Дальше все было, как во сне. В избу ворвались парни. Один перехватил руку Шумакова, зло потянувшегося к бутылке. Шумаков пытался боднуть его, но боль в плече заставила пригнуться, а потом упасть лицом вниз на пол. Рядом барахтался, старался вырваться Генка. Опомниться не успели, оказались связанными. Лежа кренделем, с пригнутыми к спине ногами, Андрей прежде всего подумал, что парни из милиции, раз так ловко управились. А ведь он не из слабых, умел постоять за себя. Лежал на полу и скрипел зубами от бессильной ярости.
Рослый светловолосый парень, видно старший у них, спрашивал дедка, как тут все происходило. Два других скромно стояли у двери, смотрели с любопытством.
Старший сказал дедку:
— Переправим их пока в сени на холодок (вот зануда, как о тюках каких-то, а не о человеках, подумалось Шумакову). Пусть отлежатся. — Парень улыбнулся белозубо, пояснил: — Ужин у нас стынет. После зайдем.
— Спасибо, мил человек, — с достоинством сказал дедок.
Продолжение сна было часа через два. Шумаков промерз до костей, слушал, как клацает зубами Генка, скулит по-щенячьи. Сам бы взвыл волком, гордость мешала: не хотел перед Генкой слабаком выглядеть.
Скрипнула дверь, и свет фонарика порскнул в глаза. Стояли те же парни.
— Хватит или полежите?
У Шумакова затекли руки и ноги, внутренности, кажется, смерзлись. Еле слышно сказал:
— Развяжите, хватит…
Потом в избе писали акт, по которому Шумаков обязан был починить крыльцо. Акт светловолосый убрал в карман, предупредил: не начнется с утра ремонт — пусть пеняет на себя. Вернутся вечером из лесу, посмотрят. Еще добавил: независимо от починки крыльца дедок Павлычев может подать заявление в милицию как оскорбленное лицо и как лицо, которому угрожали расправой.
Дедок махнул рукой.
— Его, дурака, попугать следовает, — пояснил он. — А семья?.. Нет, не буду. Колхозу тем более… работник, кормилец… Сделает крыльцо, на том и помиримся.
— Да я к тебе с этим самым и шел, — не выдержал Шумаков. — А ты шум поднял, взъерепенился.
— Понял, понял, с чем ты шел, — злорадно сказал дедок.
— Охотнички! — злился Андрей, когда глубокой ночью ехали с Генкой домой. — Откуда только взялись? Шляются…
Генка молчал и тем еще больше раздражал Андрея: Генке что, в акте проходит как свидетель, дедка не задевал; с него как с гуся вода.
— Поможешь завтра? — неприязненно спросил Андрей.
— Завтра воскресенье, можно, — согласился Генка.
Крыльцо Шумаков делал не одну неделю: у Павлычева разъело губу — приказывал выбрасывать старые бревна, доски, заменять новыми. Шумакову деваться было некуда, подчинялся безропотно.
Когда все закончил, сказал Павлычеву:
— Принимай, дед, работу и ставь литру. На совесть старался.
— Хватит с тебя и половинки, — ответил Павлычев. Он с недоверием разглядывал рябое от свежих заплат крыльцо. — Красить когда будешь?
— Что?! — в ярости изумился Шумаков. — Так тебе еще и красить. А хошь, все порушу заново? Все раскидаю по бревнышку, по дощечке? Ну?..
— Андрюха ты, Андрюха, — с укоризной сказал дед. Помолчал, пожевал губами и внезапно повысил голос: — Выродок ты, Андрюха! Сосунком тебя знавал, дружбу с батькой твоим водили. Батька-то хотел, чтобы ты стоющим был, говорил: «Андрюха будет у меня стоющим». Ан ошибся Андрей Степаныч, родитель… Не в пример ему, бутылки только у тебя в голове.
— Ты мово батьку не трожь, — разозленно сказал Шумаков. — Батька сам по себе… А красить твою хоромину я не обязан. И с окончанием работы ты должен меня уважить. Смотри, дед, попросишь Андрюху-тракториста, услышишь, что он ответит. Сено я тебе привозил?
— Привозил, — подтвердил Павлычев, сбавив тон.
— То-то! Теперь вспомни, как разошлись. Заплатил ты мне? Вспомни, что сказал? Ты думаешь, я ехал к тебе крыльцо своротить? Больно нужно в г… мараться. За должком ехал, а ошибся маленько, так с кем не бывает. Ладно, прощай! И помни!
Обозленность Шумакова обеспокоила дедка: только безмозглый идиот ссорится с колхозным трактористом.
— Дуролом ты, дуролом, — ласково сказал Павлычев. — Спуста на людей кидаешься. Пойдем в дом…
Угощение было хорошее — старалась Павлычиха. Потчевала жареным мясом с картошкой, пирогами с грибной начинкой, сама подливала из бутылки. Разомлев от еды и выпитого, откинулся Шумаков на спинку деревянного дивана, закурил.
— Заявление на меня писал? — добродушно спросил он дедка и сам себе ответил: — Писал, старая зануда. Возврати, как не соответствующее настоящему положению… И от себя заявление пиши: так, мол, и так, я, старый хрен, никаких вопросов к Андрею Шумакову больше не имею.
— Это можно, — согласился Павлычев. Достал с полки из-под коробки репродуктора тетрадку. К ней привязан за ниточку огрызок карандаша. Вынул из тетрадки акт, составленный охотниками, подал. Подрагивали усмешливо седые брови, когда наблюдал, с каким остервенением рвет Андрей бумажку, комкает в кулаке клочки. Потом стал писать на чистом листке, мусоля в блеклых гyбах карандашный грифель. Обдумывал каждое слово.
Андрей принял написанное, прочел, и глаза его округлились.
— Ты что накарябал, старая перечница?
— А что? — невинно спросил дед.
— «Что»! — обозлился Андрей. — Он еще спрашивает «что»!
В записке стояло:
«Так как после преступления за Андреем, сыном моего друга Андрея Степановича Шумакова, преступного ничего не замечалось, пускай идет домой с миром, а что на будущее никаких вопросов к нему, Андрею, не имею, об этом будет разговор после, потому как высказал он угрозы словом „помни“. Может, он опять своротит крыльцо набок или сделает еще чего хуже. Подписался Семен Алексеевич Павлычев».
— Показал бы я тебе мир… — Шумаков бросил написанное в поганый таз под рукомойником. Щурясь, глядел на деда. — Отца моего плел в дружки, ехидина. Мой отец с тобой бы… рядом не сел.
— Эк, взъярился, — добродушно сказал дед.
Пять километров от Задуброва до Выселок Шумаков прошел с трудом, и не потому, что был пьян: через каждый овражек, ложбину разлились ручьи. Оступался, зачерпывал воды в сапоги. Тут еще дождь пошел, густой, мелкий, как сеяный. Дорога лесная, с зимы над ней нагнулись орешины, переплелись, завлажнели сейчас. Чуть заденешь — и, как из опрокинутой лохани, льется за шиворот вода.
Весь промокший ввалился в дом. Жена в коротком ситцевом халатике мирно сидела перед телевизором. Взглянула на Андрея мельком и опять все внимание на экран: привыкла к мужу ко всякому.
Поведение ее разобидело Андрея.
— Валентина! — рявкнул больше для того, чтобы покуражиться, показать, кто в доме хозяин. — Валентина! Не видишь, сухой нитки нету? Сообрази обогрев.
— Где я тебе возьму, — спокойно сказала жена, продолжая следить за мельканием теней на экране. — Сам знаешь: выходной, магазин я не открывала.
Грустно стало Шумакову и как-то уж очень жалко себя: такое крыльцо Павлычеву отгрохал, а благодарности не дождался, такую дорогу прошел, не куда-нибудь спешил — домой, и здесь словно чужого встретили.
— Не любишь ты меня, Валентина! — сказал с отчаянием в голосе. Вылил из сапог воду на пол, добавил мрачно: — Давно это вижу.
У Валентины полные покатые плечи, такие же полные руки с ямочками на локтях. Вздрогнула от слов мужа, с любопытством обернулась.
— Посмотри, на кого похож! Не о грязи говорю, на рожу свою посмотри: опух, паразит. Я тебя любила, дышать не смела, когда подходил. А ты? Что ты со мной сделал? Все вытравил, все до капельки, отучил от любви-то! Я тебе не курица, я постоянного внимания хочу. А уж если не так, так и хорошего не жди.
— Ты что это? Ты об чем? — Андрей смотрел на нее пораженный: никогда от нее ничего подобного не слышал. — Ты что задумала? Смотри, Валентина!..
— Смотрю.
— Нет, ты что задумала?
— Уйти от тебя задумала.
Сказала, как давно решенное, и голос не дрогнул. В воспаленной голове Андрея пронеслось: А ведь и раньше замечал к себе такое отношение, замечал, только не задумывался — почему? Вот хотя бы с Генкой… В армию уходил ни тем ни сем, вернулся — и сразу фигура на колхозном фоне. Женился на сестре Валентины — Гальке — и стал сродственником. Развалюху машину дали ему, а всё на ходу. Председатель при всех: «Геннадий Владимирович… Наш Геннадий Владимирович…» И Валентина, похоже, как председатель: «Вот смотри на Генку, золотой человек…» Все хвалят мужика, а за что? Ездит! Он, Шумаков, в два раза больше его наездил, наработал. С Галькой, конечно, повезло, тут слов нету. Валентина, как расписались, сразу огрузла, не заботилась, какой ее муж видит, а Галька третий год замужем, парня родила — и всё как тростиночка. С Генашей мы в такую даль забрались, там столько малины-ы!.. Генаша мне и говорит: «Надо тебе, Галя, брючный костюм купить. Модно!»
Это все, когда семьями собирались. Валентина свирепела от этих разговоров, дулась на Андрея, будто уж он ни на что не годен. Малина… Брючный костюм… А Андрей самый большой, какой только в городе нашелся, телевизор купил, у него дома шкаф почти во всю стенку — Сельгой зовется. Чего еще бабе надо? Понятно, что уже тогда его не уважала, тогда надумала разойтись.
И еще вспомнилось…
— Бутылку так и не поставишь? — спросил с угрозой,
— Оглох? Сказала же — магазин я не открывала.
— То-то и оно! — сказал Андрей, удовлетворенный своей догадкой. — Выходит, для других стараешься, в ночь-полночь бежишь, для мужа — нет!
— Для мужа — нет! И отвяжись, глаза бы не смотрели на морготного.
Так и сказала, не запнулась: «Глаза бы не смотрели на морготного».
Андрей тупо молчал, скреб в затылке. Поколотить — крику будет на всю деревню.
— Ладно, — мстительно закончил он. — Я тебе тоже сделаю, раз я морготный…
Он видел перед глазами акт, составленный на него в павлычевском доме, — крохотная бумажка, а грозила многими бедами, тюрьмой, может быть. Валентине тюрьма ни к чему, но попугать решил…
Опять удивился силе бумажки, когда жена рассказала о проверке и ревизии в магазине: кто-то донес о торговле спиртным во внеурочное время. Оштрафовали ее на пятьдесят рублей.