— Я люблю тебя, — сказала я.
Он ответил не сразу.
— Я сейчас приеду, — сказал он наконец. — Я сейчас приеду — и мы обо всем поговорим…
Те полчаса, которые я провела в ожидании, я металась как в лихорадке.
«Зачем я это сделала?» — «Я поступила так, как было нужно…» — «Но я не должна была, не должна…»
Когда он позвонил в дверь, я была как раз на стадии «зачем-я-сделала-это».
Открыв дверь, я застыла, глядя в его глаза.
Он выглядел осунувшимся и постаревшим. Сначала он сделал шаг в мою сторону, но остановился. Едва заметно усмехнувшись, посмотрел на меня печально.
— Саша, — заговорил он очень тихо, — прости меня за то, что я невольно оказался виновником твоей боли… Поверь мне, я не хотел этого.
Я вздрогнула. Теперь мне казалось, что он пришел для того, чтобы извиниться за то, что нас связывало. За то, что я…
— О, не стоит! — рассмеялась я. — Все нормально… Наверное, каждый человек, взрослея, должен пройти через боль.
«Так вот о чем он собирался со мной говорить… Какая же я дура! — подумала я. — Бог мой, да я действительно самая последняя дура на счете! Эли люди мыслят иными категориями…»
— Ты будешь кофе? — спросила я, стараясь нс показывать ему, как сильна моя боль. Я даже нашла в себе силы улыбнуться ему.
Он кивнул.
— Проходи в комнату, — сказала я. — Сейчас я принесу кофе… туда.
Мне надо было остаться одной. Мне надо было просто побыть одной… Хотя бы несколько мгновений… Зачем он согласился?
Зачем он согласился остаться? Зачем он вообще приехал?
Мир вокруг меня снова изменился. Словно кто-то взял и выключил солнце… И в самом деле, оно же не обязано светить для всех! Вот именно для меня ему светить ни к чему…
Он попросил у меня прошения за… любовь?!
Я засыпала кофе в джезву. Бросила сахар. Мои движения были чисто механическими. Я смотрела па замершую пенку и слышала его дыхание в соседней комнате. Я сжала себя в тугой кулак. «На кой черт нужен мир, в котором просят прошения за то, что любили?»
Кофе вылился на плиту, я и сама нс успела заметить, как это случилось.
Теперь по всей плите растекались бурые пятна, похожие на кровь, и это стало последней каплей.
Я выключила газ, вытерла грязь и только теперь поняла, что я плачу. Более того, я не просто плачу. Я рыдаю в захлеб!
— Саша, — услышала я за спиной его голос.
Его руки легли на мои плечи. Он тяжело вздохнул и прижал меня к себе.
Я дернула плечом, не оборачиваясь.
— Оставь меня в покое, — всхлипнула я. — Ты просто гад…
Он ничего не ответил, но не послушался меня. Наоборот, еще сильнее прижал к себе.
— Гад, — согласился он со мной. — Давай я сам вытру… В конце концов, это ведь последствия именно моего гадства…
— Нет уж, — покачала я головой. — Я сама справлюсь…
— Саша, не прячь от меня глаза, пожалуйста.
— Ага, — кивнула я, улыбаясь сквозь слезы. — Не прячь от Бога глаза, а то как Он найдет нас?
— Сама понимаешь…
— Нет, — покачала я головой. — Это Гребенщиков понимает.
— Черт, ты что, все стихи знаешь? — признался он.
— Не все, — призналась я нехотя. — Только те, которые мне нравятся. Есть просто стихи, а есть как молитвы… Мне нравятся те, которые как молитвы.
— Например, это, — сказал он. — «Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж достоинство, что просит подаянья… Над красотой глумящуюся ложь, ничтожество в роскошном одеянье… И простоту, что глупостью слывет, и глупость в маске мудреца-пророка, и вдохновения зажатый рот, и праведность на службе у порока… «
Я молчала, слушая его.
— «Все мерзостно, что вижу я вокруг, — сказал он, поворачивая меня к себе. — Но как тебя оставить, милый друг?»
Теперь мое лицо было в его ладонях, и он смотрел в мои глаза так пристально, так нежно, так…
— Красота, над которой глумилась ложь, — прошептал он.
— Скорее уж я та самая простота, которая слывет глупостью, — пробормотала я, отчаянно краснея. — Я не красавица…
— Я и не говорил, что ты красавица, — серьезно возразил он мне. — Я сказал, что ты — красота. Это разные слова.
Я подумала немного и не нашла ответа. Зато сказала:
— Ага… Тогда ты у нас будешь праведностью на службе у порока…
— Может, и так… Только я не праведный. Я обычный.
— Вот и нет! — запротестовала я. — Я никогда бы не стала плакать из-за обычного человека!
Он смотрел мне в глаза.
— Боже ты мой, — прошептал он очень тихо. — Как это мерзко… Я не хотел бы быть причиной твоей боли. — Никогда.
Он отпустил меня, и мне стало холодно. Он стоял, опустив голову, и курил.
— Мне холодно, — пожаловалась я Богу. — Почему этот человек не может понять, что мне без него холодно? Может быть, Ты это ему как-нибудь объяснишь?
— Может быть, этот человек просто боится, что своими притязаниями запросто может разрушить твою жизнь… А он слишком тебя любит, чтобы это сделать.
Он сказал это очень тихо, опустив глаза, и я поверила ему.
Ему было трудно, так же трудно, как и мне.
Он ежедневно видел грязь, и грязь оседала на его душе, не давая ей дышать. Каждому хочется в таком случае смыть с себя грязь, но как же это сделать, если речь идет о душе, а не о теле?
С помощью красоты. Он прав… Он абсолютно прав, и мне даже стало стыдно, что я сама, такая взрослая, такая утонченно-рафинированная, такая вот снобка, сама это понимала, но пыталась вписаться в чертову жизнь, посидеть на чужом празднике, стать такой же, как все эти «бонзы».
Могла бы я так же, как он, рискнуть, поставить на кон свою жизнь, свое благополучие, свое будущее ради маленького глотка свободы?
Ради глотка любви?
— Если ты останешься со мной, тебя погубят, — сказала я, дотрагиваясь до его руки и чувствуя себя так, точно я была матерью этого большого ребенка. — Как же ты тогда будешь?
— У меня нет времени быть мудрым, — усмехнулся он, — Может быть, я поступаю, на их взгляд, опрометчиво. Я и на свой взгляд так поступаю…
— Ты жалеешь? Нет, пожалуйста!
— Я не жалею. Просто боюсь за тебя… Ты, на их взгляд, «подавляющая личность». Ты мешаешь им делать так, как они считают нужным…
— Господи, да чем же я им мешаю? — искренне удивилась я. — Отопление, что ли, им отключаю? Я вообще большую часть времени нахожусь в совершенно других измерениях! Хожу спокойно по своим бабулям и ни разу еще там их не встретила, этих твоих Дубченко!
— Однажды ты просто сидела за столиком, — сказал он. — Туда нечаянно зашел человек, которого они считали своим. Я сейчас даже не смогу тебе сказать, почему я остановился… И тем не менее со мной произошло нечто странное. Я стоял и чувствовал себя полным идиотом. Ты подняла глаза от книги, и я понял, что ты еще не вернулась. Тот мир, в котором ты находилась, показался мне таким манящим, сложным и загадочным, что мне стало невыносимо находиться в мире, где все упрошено до косноязычности… Кажется, ты не очень-то хотела тогда говорить со мной.
— Не хотела, — тихо рассмеялась я.
— Да и потом ты отталкивала меня, всеми силами пыталась освободиться, и я долго не мог понять — почему. Что во мне вызывает в тебе такое чувство протеста?… Знаешь, это ведь было так здорово — снова вспомнить, каким ты был раньше. Вспомнить, как звучит музыка… Начать читать стихи и вдруг обнаружить, что эти люди с приклеенными улыбками и стальными глазами слишком похожи на сектантов и весь круг моего общения должен быть ограничен только подобными им, а тебе там не было места… По их мнению. И то, что там не было места тебе, заставило меня понять, что ты просто их больше. Потому что это значило только одно: у них слишком все мелкое, чтобы ты поместилась там. И тогда я подумал: неужели и я стал таким же мелким? Когда ты появилась рядом со мной, вся их педагогическая деятельность пошла прахом. Я захотел стать свободным. Я понял, что не хочу больше так… Потому что счастье совсем не в деньгах, которые надо «делать, делать и делать», как завешал великий гуру, а…
Он вздохнул, посмотрел поверх моей головы, и я обернулась. Там висела мамина икона.
Это было очень странное чувство, как будто он молча разговаривал с Господом и Господь понимал и принимал его. А я сейчас была всего лишь связующей нитью между ними, вот обидно мне совсем не было. Наоборот.
— В чем же счастье? — тихонько поинтересовалась я спустя несколько минут.
— В обретении, — ответил он. — В свободе. В любви. В смысле жизни… В музыке. В обретении всего этого…
Последние слова он сказал так отчаянно, словно это крикнула его душа. А потом спокойно добавил:
— С твоей помощью я убежал из тюрьмы. Еще один шаг — я сам стал бы таким же. Я даже понял, почему они так хотят тебя уничтожить…
— Почему? — заинтересовалась я, так как до сих пор не могла этого понять.
— Потому что ты слишком независима. Значит, тебя надо купить… Попробовали — но ты отказалась продаться. То на чем они привыкли играть, не прошло. На их взгляд, ты живешь в трюме. Но и в трюме продолжаешь оставаться королевой, наотрез отказываясь стать крысой…
— Но почему я должна быть крысой? — возмутилась я.
— Для них все люди крысы.
— Вить, я уже устала. Кто они такие? И почему ты говоришь о них как о какой-то секте?
— Потому что это и есть секта, Сашенька. Сначала тебе предлагают пройти обучение в некой школе, как начинающему бизнесмену. Там тебя обучат управлять собой и людьми, научат смотреть на жизнь позитивно и сотрут энграммы…
— Бред какой-то, — устало сказала я. — Полный бред… Чего-то я последнее время много слышу про этот кретинский позитив и эти ужасные энграммы… Мода такая, что ли?
— Просто это очень распространено сейчас, — сказал он. — Люди легко попадаются на эту удочку. Скажем, у тебя что-то не получается, ты идешь по улице хмурая, и вдруг к тебе подлетает радостная дама и щебечет, что твой круг общения низок, тебе надо познакомиться с теми счастливцами, которые уже нашли выход из тупика. Она рассказывает тебе об одном чудесном человеке и о его не менее чудесном методе… Потом, конечно, она подчеркивает, что они ни в коей мере не являются сектой и вообще их не волнует, какой религиозной конфессии ты отдала свое сердце. Они же психологи.