— Ладно, давай попробуем, — согласилась я. — В конце концов, попытка не пытка!
Триста рублей в день — для меня это была неслыханная сытима! За свои хождения по этажам я получала всего пятьсот в месяц. Да еще и отдавала из этих пятисот сто рублей за моих бедняжек. Нашему начальству пришло в голову однажды, что наши подопечные могут вполне оплачивать частично мои услуги, с чем я была в корне не согласна. Причем платить несчастные пожилые леди были должны почему-то не мне, а именно моему начальству. Так то, поразмыслив, мы с мамой решили, что без этих ста рублей как-нибудь обойдемся, а бабушек трогать с меркантильными вопросами не станем. Тем более что собирать с них по десятке должна была тоже я. Согласиться еще и мытарем стать? Heт, уж покорнейшее спасибо, лучше я буду сама раскошеливаться!
Так что Вероникино предложение не давало мне покоя. Конечно, будет трудновато, но я выдержу. Так, я и решила. Трудности, как известно, закаляют душу.
Можно и вечером к ним забегать, рассудила я. А на начальственные претензии мне и в другие времена было наплевать с высокой колокольни … Тем более что они на своих собраниях поют. И все какие-то дурацкие песни. У них это называется «сплоченный коллектив» Сели рядком и запели: «Напилась я пьяна, не дойду до дома…»
Приняв важное для себя решение, я немного успокоилась. Оставалось, правда, мое злополучное графоманство, на которое времени совсем не было. Если припомнить, что Юрий Карлович Олеша требовал, чтобы писатель не проводил ни дня без строчки, то я в связи со своей трудовой деятельностью из рядов приличных писателей автоматически выбывала.
Это меня немного испугало, но и здесь я нашла выход. Вряд ли на вернисаж будут идти сплошным потоком. Значит, я вполне могу написать эту столь необходимую строчку в рабочее время.
В общем, все будет хорошо, моя радость, — сказала я себе. — С завтрашнего дня начинается новая жизнь. Может быть, ты ее выдержишь».
И не то выдерживали, подумала я, засыпая. Если уж до сих пор я жива и относительно здорова — и на сей раз ничего со мной не случится.
Трудно жить на свете человеку, внешность которою не совпадает с его эстетическими представлениями о красоте.
Отчего-то моя внешность резко с ними не совпадала. Каждый день я старательно избегала зеркала. Но — увы? — оно с раннего утра занимало позицию прямо перед моим носом, и я была обречена видеть этот кошмар. Не будешь же чистить зубы с закрытыми глазами?
— И кому пришла в голову эта садистская идея — непременно вешать этого урода прямо перед тобой? — ворчала я. — Иллюзий лишаешься с самого утра. Только проснулся — и пожалуйста! Вместо прелестницы белокурой какая-то образина с всклокоченными перьями!
— Саша? Ты с кем разговариваешь? — спросила меня мама.
— С собой, — ответила я. — С кем же еще мне обсудить насущные проблемы? «Я своей смешною рожей сам себя и веселю…»
— Да брось ты? Чего в ней смешного? — сказала мама, появляясь на пороге ванной комнаты.
— Да ничего смешного, — согласилась я. — Скорее это трагедия… Но ты же знаешь, я всегда стараюсь не смотреть правде в глаза. А если уж пришлось посмотреть, пытаюсь отнестись ко всему иронично, без лишних трагедий… Как у старины Хэма. Надо проявлять иронию и жалость. Тогда жизнь перестанет производить на тебя впечатление ночного кошмара.
— Ты, конечно, не собираешься позавтракать?
— При этих толстенных щеках? — закричала я испуганно. — Завтракать? О нет? Я собираюсь вообще поморить эти щеки голодом… И так мне никто не может дать мои кровные, честно заработанные двадцать пять лет?
— Между прочим, бестактно напоминать мне о возрасте? — заметила мама.
— Между прочим, я говорила о своем возрасте?
— Но ты моя дочь…
— А давай сдадим меня в приют, — обрадовалась я. — Тем более меня запросто можно выдать за годовалого младенца. С этакими щеками… И глазки круглые, наивные такие… Правда, ростом я, конечно, уже переросла годовалого младенца. Но если мне немного подрезать ножки…
Я задумалась.
— Ножки… — повторила я. — Все равно я безнадежно переросла!
— Но уж никак не умом.
Я даже не ответила. Последнее время я тщательно взращивала в себе смирение.
По радио передавали бодренький «Мост через реку Квай».
— Прямо как в кино, — сказала я, зашнуровывая ботинки. — На работу отправляюсь под бодрый марш… Конечно, это ведь похоже на чудо. Я и работа… Две работы, черт побери! Такие несовместимые вещи! Ах, если бы не крайняя нужда! И отчего по нашим улицам не бродят шейхи, нефтяные магнаты и наркобароны?
— Они бродят, — сказала мама. — Но ты все время смотришь на асфальт, когда идешь по улице. Как же ты увидишь наркобарона?
— Да, — сказала я. — Но я пытаюсь найти там парочку пятаков… Согласись, это более реально, чем шейх на улице нашего городка!
Марья Васильевна жила на шестом этаже. Обычно я иду медленно, но на сей раз мне пришлось преодолеть эти этажи бегом. Так что, когда она открыла дверь, она немного испугалась.
— Ваша Саша пришла, молока принесла, — затараторила я мое фирменное приветствие.
— Сашенька, что с тобой? Ты же вся красная!
— Говорят, если бегать по ступенькам, быстро сбрасываешь килограммы, — сказала я.
— Или превращаешься в скелет, — не поверила мне Марья Васильевна. — Ходи тихо. А то мы быстро тебя лишимся.
— Не могу, — призналась я. — Мне надо еще по двум адресам забежать. До одиннадцати. Я устроилась еще на одну работу.
— Но ты же и так писатель! — всплеснула руками Марья Васильевна. — Или это ты работой не считаешь?
— Это только мы с вами считаем работой, — вздохнула я. — Остальные это считают развлечением. Может, они и правы… Доходу-то нет.
— А кем ты теперь будешь работать?
— Вахтером.
Она даже не нашла слов. Мысль, что ее возлюбленная Саша, ее приемная внучка, предмет ее гордости будет каким-то вахтером, поразила ее в самое сердце.
— На вернисаже, — торопливо пояснила я. — У моей подруги и ее друзей выставка. Я должна там сидеть и охранять их гениальные творения. И мило улыбаться посетителям…
Марья Васильевна задумалась и вдруг просияла радостной улыбкой.
— А ведь это хорошо, Саша! — сказала она. — Наконец-то Господь внял моим молитвам!
Тут пришел мой черед удивиться.
— Ну как же, Саша, — пояснила она, — тут, с нами-то, ты и замуж не выйдешь никогда. А там люди молодые, красивые… Встретишь свою судьбу.
— Ох, Марья Васильевна! — возмутилась я. — Кто о чем, а вы все о своем матримониальном! Нет у меня времени на эти глупости!
— Это не глупости — тихо сказала она. — Я вот всю жизнь одна, а сейчас… Ты у меня единственная радость. Поверь мне, девочка, непременно кто-то должен быть с тобой рядом. Чтобы не было холодно душе. Чем дальше идешь, тем больше она, бедная, замерзает… И когда придет смерть, надо, чтобы кто-то держал тебя за руку. Иначе так страшно!
— Вот о смерти я вообще говорить не собираюсь, — нахмурилась я. — Я не экзистенциалист какой, чтобы о ней много рассуждать. Давайте лучше думать о приятном. Например, как я заработаю денег и мы всей тусовкой пойдем в ресторан! Там мы и познакомимся с нашими «судьбами»…
— Как то поздно уже, — развела она руками.
— Никогда не поздно, — покачала я головой уже на пороге. Мне надо было торопиться. Увы, это был первый минус моей новой работы.
Мне не хватало времени поговорить с ними. А в этом-то они нуждались куда больше, чем в пакете молока!
На минуту я остановилась, обернувшись.
Она стояла у окна, и отчего-то мне подумалось а я?
Когда я доживу до ее возраста, что будет со мной?
Ибо в старости нередко знакомишься с одиночеством, и это самое страшное»… Скорее всего мне тоже придется с ним познакомиться.
Я развернулась, подошла к ней и обняла ее за плечи. На одну секунду мне показалось, что мой порыв не так уж бескорыстен — точно в этот момент я выпрашивала у Господа Бога иной судьбы, чем это самое проклятое одиночество. Или — обнимала саму себя в будущем.
Выставка расположилась, к моему удивлению, в шести залах. Я ради любопытства прошла по ним. Один зал меня заинтересовал: там были представлены работы пожилого любителя природы. Сам любитель принял меня за посетительницу и постоянно таскался следом. Ожидая, наверное, моего восхищения… Я же просто заметила, что на каждой картине у него непременно присутствует стог сена. Вот я и принялась подсчитывать стожки сена, загадав, что, если я насчитаю их сотню, мне точно светит в самом ближайшем времени стать богатой и знаменитой.
Я насчитала их девяносто восемь. Двух всего не хватило… Поэтому на убеленного сединами старца я посмотрела с укором — неужели было лень пририсовать парочку стогов? Теперь же придется искать компромисс… То ли я стану богатой, но не знаменитой, то ли наоборот… О том, что скорее всего отсутствие двух стожков говорит мне о жестокой правде — не быть мне ни тем ни другим, — я старалась не думать. В начале дня думать о таких гадостях ничем не лучше, чем в шесть утра нажраться водки…
— Вам не понравилось? — с нервным придыханием осведомился старичок.
«Как бы его познакомить с Марьей Васильевной? — подумала я. — Вполне подходящий парень для моей бабушки!»
— Очень понравилось, — сказала я. — Но мне кажется, у вас вот в этой картине какая-то незавершенность…
Я ткнула наугад и, лишь подняв глаза на картину, поняла, почему он удивленно заморгал, когда я сказала ему:
— Если бы вот тут, посередине, было два небольших стога сена…
Мой указующий перст был направлен прямо в середину реки. То есть выбрала я этим недостающим для моего личного счастья стожкам самое что ни на есть подходящее место… Середину реки.
Он, кажется, обиделся.
— Понимаете, девушка, — начал он извиняться, при этом держа брови нахмуренными, — стожки эти — образ России…
Я задумалась, каким образом Россия так крепко связана с заготовленным для корма скотины сеном, но никаких разумных объяснений этому факту не нашлось.