Хотя мне безумно хочется включить компьютер.
Точно так же мне безумно хотелось позвонить ему сразу же, как из коробки с видеокассетой, выпала его визитная карточка.
Неприметная визитная карточка с его номером телефона.
Я смотрела на нее и чувствовала, как у меня влажнеют ладони. Потеют. Становятся мокрыми.
И мне хотелось сразу же снять трубку и набрать этот ряд цифр.
И сказать ему…
Те слова я тоже забыла, я вообще забываю слова, иногда они застревают даже не на кончике языка и не в горле, а где–то ниже, чуть ли не в районе диафрагмы, а когда я вспоминаю их, то они оказываются другими.
Совсем другими.
Я встаю с кресла и тупо иду в сторону ванной.
Если с чего и начать, то проще всего — с себя. Процесс ожидания. Два, а то и три часа. И тогда он придет. Придет и позвонит в дверь. Я как улитка, ползу по квартире, ноги ватные, но это не от коньяка, это от жизни, это от того, что я нашла в нижнем ящике его стола и от того, что давно — как хитрый и жилистый червь — живет во мне.
Ощущение того, что он хочет меня убить.
Я доползаю до ванны и вползаю в открытую дверь.
Включаю кран с горячей водой, смотрю, как над ванной поднимается пар.
Если что сейчас и надо мне сделать, так это быстро и решительно сбросить с себя халат, так же быстро и решительно принять душ, а потом начать готовиться к его приходу.
Но решительности давно нет, она была утром, когда я пошла к Седому, а сейчас я тюхтя, улитка, черепаха, даже не кусок мяса с дыркой между ног, а слизень, боящийся всего на свете.
Точно такой же я была, когда смотрела на его визитную карточку.
Я хотела позвонить и не делала этого.
Я не делала этого день, не делала этого два дня.
И на третий день я не решилась.
Я жила как в тумане, я хотела позвонить и не звонила.
Я не звонила так долго, что уже стала забывать то ощущение, что пришло, когда он развел меня широко–широко и я почувствовала: сейчас что–то случится.
И то ощущение, когда у меня внутри все горело, холодная вода лилась на голову, а он методично обрабатывал меня сзади и хотелось кричать.
Кричать, петь, выть, царапаться, вилять задницей от восторга как собака виляет хвостом.
И даже то ощущение, когда я начала дрожать, какая–то пружина сорвалась с места и стала разматываться там, внутри. От самого низа и до верха.
И лишь когда я поняла, что забываю, я решила набрать его номер.
Я сбрасываю халат, снимаю лифчик и трусики, отчего–то брезгливо смотрю на них, а потом бросаю в контейнер для грязного белья.
Поворачиваюсь к зеркалу и начинаю пристально изучать себя.
Белый верх, черный низ.
Крашенная блондинка с давно не стриженным черным лобком.
Я намылила промежность, взяла бритву и безжалостно стала уничтожать свои заросли.
Пусть останется только белый верх, а низ будет бритым.
По крайней мере, ему это должно понравиться.
А если и не понравится, то мне уже все равно. Почти все равно.
Когда я позвонила ему, то вначале долго никто не брал трубку.
Почему–то так бывает всегда, когда это для тебя очень важно: ты готовишься, ты собираешься с духом, ты ныряешь с головой в омут, а там длинные гудки.
Я положила трубку и подумала, что — может быть — это и к лучшему.
Бритый лобок горит и зудит, но это пройдет, надо принять душ и смазать себя кремом.
Баночки стоят на полке, полка влево от зеркала.
Это — моя полка, его полка — вправо от зеркала.
Там тоже стоят баночки, но их меньше.
Я сполоснула бритву и подумала, что надо побрить и подмышками.
Как под левой, так и под правой.
Только белый верх, один белый верх.
У меня короткая стрижка, хотя когда–то я носила длинные волосы.
По крайней мере, в тот день, когда начала звонить ему.
Я звонила и звонила, а волосы рассыпались по плечам.
Не жгуче–черные и не темно–каштановые. Что–то среднее, странный такой оттенок, почти брюнетка.
Я залажу в ванну и переключаю смеситель на душ.
Горячая вода — спасение человечества.
Когда ее нет, то жить не хочется.
Но сейчас она есть и я опять яростно мылю себя между ног. И подмышками. И намыливаю груди, свои крепкие, но средних размеров груди.
Груди не рожавшей женщины.
Почему–то не рожавшей, как бы мне этого не хотелось.
Хотелось, да не получилось.
И не получается.
Вначале я намыливаю одну грудь, потом — другую.
Когда он взял трубку, то я растерялась.
Я готовила слова и я их забывала, а потом вспоминала и готовила снова.
Но когда он взял трубку, то я онемела.
— Ну, — сказал он в телефон, — кто это?
Этот кто–то молчал.
— Говорите, — повторил он, — чего вам надо?
Мне многое было надо, но я не могла ничего сказать.
— Я вешаю трубку, — сказал он.
— Не вешай, — выдавила из себя я, — это я.
— Кто — я? — удивился он.
— Я, — мой голос вдруг запнулся и начал исчезать.
Я стою намыленная в ванне и поливаю себя из душа. Мыло смывается вместе с грязью и потом, как бы мы не старались, но мы почти всегда грязные.
Я чувствую, как кожа начинает дышать.
Я смотрю на свои соски и они мне нравятся.
Как нравится и чисто выбритое местечко между ног.
Хотя вот так, наголо, я еще никогда не брилась, всегда оставляла хоть немного, у самой щелки, черный нимб возле дырочки.
Но сейчас там все голо, как у младенца.
Как у маленькой невинной девочки.
Которой я давно не являюсь.
Я беру шампунь и начинаю мыть голову.
— Кто это я? — опять спрашивает он.
Слова вдруг опять множатся и плодятся, плодятся и множатся. У меня в горле, быстро доскальзывая до кончика языка.
Я объясняю ему, кто я такая. Уже не помню как. Отчетливо помню одно: я не стала говорить, что я — это та самая, которую он выебал в ванной комнате квартиры ее собственного брата. Которую он поимел. Оттрахал.
Я выключаю душ и вылажу из ванны.
Беру полотенце и вытираюсь насухо, а потом подбираю нужный крем.
Открываю баночку и начинаю мазать лобок. Чтобы он не жег и не саднил, чтобы кожа была мягкой, пусть и бритой. Самое неприятное будет дня через два, когда волосы начнут отрастать и появится щетина. Такая же, как бывает у него, когда он не бреется несколько дней. Жесткая и колючая. У меня она тоже появится, но между ног.
Я беру другой крем и начинаю мазать лицо, втирать его в щеки и лоб, в шею и снова в щеки. А потом беру третью баночку и намазываю грудь и живот. Я хочу быть красивой сегодня, хочу, чтобы в тот момент, когда он увидит меня, он потерял бдительность.
И чтобы я смогла сделать то, что мне надо сделать.
Сюрприз от Седого.
Второй сюрприз.
Первый уже во мне.
Я его даже не чувствую, будто так и родилась.
А тогда, когда я позвонила ему, я не чувствовала себя такой красивой. Более того, я чувствовала себя последней дрянью. Если не блядью.
Потому что у меня уже был мужчина и мы жили вместе. Он — со мной, я — с ним.
Вот только когда я звонила, его не было дома, хотя на самом деле я ничего этого уже не помню.
Я вообще его не помню, все это было не со мной.
Какой–то мужчина, с которым я жила и которого в этот момент не было дома.
Хотя у него тоже было тело и он даже умел разговаривать.
И мы пару раз вместе ездили в отпуск.
И он даже предлагал мне выйти за него замуж.
Но я этого ничего не помню, как не помнила в тот момент, когда говорила по телефону.
С ним. С тем, кого я сейчас жду.
Для кого я так тщательно выбрила свои лобок и подмышки и кто хочет меня убить.
Я опять влезла в халат, но знала, что это ненадолго.
Я переоденусь.
Может, я даже надену то черное маленькое платьице с коротким рукавом, которое висит слева в нашем платяном шкафу.
Но сначала я должна приготовить ужин.
К примеру, курицу, и приготовить ее так, как он больше всего любит.
Запечь в пергаменте, нашпигованную чесноком и натертую черным перцем и солью.
Она запекается в собственном соусе. Курица под собственным соусом.
Хотя для себя я бы сделала по другому.
То есть, если бы хотела доставить удовольствие не ему, а себе.
Вот только давно я этого не делала, может быть, что и никогда.
А для себя я бы сделала ее с чем–нибудь экзотическим, с какими–нибудь фруктами. Хотя бы ананасами. Или киви. Или этими… Как их там… Рамбутанами.
Курица под соусом из рамбутанов. Смешно.
Под ананасами я готовила, пару раз. Но ему не понравилось — как–то очень тонко все это, сказал он, не для меня…
Для него — в пергаменте, нашпигованная чесноком.
Чего я никак не могу понять до сих пор — так почему все это произошло.
Ведь он тоже был не один, тогда, когда пришел в гости к моему брату…
У меня был брат…
У меня есть брат…
Он пришел с женщиной, это я была одна, потому что мой мужчина отсутствовал.
Если у тебя есть мужчина, то отсутствовать он не должен, в его отсутствие всегда что–то может произойти.
Как бы ты не старалась этому помешать.
Я до сих пор не могу этого понять, сколько раз я не спрашивала его о том, почему тогда он вошел вслед за мной в ванную, он всегда отвечал очень просто: — Не знаю.
И потом добавлял: — Мне так захотелось.
И смотрел на меня, улыбаясь.
И я чувствовала, как внутри меня что–то начинает дрожать.
Как в тот самый день, когда мы опять встретились.
Уже после телефонного звонка.
Я иду на кухню, достаю из морозилки курицу и бросаю в микроволновку.
Размораживаться.
Замороженную курицу из морозилки бросаю в микроволновку размораживаться.
Очень много дурацких слов.
Иногда мне кажется, что в ванную он зашел по той же причине — разморозить меня, убить во мне ту женщину, которой всегда казалось, что она — сверху.
И которая этим самым пугала мужчин.
Он посмотрел на меня и не испугался. Он решил убить во мне одну женщину и этим самым породить на свет другую. Вот только зачем? Неужели лишь для того, чтобы спустя восемь лет убить и ее?