Как себя чувствовала Нинка, негритоской или еще кем, — ей знать, но выглядела она подурневшей, с синими кругами у глаз, пышные волосы свалялись в лохмы.
— Значит, у тебя все в порядке?
У нее опять дрогнули губы, но она через силу улыбнулась.
— Мой-то дурачок выгнал меня… Можно, я у вас переночую?
— Конечно, конечно, — поспешно сказала Людмила. Она боялась, что муж станет возражать. — Хватит у нас места.
— Я все сделала, чтобы он мог перебраться, — продолжала Нинка. — Ведь люблю его… А он заладил: здесь у меня положение, меня уважают. Видите ли, он там лишится охоты… великую пользу видит.
— Мне тоже надо браться за своего, — сказала Людмила. — Они с этой охотой сами на себя непохожи стали.
В цехе, где работает Головнин, в прошлом году вступило в общество охотников пятьдесят человек. За сезон они убили три с половиной зайца. Половину отдала одному охотнику его умная собака: задавила подранка, отобедала и честно приволокла хозяину полагающуюся ему часть. Человек тридцать вскоре объявили, что им такая охота ни к чему, остальные решили платить взносы и в следующем году.
Чем привлекает охота? Кровожадностью? Прибытком? Желанием пошляться по лесу?
Проявлять кровожадность просто не над кем — и зверя и птицы становится все меньше. Прибыток такой: за один выезд охотник тратит столько денег, что их с лихвой хватит на пять магазинных куропаток. Просто человек шалеет от городского грохота и гари и ищет отдушину.
Лет десять назад Головнин соблазнился купить ружье. Но настоящим охотником так и не стал. «Чего не стрелял? — другой раз скажут ему. — Утка над тобой пролетела». Он только растерянно улыбается. Он или задумался над чем-то, или прислушивался к стуку дятла, словом, занимался не тем, чем надо было заниматься на охоте.
Самое желанное его занятие — ходить по лесу на охотничьих лыжах. Беговые лыжи ни в какое сравнение с охотничьими не идут. Тут ты прокладываешь лыжню сам и где хочется. С каким наслаждением отдыхаешь на валежине, возле полянки, после того как продрался сквозь чащу. Сначала полная тишина, от которой даже чуть жутковато, и вдруг шелест крыльев, осыпается с ветки снег — любопытный рябчик косит круглым глазом что за оказия, что за чудо-юдо вторглось в его владения? Иногда заяц, укрывшийся под поваленным деревом, настороженно наблюдает: стоит перевести взгляд в его сторону — срывается и неспешными скачками уходит прочь. Но к чему никогда нельзя привыкнуть — к снежным взрывам на поляне, когда взлетают спавшие в снегу потревоженные тетерева.
А сколько шуток, смеха, подначек услышишь на охоте.
Открытие осеннего сезона для охотников праздник, как День рыбака, как праздник любой другой профессии. Некоторые не могут отбиться от подруг, жен, тащат их с собой, или подруги и жены тащат их, всё едино. Над этими парами шутят больше всего.
В камышах густо расселись охотники, ждут желанного сигнала — взлета ракеты. Вот наконец взвивается в небо огненная струя, праздник настал. Утки мало, летит высоко, слабонервные начинают палить. На островке в камышах двое. Слышится нетерпеливый и страстный голос женщины: «Стреляй, да стреляй же, чего ждешь!» Охотник стреляет — мимо, только дробь, падая, шелестит по воде. Женщина стонет: «Ну что же ты! Эх!» Разволновавшийся охотник снова стреляет — опять мимо. «Растяпа!» — слышится с островка. Вдруг кто-то, невидимый в камышах, предательски-сочувственно говорит: «Ружье у него плохое. Ружье ему надо менять». Злой женский голос отвечает: «Не ружье, охотника мне надо менять». Камыши хохочут…
Головнина обижают слова жены: «Сами на себя непохожи стали». Сидеть подле юбки, подчиняться капризам — по их мнению, быть на себя похожим. В то же время он понимает: оставлять в выходной день жену одинешеньку — плохо. И потому молчит.
— Учительница просит прийти в школу, — будто между прочим говорит Людмила.
— Что еще случилось? — Головнин смотрит на дочку. Та сидит в углу, за столом, делает уроки и прислушивается, что говорят взрослые.
— Ничего особенного не случилось. Просто ты не ходишь на собрания. Учительница уже сомневается, есть ли у Галки отец… Вот взгляни, как пишет: воробей у нее чирикают… — Людмила протянула тетрадь.
— Галя, как же так?
— Папа! — весело закричала дочка, обрадованная, что отец обратил на нее внимание. — Он раз чирикнет, два чирикнет, значит — чирикают.
— Пожалуй, и правда, — весело согласился Головнин. — Грамотность-то как далеко шагнула. Схожу к учительнице, только не завтра…
Сказать, что завтра ему предстоит быть в милиции, не решился.
Он лег у двери на раскладушку и стал думать о том, сколько может всего переварить человек за один только вечер, с ума сойти можно. А им еще скучно живется. Он лежал и считал; «Один, два, три… сто…» Хотел скорее уснуть.
Из пункта А в пункт Б направлялись ищущие справедливости души. В пункте Б их ждала страждущая душа. Спрашивается: на каком уровне могла происходить их встреча?
Загадку с одним неизвестным старался решить следователь районного отделения милиции Вениамин Иванович Колобков.
Это был молодой толковый следователь, еще на студенческой скамье решивший, что для него главным будет не собственный престиж, а истина, неприкрытая, голая истина; не успел он еще приобрести и местнического патриотизма, началом которого всегда является возмущенное восклицание: «Как? Наших?»
Вениамин Иванович к пониманию загадки шел длинным путем. Внимательно изучив заявление Шумакова, он отчеркнул то место, где говорилось, как хозяин схватил ружье и бросился за непрошеными гостями, но вовремя сообразил, что у него всего два патрона. При встрече с Шумаковым Вениамин Иванович спросил:
— Старина, объясни мне свою кровожадность. Ты же говоришь, что у тебя в доме были двое. Разве мало на них двух патронов?
— А я хотел их всех, всех! Понимаете?
Следователь подумал и высказал догадку:
— У тебя были с ними встречи раньше:
— Мало ли с кем встречи были, — уклонился от прямого ответа Шумаков.
Вениамин Иванович пробыл в Выселках весь день: заходил в некоторые дома, контору колхоза, видели его в магазине, где он, однако, ничего не покупал. Он уехал, не сказав никому, какое впечатление сложилось у него о Шумакове Андрее Андреевиче, трактористе из «Лесных Выселок», двадцати семи лет от роду.
Уходящий год для Андрея Шумакова был хуже злого врага. Можно бы смириться: драконов год, все напасти на мужиков валятся, но Андрей замечал — не на всех одинаково валятся, выборочно. Тот же Генка Белов, приятель и родственник, к примеру, весь этот год прожил, что пташка беспечная. Что ему дракон?
А Андрей столкнулся с этим чудищем еще весной. С тем же Генкой Беловым были они тогда в Шмонине: бабка Степанида просила подбросить из лесу дров.
Вечером из Шмонина выезжали куда как веселые: и бабка не поскупилась, и у самих было. Расхрабрился Андрей:
— Пьем, гуляем! Давай, Генка, в Задуброво махнем. Дедок Павлычев обязан мне, услугу я ему делал.
— Не хватит? — усомнился осторожный Генка. — Поздно и не по пути, завязнем еще… Есть же у нас! — И потряс перед носом Шумакова темной «колдуньей».
Но Андрей уже развернул трактор. В Задуброве у дома Павлычева, стараясь попасть в проулок, лихо рванул меж двух берез. Самого после пот прошиб, когда замерил расстояние между березами, — впритирку прошел трактор.
Тут-то Шумаков оказался на высоте, а вот дальше вывернуть не успел: задел скребком крыльцо павлычевского дома. Не разорил, не смял, просто сдвинул крылечко на сорок пять градусов в сторону двора. В дачных поселках есть такие дома со скособоченными крылечками. Но там от безделья, от желания казаться непохожими, павлычевскому дому такая красота ни к чему. Андрей это понял, когда услышал визгливый голос дедка.
— Дела-а! — криво усмехнулся он, оглядываясь на Генку, бледного, окаменевшего. — Доставай твою «колдунью», может, как уладим.
Перепрыгнули с крыльца на порог сеней через образовавшуюся углом трещину. Тут их дедок встретил — маленький, взъерошенный, трясет над головой кулаками.
— Аспид хищный! — закричал на Шумакова. — Погибели на тебя нету. У-у, сатана! — Рванулся, норовя ухватить за волосы. — Убью!
— Ладно, ладно, — заслоняясь от рук дедка, смущенно говорил Шумаков. — Зови в дом. Уладим…
— Звать! — совсем вышел из себя Павлычев. — Супостат несчастный! В милицию я тебя сейчас позову.
Все-таки вошли в избу. Павлычиха по полу ползает, фотокарточки семейные в кучку складывает: на стенке под стеклом висели, свалились от сотрясения. Лицо у старухи дурное, похоже, перепугана насмерть.
Шумаков налил из бутылки полный стакан. Старался быть веселым.
— Пей, дед, мировую!
Дедок снова затрясся от злости, брызгал слюной. Но какая в нем сила? Толкнул его Шумаков на лавку возле стола, подвинул стакан с красной жидкостью.
— Пей, говорю!
— Насильничать хочешь? — свистящим шепотом спросил дедок. Так зловеще спокойно спросил, что Шумаков снова смутился, на душе стало нехорошо. И дедок подметил это и уже, презрительно глянув на бутылку, рявкнул: — Ты что суешь? А? Дрянью откупиться хочешь? Я на тебя в суд подавать буду! Я тя в тюрьму упеку. Я те покажу, как крыльцы сворачивать.
Андрей впал в бешенство: из-за какого-то гнилого крыльца его хотят в тюрьму упечь. Да что же это? Легко больно получается…
— Ты не грози, не грози, — остановил он дедка. — Не хочешь сладить миром, я сам тебе угрожу. — Шумаков указал на толстую бутылку с багрово-красной жидкостью, хохотнул зло. — Хрясну, вот и дело с концом. Все одно ответ держать.
Генка дергал за рукав, пытался образумить. Шумаков резко отмахнулся от него.
— Сам все сделаю, без сопливых. — И опять подступился к старику: — Будешь пить? Даю сроку две минуты.
Павлычиха только с первого взгляда казалась насмерть перепуганной, а может, опомнилась уже; услышав угрозу, поднялась с пола, шмыгнула за дверь. Генка еще посторонился, пропуская ее. Шумаков, занятый дедком, ничего не заметил.