Быстро, – нельзя быстрей! А Забугиной кажется, что они ползут медленно-медленно… И когда тяжелая батарея с пушками и зарядными ящиками задержала их минут на двадцать, Вера плакала слезами нетерпения и досады.
Господи, да что же это! Ведь мы без конца ждем… Ведь это ни на что не похоже! – и в эгоизме любящей, Вере казалось, что батареи – Бог с ними, скучное что-то, никому не нужное, лишнее, попавшее поперек дороги ей, у которой впереди весь смысл жизни.
Вовка молчал, теребя свою чудесную ассирийскую бороду. Это было у него признаком величайшего волнения, так как бороду свою он берег и холил, обращаясь с нею весьма почтительно. Единственно, что он обыкновенно позволял себе, это – любовно и важно спрессовывать ее ладонями.
«Вот глупейшее, корявое положение! – подумал он. – У меня даже не хватает решимости хоть как-нибудь косвенно ей намекнуть».
В штабе дивизии Вовка хотел сначала сам повидаться с генералом Столешниковым. Надо подготовить его, чтобы он в свою очередь подготовил невесту Загорского.
– Вера Клавдиевна, посидите минуточку, я сначала пройду в штаб, разузнаю, как и что.
– Если он в штабе, – ведь он в штабе, – пришлите его, только скорее! Слышите! Господи, как сердце бьется… Неужели.
– Хорошо, если только он здесь, – не глядя на нее, ответил «ассириец», выходя из автомобиля. – Ведь и так бывает… Они, штабные, целыми днями пропадают на позициях…
И, уже поднимаясь на крыльцо, Вовка оглянулся украдкой… Сидит, вся дрожа от волнения, и все существо ее светится каким-то лучистым сиянием – и такая она интересная, хорошенькая, в сером дорожном платье, купленном в Киеве, и в мягком английском берете!
Генерал совещался с Теглеевым. Хотя, вернее, Столешников говорил: надо, мол, сделать той то, говорил дельно и разумно, и начальнику штаба волей-неволей оставалось только соглашаться. Конечно, в глубине своей уязвленной души он считал себя гением если и не Наполеонову, то, во всяком случае, старому Мольтке равным.
Доложили о Криволуцком. Столешников встретил его, как знакомого. Они встречались в Петербурге еще до войны.
– Ваше превосходительство, Загорский в плену? Это верно?
– К моему глубокому сожалению, да! Не могу до сих пор освоиться, что его нет…
– Его дальнейшая участь неизвестна?
– По нашим агентурным сведениям, он жив, и хотя ему грозит военно-полевой суд, но есть основания полагать, что жизнь-то, во всяком случае, пощадят. У них желание «сыграть на нем»… Они придают ему большое значение, думая, что в обмен за него русские отдадут по крайней мере генерала Кусманека… Австрийское легкомыслие, взращенное венскими кофейнями… Что ж, пусть они подольше останутся в этом приятном для нас заблуждении… До конца войны, после чего Загорский вернется к нам. Интереснейший человек и полезный работник, талантливый, сообразительный… Я не сомневаюсь, он вернулся бы преблагополучно назад, – это уже не первая его эскапада с переодеванием, но здесь сыграло свою роль обдуманное предательство… Вообще, темная история… Вы у нас, конечно, завтракаете?.. Через час милости просим к столу…
– Ваше превосходительство, я не один, со мною невеста Загорского.
– Невеста? Час от часу не легче!.. Что же мы ей скажем, бедняжке? Она его очень любит?..
– Безумно!
– Это уж совсем плохо… Скрыть нельзя, а правда ошеломит. Трудно провести это с дипломатическим тактом, – правду… Где она?
– Сидит в автомобиле.
Столешников глянул в окно.
– Какая милая… Так и расцвела в ожидании…
– Я потом расскажу вашему превосходительству, что с ней было. Целая эпопея… А теперь, как же ей сказать?
– Скажите, что я командировал его по всему фронту дивизии и что это займет добрых двое суток. Пока, мол, к ее услугам комната Загорского, где все в полной неприкосновенности… Пусть отдохнет, а вечером вместе с нею ужинать к нам. А дальше… дальше там видно, будет… Неприятная история…
«Ассириец» вернулся к Забугиной.
– Так и есть, как я говорил, Вера Клавдиевна… Дмитрий Владимирович объезжает фронт дивизии, это мало-мало – парочка дней…
Сияющее личико сразу погасло.
– Два дня? Я не увижу его в течение двух дней? Ведь это же близко, так близко… Это ужасно… А нельзя поехать к нему… туда?..
– На позиции? Христос с вами, Вера Клавдиевна! Кто же вас пустит… вы – частное лицо, женщина.
– Так как же быть? Я с ума сойду от нетерпения… Поймите же вы меня! – вырвалось у нее с тоскою.
– Э, мой друг, вы слишком нервничаете, возьмите себя в руки, побольше терпения и успокойтесь.
– Ах, вы никогда не поймете!..
– Почему? – обиделся Вовка. – Вы думаете, что я не способен на глубокое чувство? Ошибаетесь!
Он водворил Забугину в домик под черепичной крышей у пани Войцехович, в той самой комнате, где жил Дима, и Вера спала на его походной кровати. Если б она могла спать! Вся ночь без сна. Каждый шорох, стук – и Вера, вздрагивая, прислушивалась: не он ли вернулся?..
А со стены смотрел на нее обрамленный маленькими ракушками жандарм с закрученными усами.
Прошел день, бесконечно длинный… Места себе не находила Вера.
Дальше тянуть и обманывать было бы издевательством. «Ассириец» и Столешников решили «подготовить» Забугину.
– Только это вы на себя возьмите, ваше превосходительство, очень прошу…
После общего обеда-ужина в столовой все разошлись, и генерал остался с глазу на глаз с девушкой.
– Он скоро вернется? Вы надолго послали его, генерал? Уже второй день. Сегодня вернется? – спросила Забугина, только об одном думавшая.
– Пожалуй… Вернется, если… Ведь он у нас такая отчаянная голова! Если, зарвавшись вперед, не… если его не возьмут в плен австрийцы…
– В плен! – воскликнула Вера, вся пронизанная чем-то жутким-жутким.
– Это бывает сплошь да рядом, и, право, ничего особенного. Вот германский плен, – это не дай Бог никому! А у австрийцев – совсем другое, и отношения мягкие. Словом, ничего страшного, – кривил душою генерал, подготовляя удар. – И наконец, оттуда легко убежать… Побеги – сплошь да рядом!.. Дмитрий Владимирович хотя и солдат, но австрийцы мнят его Бог знает какой высокой особой, надевшей для забавы унтер-офицерские нашивки. Ему будет великолепно в плену, предупредительное отношение, комфорт. Я уверен, со дня на день мы опять увидим его среди нас.
Как меняется Вера… Отхлынула краска, лицо стало бледное-бледное, словно какой-то вампир выпил изнутри всю жизнь, всю кровь… Глаза потемнели, сделались большими, почти безумными…
– Так он в плену, Дмитрий? Значит, скрывали?..
– Ничего не скрывали, Вера Клавдиевна, да и скрывать было нечего… Ведь это же пустяк… Повторяю, австрийский плен… – «одно удовольствие», – чуть не вырвалось у Столешникова, но он спохватился. – Это совсем, совсем не так страшно… Давайте держать пари… à discrétion, что он убежит… Охраны никакой, все способные носить оружие на позициях, и пленных стерегут дряхлые старцы, слепые, хромые, калеки…
Вера не слышала, глядя в одну точку немигающими, остановившимися глазами.
Нехорошо почувствовал себя Столешников. Он охотнее промчался бы вдоль фронта своей дивизии под самым действительным огнем… Это было бы гораздо приятнее и легче.
9. Жена изменница и саркофаг Аписа
– У моей жены есть любовник! У моей жены есть любовник! – повторял Мисаил Григорьевич, комкая в своих мягких, пухлых, с обкусанными ногтями пальцах анонимное письмо.
Он пытался представить себе, как полная, монументальная Сильфида изменяет ему, пытался, но не мог, – это было выше его понимания…
А между тем в письме совершенно ясно, черным по белому:
«…Они встречаются в домах свиданий, или в Аптекарском переулке, или Волынкином. Можете заехать и, сунув швейцару четвертной, спросить: бывает ли высокая, толстая дама с этаким черномазым господинчиком, смазливым, прежде штатским, а теперь в военно-чиновничьей форме? Спросите, и швейцар скажет вам – да, бывают…»
Следовало еще кое-что, целый ряд новых подробностей и в конце: «Искренний доброжелатель».
Еще бы не искренний! Еще бы не доброжелатель! Иначе какая же это была «анонимка»?
Железноградову хотелось отгадать автора. Отгадаешь! У него столько врагов, и все они – хлебом не корми – рады, счастливы ему напакостить.
– Какое свинство! День так хорошо начался. Из Москвы телеграмма, что князь Головкин-Охочинский согласен продать свою усадьбу Мисаилу Григорьевичу. И главное – такие гроши! Всего за восемьсот тысяч!
Да и то не наличными деньгами, – вынь да положь. Мисаил Григорьевич скупил княжеских векселей на сумму в полмиллиона и тогда лишь тихонько показал свои когти.
Головкин-Охочинский, в тысячелетнем роду которого было девять святых и много, без счету, воевод, губернаторов и посланников, почувствовал у своего сиятельного горла железноградовские когти.
И вот усадьба, чуть ли не в центре Москвы, с барским домом под плоским, Растреллиевым куполом, с художественным убранством и даже фамильными портретами, все это – за восемьсот тысяч!
Портреты Мисаил Григорьевич возьмет к себе, в свой дворец. Нет своих фамильных портретов, – пусть чужие висят. Конечно, все это дворянская труха! Какое ему дело, что особняк строился самим Растрелли? Он будет снесен, и на месте его гордо поднимется к облакам двенадцатиэтажный доходный небоскреб. Это будет первый на Москве двенадцатиэтажный дом.
И вот после такой телеграммы – вдруг анонимка! Настроение Мисаила Григорьевича если не совсем упало, то, во всяком случае, понизилось.
Надо объясниться с женою.
Немытый, в грязном халате, забравшись с ногами на кожаное кресло и сидя в позе «Мефистофеля» Антокольского, упершись коленом в подбородок или подбородком в колено, – Мисаил Григорьевич грыз ногти.
Он не мог никак бросить отвратительную привычку эту.
– Тебе надо ходить в смирительных перчатках! – говорила ему жена. – Как тебе не стыдно? В нашем кругу считается дурным тоном – грызть ногти.
– А как ты думаешь, светлейший Потемкин-Тавр