— Ну и что, — не унималась я, — это ведь не повод для того, чтобы грубо насиловать меня в ванной!
— Я могу это сделать и сейчас, — сказал он и больно сжал мне правое запястье.
И я замолчала, я поняла, что он и вправду может сделать это. Здесь, на улице, где светло и где много народа.
Он отпустил мою руку и проговорил: — Просто тогда мне показалось, что тебе надо, чтобы кто–то проделал это с тобой. Ты этого хотела, но боялась себе признаться. И ведь ты не сопротивлялась, значит, ты этого ждала!
Он был логичен. Мужчина, который всегда делает то, что он должен сделать.
Мужчина прежде всего потому, что ведет себя как мужчина.
Пусть даже в его собственном понимании.
Не в моем.
Я ставлю на стол салат и раскладываю приборы. Две тарелки. Два ножа. Две вилки.
Одна рюмка.
Под вино.
Бокал под виски он поставит себе сам.
Свист прекращается, слышно, как перестает работать душ.
Я знаю, что он сейчас сделает — он наденет халат и выйдет из ванной.
Все как всегда.
За исключением того, что он хочет меня убить и что я нашла странный текст на дискете.
И того, что у меня под левой грудью пульсирует кубик Седого.
А второй мне надо внедрить в его тело. Вживить, имплантировать.
В тело собственного мужа.
Я смотрю на часы: почти девять, сейчас он сядет за стол и включит телевизор. В девять начнутся новости, он будет есть курицу, запеченую в пергаменте. С салатом. И пить виски.
— Какой стол, — говорит он, заходя в комнату, — у нас что за праздник?
— Я же соскучилась, — улыбаюсь в ответ, — хочешь выпить?
— Как и ты! — и он уходит к себе в кабинет за виски.
Я сажусь за стол и вдруг чувствую, как ноги у меня предательски слабеют. Сегодня был слишком тяжелый день не только для него, для меня он был еще тяжелее. И для меня он еще не закончился. И если он уже готов расслабиться, то мне до этого далеко. Ведь я не знаю, что начнется после того, как кубик Седого поселится и в его теле. Что тогда произойдет со мной, что я буду видеть и чувствовать. Видеть и чувствовать, но не слышать — так сказал Седой.
Я наливаю себе вина, немного, половину рюмки.
Наливаю и сразу же выпиваю.
— Ты нервничаешь? — спрашивает он, заходя в комнату. В халате, в одной руке — бутылка с виски, в другой — бокал толстого стекла.
— Нет, — опять улыбаюсь я, — просто решила тебя не дожидаться!
Ответ его устраивает, потому что ничего особенного в этом нет. В том, что я выпила до него. Я не алкоголичка и он это знает. Я могу вообще не пить, хотя могу выпить и не меньше его. Иногда, когда мне попадает возжа под хвост — это его слова.
Он отрезает куриную ножку и накладывает себе салат.
И наливает немного виски.
Чуть–чуть, на один палец.
И сразу выпивает.
И начинает ужинать.
Прелестная семейная картина, все должны завидовать.
Соседи справа, соседи слева.
Друзья и подруги.
Сослуживицы и сослуживцы.
Они и завидуют, они считают, что мы образцовая пара и если что нам и мешает, так это то, что у нас нет детей.
И, в общем–то, они правы.
Мы действительно — образцовая пара.
И у нас почти нет проблем.
И у нас все хорошо материально.
И отлично в сексуальной сфере.
И есть общие интересы.
И мы вместе уже восемь лет.
И никто из них не знает, что в нижнем правом ящике его стола лежат нож и дискета со странным текстом, который я все же успела пробежать глазами, ожидая, пока он придет домой.
Про стареющего мужчину и молодую женщину.
Женщина подарила мужчине ночь любви, а потом ее убили.
Тем самым ножом, что лежит рядом с дискетой.
Абсолютно дурацкий текст, но я никак не могу его забыть.
Мужчина без имени и женщина без имени, хотя мне кажется, что у них должны быть имена и что я с ними еще встречусь, не смогу не встретиться.
Я наливаю себе еще вина и спрашиваю: — Ну как, вкусно получилось?
— Обалденно! — отвечает он, а потом добавляет: — Ты у меня потрясающа!
— Знаю, — говорю я, и ем свою порцию курицы.
— Я возьму еще ножку? — спрашивает он.
— Конечно, — мурлыкаю в ответ, как и положено образцовой жене, довольной, что ужин ей удался, — я ведь специально старалась!
Он наливает себе еще немного виски, но пьет не сразу. Он включает телевизор, находит новости, кладет на тарелку еще одну куриную ножку, а уже потом берет в руку бокал.
Халат на его груди распахивается и я смотрю на жесткие курчавые волосы, которые так хорошо перебирать, когда лежишь рядом с ним в постели.
От них тоже исходит запах, я чувствую его сейчас особенно сильно.
На груди у него волосы жесткие, на руках — мягкие.
— Я похож на обезьяну? — иногда спрашивает он, иногда, когда бывает в каком–то особенно дурашливом настроении.
— На гориллу! — отвечаю я.
И он начинает изображать из себя гориллу, но это продолжается минуты две, не больше. Потом он снова становится серьезен, дурашливое настроение улетучивается, мужчина не может себе позволить быть таким, даже наедине с женой.
Настоящий мужчина. Мачо.
Мачо натуралис.
Горилла, орангутанг, гиббон.
Я никогда не смогла бы заняться любовью с настоящей обезьяной. Как–то раз, когда мы поехали в очередной теплый вояж, как мне помнится, это были Эмираты, он взял напрокат машину и повез меня в зоопарк, который считается чуть ли не самым большим в мире. Было очень жарко, под плюс пятьдесят — отчего–то этот теплый вояж он решил предпринять в августе, когда у нас уже тянет осенью, а в Эмиратах разгар палящего лета.
Из–за жары в зоопарке почти никого не было. Мы дотащились от касс до стоянки автопоезда, погрузились в один из продуваемых горячим аравийским ветром вагончиков, поезд тронулся и покатил мимо вольер, в которых не было видно никого из обитателей — жара всех загнала в тень, кого в вольеры, кого под унылые, но развесистые и такие чужие под этим голубым и пустынным небом деревья. Я отхлебывала ледяную колу из жестяной банки и чувствовала, как с каждой минутой кола в банке становится теплее.
Наконец поезд остановился, мы выбрались из вагончика, жара обрушилась на нас со всех сторон, перед нами был вольер с двойной оградой, в котором тоже никого не было.
С нами здесь выгрузилось еще несколько человек, так же, как и мы, изнывающих от жары. Один из них, высокий и грузный белый, вдруг подошел прямо к ограде и кинул за нее запечатанную — хотя может, это мне лишь так показалось — банку колы.
Банка пролетела метров пятнадцать и запрыгала по раскаленному песку, остановилась, опять покатилась, снова остановилась, и тут из желто–синего домика, так бессмысленно и смешно смотрящегося внутри этой вольеры вышло нечто.
Это была горилла, самец. Горилл, так, наверное, надо его называть.
Из домика вышел горилл, он был огромным и шел, странно переваливаясь на своих мощных, волосатых лапах, с неестественно вывернутыми ступнями.
Видимо, песок был настолько горячим, что у него были обожжены подошвы.
Это был настоящий Кинг — Конг, когда горилл показывают по телевизору, то они выглядят намного меньше.
Женщина, стоящая рядом с грузным белым, восторженно завизжала.
А я смотрела молча. Мне хорошо было видно то, что болталось у горилла между ног.
Слишком большое, такое большое бывает, наверное, лишь у лошадей.
Он бы не просто разорвал меня, он бы меня сразу убил.
— Спасибо, — говорит он, отложив нож и вилку, — было действительно очень вкусно!
И зевнул.
Сейчас он скажет, что хочет полежать, потому что устал. А плотная еда и виски разморили его в конец.
Дурацкая, между прочим, фраза.
— Я пойду, помою руки, — зачем–то докладывает он и встает из–за стола.
Я допиваю вино и смотрю на бутылку.
Можно налить еще, но можно и не наливать.
Лучше не наливать, потому что я тогда расслаблюсь и забуду о том, что должна сделать.
А забывать этого мне нельзя.
Лучше прибрать на столе и помыть посуду.
Милый семейный ужин подошел к концу.
Пока я буду мыть посуду, он успеет не только помыть руки, но и покурить. А покурив, может сразу же залечь в постель. Лечь, заползти, забраться, уютно устроится под одеялом.
И ждать меня, хотя может и не ждать.
Он сегодня действительно устал, так что ему может быть не до любви.
Такое бывает, мужчина устал, мужчина не хочет, мужчине надо отдохнуть.
И ничего страшного в этом нет, вот только сегодня меня это не устраивает.
Я домываю посуду и иду в душ.
Третий раз за день.
Первый раз утром, перед походом к Седому.
Второй раз днем, после возвращения, когда, выпив коньяка, я долго и трепетно занималась там собой.
И в третий — сейчас, перед тем, как сделать главное, ради чего и был прожит сегодняшний день.
Но на этот раз я принимаю душ быстро, будто тороплюсь, хотя это так на самом деле. Я хочу лечь с ним до того, как он заснет, я хочу успеть поласкать его, обласкать, доставить ему наслаждение. Он этого заслужил — хотя бы тем, что тогда, в ванной у брата, решил, что мне нужен мужчина. И не просто какой–то абстрактный мужчина, а именно он. И был прав. Он был мне нужен тогда, он нужен мне и сейчас, он не горилла, с ним я могу заниматься любовью.
Я вытираюсь, выхожу из ванной, даже не набросив халата.
Второй кубик Седого давно уже приготовлен, он лежит там, в спальне, в моей тумбочке, с моей стороны кровати, где я держу ночные смазки и кремы.
Я захожу в спальню и вижу, что он спит.
Он лежит на спине, закинув руки за голову. Видимо, прилег так, накрылся одеялом и сразу уснул.
Сразу и крепко.
Тяжелый день, плотный ужин и виски.
Пусть всего–то две небольших порции, грамм сто, два глотка по пятьдесят граммов.
Я стою у кровати и думаю, что мне делать.
Можно разбудить его, вот только стоит ли это делать? Он лежит на спине, как будто заранее зная, что ждет его и как он должен себя вести.