Я надела плащ, помня, что вчера шел дождь. И взяла зонт. И машинально сунула в карман новые черные очки. Еще новые — им нет и суток. Для меня, при мне, со мной. Как моей вещи.
Очки — моя вещь, я — его. Вот только я уже не новая, меня можно заменить. Устаревшая модель, тело, переставшее давать удовольствие. Или дающее привычное удовольствие, а хочется чего–то другого. Разнообразия. Самое мерзкое, что все это банально, нет ничего более противного, чем банальность, происходит то, что должно произойти, ты всегда знала, что это произойдет, вот только отчего–то надеялась, что не с тобой.
Тебя это не коснется, тебя это обойдет стороной.
Я выхожу из подъезда и понимаю, что я сглупила. Вчера был другой день и другая погода. Сегодня не просто дождь, сегодня дождь со снегом. Обычно я всегда смотрю за окно, но то обычно, а обычно уже не будет. Никогда, это надо понимать. И я сглупила, что надела плащ, но хорошо сделала, что надела брюки и поддела под них колготки. Дождь со снегом, и они говорят, что это — весна. Если это весна, то завтра будет зима. Как в октябре, когда дождь со снегом. А потом — только снег. Я раскрываю зонт, мне становится зябко. Сильный ветер бьет в лицо, я наклоняю голову. Голову, в которой одна половина сейчас пуста. А еще недавно в ней были люди. И что–то делали. Там были женщина и мужчина, и еще один мужчина. Мой муж.
Я иду к перекрестку за которым — остановка. Если долго не будет транспорта, то поймаю машину. Если поймаю. Транспорт. Трамвай, троллейбус, автобус. Теплее всего в трамвае, быстрее всего на автобусе. Но еще быстрее на машине. И теплее.
Перед перекрестком на асфальте распластана бабочка. Кто–то нарисовал ее, видимо ночью. Вчера еще не было, хотя может, я просто не помню. Не заметила. Углядела только сейчас. Большая, яркая, красивая, когда–то я видела таких в лесу. Только меньше, во много раз меньше. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Кто–то рисовал ее ночью под дождем, сейчас на нее падает снег. Я ничего не понимаю в бабочках, но они мне нравятся. Они красивые и беззащитные, как мы.
Мне не хочется вставать на нее, но я вынуждена, одна нога — на крыле, другая — на тельце. На крыле тщательно выведены пятна, черные и голубые. И еще — красные. Я иду на остановку, мне надо ехать к матери. И поэтому я наступила на бабочку, нарисованную на асфальте. Она не живая и ей не больно. Хотя утверждать этого нельзя. Я не знаю, больно ей или нет, я знаю, что больно мне.
Мне сейчас больно, хотя я думала, что все будет наоборот. Откуда я знала, что кубик Седого так подействует на меня. Точнее, не кубик, а то, что я буду видеть.
Подходит автобус, но я не успеваю. Я еще стою перед перекрестком, но бабочка уже позади. Вспорхнула и улетела. Интересно, кто нарисовал ее и зачем. Мне этого никогда не узнать, как не узнать и многое другое. Но надо попытаться, для этого сейчас я вышла из дома, поэтому меня продувает ветер — под плащем лишь тонкий свитерок, а под свитерком — лифчик. И все. Дальше — тело.
Именно оно всему виной, было бы тело другим, все пошло бы по–другому. Сейчас я ненавижу себя за то, что я женщина. Меня родили женщиной, маленькой девочкой с пухлой и голой пиписькой. Потом я стала девушкой, потом — женщиной. И пиписька обросла волосами. И я вляпалась. Как вляпалась когда–то моя мать.
Она не любит меня, она любит моего брата. Моего младшего брата, которому я должна быть благодарна. За то, что тогда он позвал меня в гости, и я пришла. И он тоже пришел. Мой будущий муж.
Я перехожу перекресток, я иду уверенно, я выгляжу уверенной в себе женщиной. Но это иллюзия. Порою мне кажется, что вообще все в этой жизни иллюзия и на самом деле вокруг совсем не те, за кого они себя выдают. Вывеска над конторой Седого гласит «Ремонт человеков», и нас всех надо отремонтировать, мы все больны, хотя и не знаем этого. Только болезни у всех разные, у нас — женские, у них — мужские. Мы больны тем, что мы женщины, они — тем, что мужчины, вот только это не они нагибаются и их трахают, а мы.
Иногда мне хочется стать мужчиной, когда я чувствую себя настолько беспомощной, что уже просто хочется выть. Сейчас мне тоже хочется выть, но еще хочется узнать правду. Я не знаю, зачем мне она нужна. Но я должна понять, что это за мужчина в кресле–каталке рядом с той женщиной, которая мне так понравилась. И я еду к матери, я сажусь в подъехавший троллейбус, устраиваюсь у окна на задней площадке и тупо смотрю на улицу.
Улица полна рекламных щитов, и почти на всех — женщины. Они пьют чай, они курят сигареты, они пользуются шампунем и пылесосами. Пылесосы сосут пыль, женщины сосут мужчин и женщин, я никогда не сосала у женщины, не знаю, хотелось бы мне этого или нет. «Мы научили мир сосать» — очередной рекламный щит, женщина с чупа–чупсом. Почему именно женщина? Почему именно мы вынуждены давать, давать, давать, а что будет, если не дать?
Я хорошо понимаю, что тогда не будет меня. Меня растопчут, меня уничтожат. Впрочем, меня и так уже хотят убить. Я так свыклась с этой мыслью, что она даже греет меня, привычная мысль, которая привычно проскальзывает в правой части головы. Левая все так же пуста, темная комната с занавешенными окнами. Я не знаю, что я вынюхаю у матери, где я найду этот альбом и что я ей скажу. Но я знаю, что мне это надо.
Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… наша разница с братом не только в том, что мать любит его и не любит меня. Наша разница с братом еще и в том, что он знает своего отца. А я не знаю. Сейчас его отец живет в другом месте и с другой женщиной, но он знает, что у него есть сын. А где мой отец и знает ли он, что у него есть дочь — этого не знает никто.
Я догадываюсь, почему мать любит брата, и почему не любит меня. Потому что она тоже женщина и в свое время ее тело было ее врагом. И она дала мне такое же тело. А у брата тело мужчины, брат мужчина, брат — это то, что властвует. Наверное, хорошо, что у меня нет детей, потому что тогда я стала бы моей матерью. Если бы у меня была дочь, то я не любила бы ее, прекрасно зная все, что с ней произойдет. Что ее будут нагибать и трахать. Лучше любить того, кто будет это делать. И когда есть сын, то другие мужчины уже не нужны.
Меня внезапно окликают и я оборачиваюсь от окна. Еще не хватало встретить знакомую. Тем более ту, которая меня окликнула. В этом троллейбусе. Когда я еду к матери. Есть люди, которых хочется забыть. Пусть даже когда–то вы дружили. Когда–то мы дружили, это я помню, хотя не помню, как ее зовут. По моему, Лида. А может, Таня или Света. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Тогда мы дружили. Его еще не было в моей жизни. Очень давно и не виделись столько лет. Интересно, как она меня узнала, я ведь тогда не была крашенной. Мы перестали дружить потому, что она на меня обиделась. Хотя было за что. Она позвала меня в гости за город. И позвала еще двух молодых людей. Как давно это было и как быстро я это вспомнила. Один молодой человек — для меня, другой — для нее. Вот только тот, что «для нее» запал на меня. И я нагнулась, и он меня трахнул. Одноразовый секс в презервативе, хотя презервативы я не люблю. После этого мы перестали дружить, но изредка общались. Она даже знает, что я замужем. Вот уже восемь лет. Единственное, чего она не знает, так это того, что он хочет меня убить. И того, что сейчас он не со мной. И я пытаюсь понять, с кем он, что это за люди и какая опасность исходит от них.
Мы о чем–то говорим, но я не понимаю, о чем. Разговор дурацкий, как все разговоры в троллейбусе. Или в автобусе. Или в трамвае. Как ты живешь? Это вопрос и на него следует ответ: хорошо! Ведь я никому не скажу правды. Да она ее и не ждет. Правда ее не интересует. Она просто спрашивает, чтобы заполнить время.
Мужчины часто хотят знать, о чем мы говорим между собой. За окном очередной рекламный щит с очередной женщиной. На щите есть и мужчина, он красив как мачо–натуралис. Самец со стальными яйцами. Победитель по жизни. Ночью, когда все спят, он оживает и пристает к женщине с флаконом шампуня в руке. Она обнимает его, вот только куда она девает шампунь? Я этого не знаю и никогда не узнаю, ночью я сплю, ночью всем надо спать, ночь — это время для сна.
И для многого другого, хотя бы для того, чтобы вспомнить о том, о чем мы говорим между собой. Но вспоминать об этом не интересно, как не интересно и говорить. Потому что все это фигня.
Если не сказать грубее, но сейчас это слово у меня не выскакивает. Бывшая подруга прощается и выходит, мне ехать еще две остановки. Это было давно, очень давно, в королевстве у края земли… Я все же не понимаю, почему мать любит брата и не любит меня. И почему она никогда не говорит со мной об отце. Мне тридцать шесть и я о нем ничего не знаю, я его никогда не видела, хотя я знаю, как его зовут. Могли звать. Могут звать. У меня есть отчество, а значит, у него есть имя.
Николаевна. Его зовут Николай. Мужчину в кресле–каталке зовут Николаем Александровичем, хотя я могу и ошибаться. Но Майя звонила утром и сказала, чтобы он встретился с Николаем Александровичем. А я — Николаевна. Хотя мой отец не может быть в кресле–каталке, не должен. Вот только лет ему должно быть примерно столько же. Мать родила меня, когда ей еще не было девятнадцати. Сейчас ей пятьдесят четыре. Когда он нагибал ее и трахал, то он был старше ее, он должен был быть старше ее, он мог быть старше ее. И у матери было тело, которое стало ее врагом. С грудями и с дырой между ног. Дырой, которую надо заполнять, потому что на то она и дыра. И у меня тоже дыра, так за что матери любить меня? Я ведь даже не родила ей внука. Или внучку. Но лучше — внука. Я никого не родила ей, а брат родил. Точнее, зачал. У брата между ног нет дыры, там есть то, что делает мужчину мужчиной. Самцом. Кобелем. Что дает ему право быть сверху.
Когда мой муж по утрам делает зарядку, то делает ее голым. И я смотрю, как у него болтается между ног то, что так просто откусить. Но он гордо скачет по комнате и это болтается, и я понимаю, что он горд. Если я разденусь и начну скакать рядом, то трястись будут груди, а между ног все будет мертво. Щель, бездна, дыра. И все мы нуждаемся в ремонте. Мне надо было попросить Седого о другом — чтобы он сделал что–нибудь с моей дырой, хотя мужчиной я быть тоже не хочу. Только иногда, навязчивая мысль, исключительно от собственной беспомощности.