Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Уже темнеет, вот и вход в метро. Большая, светящаяся буква «М». Ее ждут дома, но ноги все подгибаются, и дело не в том, что отсидела, когда была в том самом кресле. В его доме, в его комнате, в его кресле. Я решаю приготовить салат и открываю холодильник. Помидоры, зелень, пару зубчиков чеснока. Надо чеснок или не надо? Опять придется отмывать руки и мазать их кремом, лучше просто — помидоры, зелень, оливковое масло. Он любит оливковое масло, он любит смотреть, как тяжело оно выливается из бутылки. Он вообще любит смотреть, как я готовлю, это возбуждает его, он готов завалить меня прямо на кухне, опрокинуть, разложить, слова все жесткие и грубые, но так оно и есть, он прижимается ко мне, когда я стою над мойкой и запускает свои руки под халат. Они все такие же, как и восемь лет назад, сильные и смуглые, все также поросшие длинными и мягкими черными волосками. И я не говорю ему «отстань», я покорно раздвигаю ноги и облокачиваюсь на мойку поудобней, чуть выгнув попу. И он яростно таранит меня, такой быстрый кухонный секс, от которого я испытываю наслаждения ничуть не меньшее, чем от наших долгих игрищ в постели. Вот только все это было до сегодняшнего утра, до того, как я пошла к Седому. Я нарезаю помидоры, я бросаю их в миску, я режу зелень, я засыпаю ей помидоры, я достаю соль и перец, я солю и перчу, я заливаю все это оливковым маслом и понимаю, что времени у меня остается совсем чуть–чуть. Лишь переодеться и включить компьютер. Или просто — чтобы включить компьютер. Можно и не переодеваться, он любит меня в этом халате, разве что надеть плавочки, для приличия, а то для него будет странно, если я встречу его в коридоре, сияя свежевыбритым лобком. Она же в этот момент едет на эскалаторе вниз, эскалатор почти пустой, уже поздновато, она не знает, что скажет дома, ведь ей все равно будут задавать вопросы. — Ты где была? Я волновался! — и он на самом деле волновался, он всегда волнуется, когда ее нет дома, тот, другой, почти муж… Я смотрю, как она держится за поручень эскалатора, я пытаюсь заглянуть в ее глаза. В свои глаза, те, что были моими восемь лет назад. И в них я вижу страх. В моих глазах сейчас тоже страх, это я могу сказать, не заглядывая в зеркало. Страшно всегда, когда ты сталкиваешься с непонятной силой. С силой запаха, за которым идешь, вот только зачем и куда? Хотя зачем — понятно, зачем — оно всегда абсолютно понятно, ведь ничего не поделать с тем, что им надо от нас одно… А вот куда? Сейчас она едет домой, это ее «куда», а я иду с кухни в ту комнату, где стоит компьютер, опять в его кабинет, к его столу, мне можно пользоваться компьютером, к примеру — играть в игры. Но я не люблю играть в игры, даже пасьянс не раскладываю и не гоняю шарики, я люблю его, это я знаю, как знаю и то, что он хочет меня убить. И мне интересно, за что? За то, что восемь лет я рядом с ним, изо дня в день, за то, что выполняю малейшую его прихоть? За то, что я стала им, растворилась в нем? Хотя это я вру, им мне никогда не стать, ни один из них не позволит, чтобы им завладели настолько, до полного растворения. Наверное, те женщины, у которых мужчин было намного больше, чем у меня, счастливы. Хотя бы потому, что мужчины для них становятся обезличенными гениталиями, и какая разница — двадцатый, или тридцатый? А у меня их было всего восемь, начиная с первого, того, восемнадцатилетнего, и заканчивая им, тем, компьютер на столе которого я сейчас собираюсь включить. Последние восемь лет я знала только его, я жила им, я бредила им. И вот он хочет меня убить. Та я, которая только что сошла с эскалатора и направляется к перрону, даже не подозревает об этом. Та если и думает о чем сейчас, то лишь об одном: она могла остаться и не осталась, а ведь ей совсем не хочется домой, ей не хочется врать, лгать, говорить неправду. Ей не хочется быть ласковой киской, которая поздно возвращается домой и должна изворачиваться, чтобы тот, дома, ничего не заподозрил. Ей не хочется раздеваться при нем, идти при нем в туалет, а потом в ванную. Опять в ванную. Опять в ванну. Но ей придется, как придется сейчас сесть в вагон метро. У нее припухшие глаза, она собирается заплакать. Я сегодня тоже плакала и даже купила себе новые черные очки. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Она еще не знает, что будет в ее завтра и послезавтра, а я это помню, я подглядываю сейчас за ней и мне ее жалко, ведь я хорошо знаю, что она проснется ночью в слезах, вылезет из своей распаренной постели, накинет халат, возьмет сигарету и пойдет на балкон, смотреть на высокое весеннее небо, значит, это точно была не осень. А плачет по одной причине: ей действительно пришлось раздеваться при нем и при нем идти в туалет. Когда она вошла, то он ждал ее в коридоре. Он не спрашивал, он просто смотрел. — Я была у подруги, — сказала она. Он сглотнул наживку. У подруги — так у подруги, главное, что вернулась, пусть и поздно, хотя могла позвонить… — Телефон не работал, — так же ловко солгала она. Я смотрела за ней и улыбалась, хорошо зная, что будет дальше. Он повернется и пойдет в комнату, а она втянет в себя воздух и поймет, что если и есть в доме запах, то того, другого, а этот ничем не пахнет. По крайней мере, для нее. Мертвый запах, никакой запах, пустой запах. Более того — полное отсутствие всякого запаха. И она разденется прямо при нем. Бросит вещи на кресло — в шкаф можно будет убрать потом, и так, голой, пойдет в туалет, а потом в ванную. А когда выйдет из ванной, то подойдет к нему и вдруг сделает то же самое, что делала какой–то час назад, но с другим мужчиной и в другой квартире. Только не сидя в кресле, а устроившись на полу, удобно расположившись у него между ног. Она делала ему это в первый раз и он обомлел. Он сидел, закрыв глаза, а она делала это и думала о том, что могла бы остаться там, и заниматься сейчас любовью с тем единственным, запах которого чувствовала до сих пор. А этот ничем не пах. Но она мужественно сосала его, а потом выпустила член изо рта и упала навзничь, широко раздвинув ноги. И от этого–то она и плакала ночью, что не тот ебал ее, не тот, кого она хотела. — Дура! — говорила я себе, — дура и блядь! Ну разве ты не могла остаться? — Высокое весеннее небо равнодушно раскинулось над балконом, над домом, над улицей, над всем городом. Я стояла на балконе, запахнувшись в халат, мне было холодно, я лихорадочно курила и думала только об одном: настанет утро и я уйду. Прочь из этого дома, уйду к матери, в конце концов, если я не могу уйти к нему, то я уйду к матери, поживу у нее неделю, месяц… Год? Год я не выдержу, через год я просто умру от тоски, если его не будет рядом. Это безумие, так терять голову в двадцать восемь лет, мне до сих пор — что, стыдно? Ни капельки мне не стыдно, как не стыдно было давать ему в ванной и сосать у него дома, как не было даже стыдно в тот вечер, когда я вернулась и лгала, лгала, лгала, похотливо извиваясь на полу, потому что на самом деле совсем другой мужчина лежал тогда на мне, тот, которого я жду. Тот, который хочет меня убить. Тот, компьютер которого, наш, общий компьютер, я только что включила. Дискета лежит рядом с дисководом, руки вспотели, до его прихода осталось с полчаса, хотя он может еще раз позвонить и сказать: — Знаешь, я все еще задерживаюсь, у меня все еще дела… — И это будет к лучшему, потому что я патологически боюсь. Я боюсь того момента, когда он позвонит в дверь. Боюсь смотреть на него, когда он войдет. Боюсь сидеть за столом напротив и есть с ним вместе эту курицу, которая уже начала остывать. Боюсь ложиться с ним в постель и ласкать, ласкать, ласкать его до такой степени, чтобы он отключился, заснул мертвым сном и тогда я достану кубик Седого и приложу к груди. К его груди, под левым соском, в области сердца. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Я беру дискету, вставляю в дисковод и щелкаю мышкой. Меня переполняет любопытство, одно любопытство, больше ничего. В этот момент я совершенно забываю о том, что он хочет меня убить.9
На дискете был только один документ.
Как одна монетка в кошельке или одна сигарета в пачке.
И названия у документа не было.
Просто документ, правда, с циферкой.
doc1.doc
Я смотрела на экран монитора и думала о том, что проще всего, наверное, мне сейчас выключить компьютер и положить дискету на место.
В нижний ящик письменного стола, рядом с ножом.
А самой привести себя в порядок и ждать его, сидеть за накрытым столом, смотреть на курицу и ждать, когда он позвонит в дверь.
Документ был без названия, он был на дискете один и все это мне не нравилось.
У моего мужа не было привычки хранить что–то на дискетах.
Да и компьютером он пользовался дома лишь тогда, когда надо было что–то срочно доделать, что–то такое, чего он не успел на работе.
Дом не был местом для работы, дом был местом, где он отдыхал от нее и где была я.
Я смотрела на экран монитора и думала, что может быть скрыто под этим именем — doc1.doc
А скрыто могло быть все, начиная с какого–нибудь коммерческого предложения и заканчивая…
Моя фантазия не может даже представить, чем заканчивая. Надо знать моего мужа так, как знаю его я, чтобы понять, чего не может быть в этом документе.
Там не может быть ничего секретного и сверхсекретного. Мой муж не занимается такими делами.
Там не может быть очень важных финансовых расчетов и подсчетов — он никогда не станет хранить это дома.
Там не могут быть письма к любовнице, даже если она у него есть.
У него просто нет ни желания, ни времени писать такие письма.
Там не может быть вообще ничего, что могло бы ответить на главный для меня вопрос — отчего он хочет меня убить.
И поэтому мне надо сейчас вынуть дискету и выключить компьютер, но я этого не делаю.
Я дважды щелкаю мышкой на doc1.doc и тянусь за сигаретой.
Мне плевать, на то, что я курю в его кабинете. В конце концов, я уже восемь лет живу с ним под одной крышей и сплю в одной кровати.