Я думаю о том, как заполучить в руки этот альбом.
В левой половине головы все нарастает и нарастает боль.
Как в предверии месячных, хотя они у меня были недавно.
Еще несколько дней, и трахать меня можно будет лишь с презервативом.
Хотя он терпеть не может презервативы, разве что для анального секса, но я терпеть не могу анальный секс.
По крайней мере, с ним он мне не нравится, а если когда–то и нравился, то не с ним, но я этого почти не помню.
У него слишком толстый и мне больно.
Хотя раз в три, а то и в два месяца, он доводит меня до того, что я покорно подставляю ему задницу.
Мачо натуралис, обожающий задницу своей жены.
Как он говорит — она у тебя такая белая и красивая.
У моей матери тоже красивая задница, до сих пор.
Я смотрю на мать и думаю о том, знает ли она, что это такое — анальный секс.
И болит ли у нее голова перед месячными.
И как она предохранялась, когда ей было надо предохранятся.
Пила ли таблетки или предпочитала презервативы.
Резинки.
Гандоны.
Одна моя знакомая настолько брезглива, что сосет только в презервативе.
Я это знаю наверняка — она мне сама рассказала об этом как–то вечером, когда мы пили у меня дом джин из банок.
Такой слабый, но в голове все равно туман.
Мы пили джин и говорили о всякой ерунде, а потом перешли на мужей и знакомых мужчин.
Она любит мужчин, по крайней мере, порою мне кажется, что она любит их больше меня.
Я люблю своего мужа, того самого, который хочет меня убить.
Я люблю его и боюсь его. Как боюсь сейчас того, что в левой половине головы опять возникнет картинка.
Но она должна возникнуть, кубик Седого стоит недешево и мне будет обидно, если он перестал работать.
Она говорила о своем муже, а потом призналась, что сосет у него только в презервативе.
Это было на третьей банке джина.
— Почему? — спросила я.
— Он пахнет, — сказала она, — и потом, я не люблю этот вкус.
— Вкус спермы, — уточнила я.
Она кивнула головой, а я подумала о том, как все это выглядит. Когда она берет член мужа в рот, а на нем резинка. Красная, желтая или зеленая. И с запахом — клубники, бананов или яблок. И как она заказывает мужу, что купить на этот вечер — с запахом бананов и желтые, или с ароматом яблок и зеленые.
И он послушно идет в аптеку.
Хотя, может, наоборот — это он сам выбирает запах и вкус предстоящего вечера.
Точно так же, как выбирает жене парфюм.
К определенными датам.
К дню первого соития.
К дню рождения.
К дню свадьбы.
К восьмому марта.
Хотя это уже про моего мужа, про которого я не знаю главного — чем он сейчас занят там. в странной квартире, в которой живут молодая женщина и пожилой мужчина–инвалид.
У него гладко выбритое лицо, хищный нос и полные, чувственные губы. Он и сейчас еще интересный мужчина, хотя ему уже явно за шестьдесят.
И он в кресле–каталке.
А рядом красивая молодая женщина с длинными рыжими волосами.
С узкими бедрами, узкими запястьями и узкими щиколотками.
И полной грудью.
По крайней мере, такой она мне запомнилась, но сейчас в левой половине головы все еще темно.
Мать смотрит на меня и я понимаю, что ее интересует, чего я так внезапно притащилась к ней этим странным весенним днем, когда за окном валит снег крупными хлопьями, хотя еще утром хлопья были мелкими и параллельно шел дождь.
И мне надо что–то сказать, потому что иначе я не доберусь до главного: до альбома, лежащего в серванте.
И мне ничего не остается, как начать плести всяческую ахинею насчет того, что мне ночью приснился странный сон, а во сне один человек…
— Ну и что? — говорит мать.
Я продолжаю, тупо смотря на нее и подмечая, как мы, все же, в чем–то становимся похожими. Хотя бы тем, как улыбаемся и как иногда кривим уголки рта.
Во всем остальном я похожа не на нее, видимо — на отца, но вот только кто он, где он, как его зовут?
Хотя на последний вопрос отвечает мое отчество.
Моего отца зовут Николаем.
Мужчину в кресле–каталке зовут Николаем Александровичем.
Я похожа на охотничьего пса, взявшего след.
Только я не кобель, а сука.
Он любит, когда я, распластавшись под ним и уткнувшись лицом в подушку, выкрикиваю сквозь сжатые зубы: — сука, сука, сука!
Это его заводит и он долбит меня с силой неживого механизма.
Будто этим словом я включаю какой–то дополнительный мотор.
— Я видела это лицо, — говорю я матери, — когда–то, по моему, среди твоих фотографий.
— Бред, — говорит мать.
— Бред! — соглашаюсь я и добавляю: — Но я проснулась и не могла потом уснуть, мне надо их посмотреть, ты не против?
— Смотри! — говорит мне мать и кивает в сторону серванта.
Я беру альбом и чувствую, как по груди стекает струйка пота, а в висках опять начинает сильно пульсировать кровь. Боль в левой половине головы вновь становится невыносимой, если бы сегодня был другой день, если бы все это было еще позавчера, то я бы попросила таблетку от головной боли.
Но сегодня — это сегодня, и мне надо вытерпеть эту боль до конца.
Может, тогда я вновь увижу, как пустая и темная комната становится ярко освещенной и заполненной людьми.
Я сажусь с альбомом на диван, мать уходит на кухню — у нее там свои дела.
Альбом толстый и в нем много всего.
В нем есть мой брат и есть я.
В нем есть родители моей матери, которых я еще помню.
В нем есть моя мать, совсем еще маленькой девочкой.
Есть и девочкой постарше, и девушкой, и совсем молодой женщиной.
Фотографии расположены хаотично, иногда они просто вложены стопкой между двумя листами.
Наш домашний альбом совсем другой, им занимается муж.
Это альбом не столько про нас, сколько про то, где мы были.
Мы в Испании, мы на Кипре. Мы в Таиланде, мы в Греции. Мы в Израиле, мы в Египте.
И еще в разных других местах.
Я не люблю фотографироваться, временами мне кажется, что на них я получаюсь просто отвратительно.
То есть, я не фотогенична, хотя муж говорит, что все совсем наоборот.
Несколько раз он доставал меня тем, что хотел снять голой, но я устояла.
Хотя есть одна фотография из Испании, где я — топлесс, но я ее убрала из альбома.
Когда к нам приходят гости, то они обязательно смотрят этот альбом.
Наши иллюзии.
И я не хочу, чтобы они видели мою грудь.
Все равно на фотографии она не такая.
Я люблю подглядывать, но не хочу, чтобы подглядывали за мной.
На первый взгляд, в альбоме матери нет никакого порядка, хотя вскоре я понимаю, что определенный порядок все же есть.
Вначале идет про детей, то есть, про нас с братом.
Потом — про родителей.
Потом про нее саму, соло.
А потом должно быть про ее жизнь.
И я дохожу до этих страниц, хотя тут фотографии просто навалены кучей. Видимо, она никогда их не пересматривает, то ли боится собственного прошлого, то ли безразлична к нему.
Но это то, о чем я ее никогда не спрошу.
Вот она в студенчестве, вот она с каким–то молодым человеком, даже отдаленно не похожим на пожилого мужчину в кресле–каталке. Хотя должно пройти столько лет, что он мог бы измениться. Но это не тот мужчина, у него другой нос. А вот отец моего брата, бывший муж моей матери, отец брата, но не мой отец. Я помню этого человека, у него почему–то всегда пахло от ног, скорее всего, именно поэтому мать с ним развелась.
Но за моим отцом она не была замужем и фотографии моего отца нет в альбоме. Пока нет. Пока я не могу ее найти.
Как не ищу, переворашивая все эти снимки, черно–белые, сделанные еще до появления дешевой цветной фотографии.
Хотя мужчин в альбоме много и я понимаю то, о чем всегда догадывалась — мать любила мужчин и они любили ее.
В глазах становится совсем темно,
Наверное, это от снега за окном.
Хотя — может быть — и от чего–то другого.
Напряжение в левой половине головы начинает зашкаливать, я на секунду закрываю глаза и пытаюсь расслабиться.
Альбом сползает с моих колен и падает на пол.
Фотографии рассыпаются по полу и я испуганно смотрю в сторону кухни.
Мать ничего не услышала, она все еще возится там.
Делает что–то такое, что собиралась делать и чему мой приход не помешал.
Я начинаю быстро запихивать фотографии обратно, путая все эти периоды ее жизни, мне важно другое — замести следы, сделать так. чтобы альбом хотя бы внешне был в порядке.
И я обнаруживаю, что из альбома выпал еще маленький черненький конвертик.
В таких продают фотобумагу.
Размеры конверта зависят от формата листа бумаги.
Я помню, что есть 9х 12, хотя могу и ошибаться.
Есть еще 13х 18, это я помню точно.
Этот маленький, видимо, 9х 12.
Я беру его в руки и чувствую, что в нем совсем немного снимков.
Чахлый и тощий черный пакетик.
Щеки у меня пылают, вот только непонятно, от чего.
Я смотрю на дверь в кухню, мать там и не собирается выходить.
И я достаю фотографии из пакета.
Быстро просматриваю их, а потом убираю в конверт и прячу в сумочку.
В свою сумочку, даже не думая о том, что мать может их хватиться.
Если хватится, то я что–нибудь придумаю.
Но потом.
Я убираю альбом обратно на полку в сервант и иду на кухню.
— Нашла? — спрашивает мать.
— Нет, — отвечаю я, и добавляю: — да я особенно и не надеялась, просто захотела тебя повидать.
— Угу, — говорит мать.
— Я пошла, — говорю ей, идя в прихожую и крепко держа сумочку, будто ее могут вырвать из рук.
— Так обедать не будешь?
— Нет, — отвечаю я в очередной раз и начинаю одеваться.
Туфли, плащ, сумочка все так же при мне, как и боль в левой половине головы.
Я закрываю дверь и начинаю спускаться.
Вниз по лестнице, с четвертого этажа.
Слышно, как мать поворачивает ключ в замке.
Я дышу тяжело, мне хочется скорее убежать.