.
— Не знаю, что писать. Увольте.
Дерябин нервно взглянул на часы, покачал головой. Потом отобрал у председателя бумагу и стал писать. Аникин, сидя рядом, безучастно смотрел в окно, за которым ветер гнал сухой снег.
— Вот с этого и начинайте, а там добавите от себя. Главное — начать, — торопливо проговорил Дерябин, отдавая листки. Аникин не глядя сунул их в карман.
Совещание открыл небольшим докладом высокий мужчина с орденскими ленточками на пиджаке. Шаров с беспокойством поглядывал на Аникина, сидевшего в третьем ряду вместе с бритоголовым человеком, тоже, видимо, председателем. Когда Аникина назвали, он не спеша направился к трибуне. Медленно вытащил из кармана листки, долго расправлял их огрубевшими пальцами, потом с тщательностью нацепил очки со сломанной оправой и стал читать. Должно быть, почерк Дерябина был неразборчив, председатель делал длинные паузы, говорил, как камни ворочал. Его плохо слушали.
— Еремеич, поторопись.
Аникин поднял взгляд на крикнувшего и снова невозмутимо уткнулся в бумаги. Потом вздохнул и проговорил:
— Не пойму, что тут и написано.
— Да ты что, пьяный, что ли, писал?! — крикнули из зала.
— Да разве это я писал? — включился Аникин в игру. — Вот! — и указала на Дерябина.
В зале задвигались, послышались приглушенные смешки. А Аникин собрал бумажки и положил перед багровым от злости Дерябиным на стол.
— С чужого голоса куковать не могу. Не приучен. Не получается, — сказал он и пошел в зал.
Дерябин проводил его тяжелым взглядом.
В перерыве Шаров подошел к Аникину.
— Зачем вам это нужно было? Дерябин не из тех, кто прощает. Уж лучше бы поступить, как все: спорить, ругаться, а не заверять бумажку. Дельнее было бы…
— Не знаю, что дельнее, — возразил председатель. — Теперь меня одного будут трепать, о других забудут. Чуете разницу?
В голосе его Шарову послышались хвастливые нотки: я, мол, понимаю, что приношу себя в жертву, но делаю это ради спокойствия колхозников. «Новоявленный Аника-воин», — подумал Шаров.
Примерно года через два по делам газеты Шаров опять был в Марьине. На автобусной остановке неожиданно столкнулся с Аникиным. Одет тот был в добротное пальто, меховая шапка спускалась на глаза, белые чесанки — все на нем новое, все с иголочки. И это новое, еще не обмявшееся одеяние никак не вязалось с обликом прежнего председателя.
— Здесь, в райцентре, обретаюсь, — сообщил Аникин, предупреждая вопрос. — На льнозаводе…
Рассказ его не удивил Шарова, не зря он говорил, что Дерябин не из тех, кто прощает.
Тогда после совещания Дерябин еще на несколько дней остался в Марьине, ездил по колхозам, побывал в том числе и в «Красном холме». Остался крайне недоволен тамошними порядками: механизмы бездействуют, на скотных дворах грязь, вместо дисциплины — подобие ее. Сумел убедить общее собрание колхозников, чтобы оно проголосовало за нового председателя, присланного из Марьина.
Новому на первом году работы не повезло. Лето выдалось дождливое, сухих кормов заготовили мало. Зимой, чтобы избежать падежа, поголовье скота резко сократили. План по мясу был перевыполнен. За это колхозу вручили переходящее знамя. Нового председателя стали ставить в пример.
Шаров решил проверить, все ли так, как рассказывал Аникин. В результате у него оказался обстоятельный материал, не очень лестно характеризующий руководителей района. Так как начало ошибки исходило от Дерябина, Шаров и явился к нему.
Выслушав его, Аркадий Николаевич потемнел лицом.
— Желание твое понятно, — сухо заметил он. — Вертелось колесо в одну сторону, ты его хочешь раскрутить в обратную: нового председателя погнать, тем, кто его поощряет, дать накачку, Дерябина, который снисходительно относится к безобразиям в подшефном районе, ткнуть в грязь носом. А как быть, если колхозу уже вручено знамя, если по его примеру в других хозяйствах изыскивают резервы и находят? — Видя, что Шаров горит нетерпением возражать, смягчил тон, договорил: — Вмешиваться, конечно, надо, но осторожно и постепенно, чтобы не отбить у других охоту к поиску.