— Ты снова принялась философствовать, вместо того чтобы говорить о насущном! — закричала я.
— Ага! — довольно улыбнулась Вероника. — Значит, сэр Райков, эсквайр, все-таки запал в душу бедной Саше…
— Да он меня на целую голову ниже, — презрительно фыркнула я. — Ничего он туда не запал…
— Да ведь сама назвала его насущным, — не успокаивалась Вероника. — Сначала отправила его, можно сказать, выгнала прочь… Идет он сейчас, бедненький, весь в слезах, рыдает и напивается с проститутками, а в душе несет твой прекрасный образ… Ах, говорит он себе, смахивая печальную слезу, как мне жить теперь без этой девушки? А девушка сидит и в ус не дует… Пьет себе капуччино за два рубля пакетик, вместо того чтобы наслаждаться вкусом настоящего эспрессо в престижной «рыгаловке»! И счастлива, о чем свидетельствует ее довольная физиономия. Нет, не дано бедным нуворишам проникнуть в загадочную душу русской интеллигентки с комплексами и прочими идиотскими наворотами! Чего кстати, ты там у него потребовала?
— «Реми Мартен», — буркнула я.
— Вообще-то он, твой «Реми», продается в ближайшем супермаркете…
— Да не этот! — отмахнулась я. — Другой. Который коллекционный… С бриллиантом.
— Господи, это еще что такое? — удивилась Вероника. — Сама придумала такой коньячок? До чего-то у писателей, право, развита фантазия…
— Вот швырну в тебя подушкой, — сурово пригрозила я. — Ничего я не придумала. Сейчас…
Я порылась в стопке журналов и нашла нужный. С красавицей на обложке.
Красавицу звали Пенелопа Крус, и я была на нее даже отдаленно — не похожа.… Отчего-то осознание этого факта не замедлило смениться легкой грустью: трудно, черт побери, жить на этом свете, зная, что твой внешний облик далек от совершенства! Наверняка эта Пенелопа не повторяет по утрам: «Cвет мой, зеркальце, заткнись! Причесаться я пришла…» Смотрит на себя с радостью, наслаждаясь моментом и предвкушая, как она пойдет по Лос-Анджелесу и все вокруг будут кричать от восторга… Впрочем, поразмыслив, я все-таки подумала, что это ужасно утомительно, когда все, все вокруг кричат от восторга. Наверное, можно отдохнуть от этих криков. Я бы предпочла, чтобы они все-таки кричали потише. И недолго… Ровно столько, сколько нужно для того, чтобы твой комплекс неполноценности немного притих.
Но я отвлеклась.
Пролистав журнал, я нашла нужное место.
— Вот… «В ноябре прошлого года в Париже состоялась царская инаугурация…»
— Бог ты мой! — всплеснула Вероника руками. — Так и сказала бы, что простой смертный Райков тебя не устраивает своим происхождением… Тебе нужно породниться с королевской фамилией.
— Да не перебивай же меня, — взмолилась я, — а не то мне придется стукнуть тебя по голове этим журналом…
— Не надо. Он толстый… От удара может повредиться моя психологическая структура, и я из экстраверта превращусь в интроверта и стану унылой и скучной…
Она угомонилась. Села наконец-то в кресло и сделала внимательное лицо.
— Я внемлю тебе, — кивнула она с важным видом. — Читай свой талмуд.
Я вздохнула, смиряя гнев, и продолжила:
— «Короновали легендарный коньяк «Луи XIII» от Реми Мартен. Знаки монаршего величия: графин из хрусталя баккара и коньячный бриллиант, венчающий пробку. Лучший напиток «Гранд-Шампань» по-прежнему удивляет и радует рекордным послевкусием…»
— Еще бы не радовал, — не выдержала Вероника. — Именно послевкусием. Коньячок-с выпил, а брюлики остались…
— «…сочетающим цветочные, фруктовые и пряные нотки, — продолжала я, делая вид, что у меня стало плохо со слухом. — «Луи ХIII», коньяк-диамант, облачен в хрустальные флаконы объемом 1,5 и 0,7 л. Разумеется, вес бриллианта (от 4,75 до 1,2 карата) пропорционален количеству коньяка».
— Надеюсь, ты потребовала от него бутылочку объемом в 1,5 литра, — сказала Вероника. — Во-первых, нам вполне хватит на двоих. И брюль побольше… Ты книжечку издашь, а я устрою «персоналку»… Бог мой, Сашка! Я начинаю тобой восхищаться. Я даже горжусь тобой! Оказывается, ты не так уж безнадежно оторвана от реального мира.
— Кончай издеваться, — попросила я. — Мне стало грустно, потому как нам с тобой этот чертов «Реми Мартен» не светит.
— Да брось, — рассмеялась Вероника, — ничего грустного. Каждому свое. Нужен тебе этот напиток… Все равно — выпьешь, и ничего не останется в душе, кроме воспоминаний. Да еще и грабители наверняка пожалуют. За пустой бутылью… Кто может быть уверенным в том, что именно этой бутылкой его и не треснут по башке, а?
— Неужели тебе не хочется узнать вкус этого «Реми Мартена»?
— Фигня… Я знаю вкус свободы. Это куда важнее.
— Говорят, что свобода — это прежде всею деньги, — сказала я.
— Да уж, конечно, — презрительно протянула Вероника. — Прям нисколько не сомневаюсь, что все обстоит именно так, как нам пытаются внушить… Да ничего они не свободны! Они же на эти свои идиотские баксы и «Реми Мартены» тратят столько жизни, что о свободе и речи быть не может! У них даже времени на эту самую свободу де остается! И потом — смотря что под ней понимать… Если обилие купленных вещей и людей — тогда да. Они свободны. Только вопрос — от чего?
— Я вот знаю, от чего мы с тобой свободны, — засмеялась я. — От денег… Абсолютна. Я бы даже сказала, что мы с тобой просто две анархистки!
— И черт с ними, с деньгами этими, — беспечно отмахнулась Вероника. — Мы с тобой умненькие, талантливые, красивые… В конце концов, завтра я стану художницей с мировым именем, а ты — писательницей. Будут у нас с тобой деньги. И мы будем сидеть в каком-нибудь шале и вспоминать, как двадцать лет назад две наивные и симпатичные, глупенькие и бедные девицы мечтали о каком-то дурацком «Реми Мартене»!
— Говори только за себя, — грустно посмотрела я на собственную физиономию в зеркале. — Я лично не считаю себя красивой. «Рыжий, рыжий, конопатый…» Фу!
— Но из нас двух именно ты пленила этого своего «мартена», — заметила Вероника. — Так что заканчивай вопли по поводу своей внешности. Ладно?
— Ладно, — согласилась я с некоторым сожалением. — Хотя это нечестно… Кому мне еще и рассказать о своем горе, как не лучшей подруге?
— Да ну тебя, — отмахнулась она. — Тоже мне Квазимода выискалась…
— Тебе хорошо говорить, у тебя Сережка есть. А в меня еще никто никогда… не влюблялся.
Я так искренне вздохнула, что Вероника испугалась.
— А как же Райков? Он — влюбился! Может быть, сейчас он думает о тебе. Страсть пожирает его сердце с невиданной быстротой. Он тоскливо смотрит на путану, расположившуюся рядом в вальяжной лозе, и сердце его гложет тоска… Ах, думает он, почему я сейчас не с той прелестницей, подругой художников и поэтов? Почему сам я так безнадежно далек от мира богемы?
— Не думаю, — покачала я головой. — Может быть, ему свойственно сострадание… Но полюбить меня он никак не мог. Так, что, скорее всего он просто пожалел меня и попытался скрасить мое унылое существование.
— Это уж вряд ли, — опровергла мое предположение Вероника. — Мне кажется, сострадание Райкову и подобным ему совсем несвойственно… Они и слова-то такого не знают. Так что он влюбился. И не спорь со мной!
— Да и не думала даже… Чего с тобой спорить?
Мы немного помолчали, «и горький вкус печали» проник в наши души.
Ночью мне снилось, что я стою посередине большой комнаты, обитой красным шелком, и на столе стоит «Реми Мартен» собственной персоной. А я почему-то стою со всем раздетая — только и есть на мне что легкое покрывало и ничего больше…
Потом из темноты выплыл ужасный тип с лицом с лицом Фредди Крюгера, в черных перчатках с огромными раструбами и уселся за стол, буравя меня недобрым взглядом.
— Ну-с? — сказал он после недолгого молчания. — Что делать будем?
— В каком смысле? — пролепетала я, пытаясь поплотнее закутаться в ненадежное покрывальце.
— В прямом, барышня моя дорогая, в прямом, — сказал он скрипучим своим басом. — Достали вы нас, потому как «Реми Мартен» вы хотите, а пойти на мелкие уступки не желаете! Выбирать пришла пора, душенька. Хватит нам всем голову морочить… Букера хотите получить?
— Да уже не хочу, — вздохнула я. — Раз для этого надо про трансвеститов писать, я без вашего проживу. Букера проживу. Не умею я про них писать.
— Видите ли, есть хорошая поговорка, — сказал он, откидываясь на спинку кресла и продолжая изучать меня с интересом орнитолога. — «Кто не пишет про трансвеститов, тот не пьет «Реми Мартен».
— Вообще-то раньше это звучало иначе, — робко возразила я. — Кто не…
— Я знаю, как это звучало раньше, — отмахнулся он, с презрительной такой миной. — Сейчас все переменилось. Новое время. Новое мышление. Но дело не в этом… Мы решили предоставить вам право выбора. Не хотите писать про трансвеститов, неволить не будем. Не скроем, что нам очень было бы нужно, чтобы именно вы про это написали. Но не хотите — как хотите… У вас появился другой шанс. И этот шанс зовется…
Он сощурил свои и без того маленькие глазки — теперь он был похож на одутловатого китаезу, и я невольно засмеялась.
— Райков, — сказала я. — Вы решили подкинуть мне Райкова… Чтобы я предпочла транс…
Больше я сдерживаться не могла. Я так хохотала, что весь мир сотрясался от моего смеха, и я проснулась.
— Уф! — выдохнула я, обнаружив, что мир за ночь не изменился. — Это только приснилось…
Ну и бред…
Я подошла к зеркалу, не забыв попросить его заткнуться, и быстро привела себя в относительный порядок.
Я снова опаздывала, и мне надо было спешить.
Даже на чашечку кофе времени не оставалось.
— До чего же скверно начинается день, — проворчала я, быстро сбегая по лестнице. — А еще говорят — не верь дурным снам…
Я даже не успевала сегодня к Марье Васильевне!
Придется зайти к ней вечером, решила я. Вот так всегда — непременно кто-то страдает от твоей жадности! Не я работать на эту чертову выставку, всем было бы только лучше!
На этот раз одиночество на работе мне явно не грозило. Как я ни старалась, мчась по улице, как стрела, выпущенная из арбалета, я все-таки опоздала.