Ты хамелеон, милый, теперь я знаю это очень хорошо.
Фраза всплыла в голове и все поставила на свои места.
Когда–то вычитанная фраза — раньше я любили читать.
В последний раз я читала совсем недавно, дома, вернувшись от матери и зайдя по дороге в книжный магазин. Хочешь, я расскажу тебе то, о чем я читала, милый?
Милый не хочет, милый сосредоточен и о чем–то думает.
Интересно, о чем?
Я беру сигарету и прикуриваю. За окнами машины стемнело, сейчас зажгутся фонари.
Вначале они как бы наливаются изнутри чем–то желтоватым, потом меркнут, потом опять наливаются и лишь затем вспыхивают. Загораются. Зажигаются.
Зажглись, мы опять поворачиваем, я стряхиваю пепел в пепельницу и смотрю на свои коленки.
У меня все еще красивые коленки, полные и круглые.
В меру полные и в меру круглые.
Ему нравятся мои коленки, потому он и любит, когда я надеваю это платье, все остальные у меня — длиннее.
Хотя коленки они тоже оставляют открытыми.
Не закрывают.
Оголяют.
Мысли лениво толпятся перед входом в левую половину головы, но она вновь закрыта, в ней опять выключили свет.
Они не могут туда войти, они сердятся, им тесно.
Они даже хотят учинить драку, но я прикрикиваю и они успокаиваются.
Пусть живут в правой, в тесноте, да не в обиде.
Он стоял у стены, смотрел то на вмятину, то на свои залитые кофе брюки.
И был бледным.
И я испугалась.
Когда он бледнеет, то это знак того, что он впадает в ярость.
Не пугается, не боится, не стремится убежать.
Он никогда не стремится убежать, он бледнеет, а значит, впадает в ярость.
И тогда может произойти, что угодно.
Еще совсем давно, еще до кролика, когда у нас не было машины, той, что была первой, и когда мы только начали жить вместе, мы ехали в автобусе.
Это было лето и на мне было что–то прозрачное.
И напротив сидел какой–то мужчина, который смотрел на меня масляными глазами.
Он пожирал меня глазами, он раздевал меня глазами, он трахал меня глазами.
Я покраснела и стала смотреть в сторону.
Мужчина не унимался и это было замечено.
Муж побледнел, а потом выкинул мужчину из автобуса.
На ближайшей же остановке.
Сгреб в охапку и вышвырнул.
Он не стал его бить, он просто освободил от него пространство.
И мне стало не только приятно, но и страшно.
И тогда на кухне мне тоже стало страшно, может, именно тогда я впервые подумала о том, что когда–нибудь он захочет меня убить.
Чтобы освободить пространство.
Я начну ему мешать, он побледнеет, а потом возьмет в руки нож.
Я стояла посреди кухни, ревела, меня всю колотило.
Он ничего не ответил, глубоко вздохнул, я заметила, как его лицо порозовело.
Он повернулся и вышел с кухни — переодеваться и приводить себя в порядок.
А я начала приводить в порядок кухню, засунула кролика размораживаться в микроволновку и стала затирать пол.
Убирать осколки кофейника, вытирать пятна от кофе.
Я ползала на карачках по полу, ревела и думала о том, что было бы, если бы я не промахнулась.
Сейчас я об этом не думаю, я просто курю и отчего–то вспоминаю распластанную на асфальте бабочку.
Я видела ее днем, интересно, что она делает сейчас.
И кто ее нарисовал, хотя, впрочем, какое мне до этого дело?
Мы опять поворачиваем, осталось ехать совсем немного.
В Новый год мы сидели за угловым столиком, возле окна.
На столе в ведерке было шампанское, которое мы так и не допили.
Я предпочла вино, он — как обычно — виски.
Но сегодня мне пить совсем не хочется, мне требуется трезвая голова.
Моя голова должна быть трезвой.
Я попрошу, чтобы он заказал побольше воды.
И потащу его танцевать, мне надо почувствовать на себе его руки.
Как они обнимают меня, как они поглаживают в танце мою спину.
Ласково пробегая по ней пальцами.
По коже бегут мурашки и набухают соски.
Я ничего не могу поделать с тем, что мне его хочется.
Что я его люблю и что я готова грызть за него глотки.
Кому угодно, даже тому, кто может быть моим отцом.
Пусть он и в кресле–каталке, но я не посмотрю на то, что он болен.
Я выгну спину и приготовлюсь к прыжку.
Выжду удобный момент и прыгну.
Вцеплюсь ему в горло, он вывалиться из своего кресла и рухнет на пол.
А я буду кромсать его горло, пока кровь не затопит все вокруг.
Пусть даже он на самом деле мой отец.
А под что мы будем танцевать — я знаю.
Я это помню.
Мне это очень понравилось в Новый год.
Когда остался один пианист и начал играть что–то медленное.
И не громкое.
Ни саксофона, ни барабанов, ни контрабаса.
Пианист играл что–то медленное, мы танцевали, пальцы ласково порхали по моей спине.
Прогулка хамелеона по разноцветному коврику.
У хамелеона очень длинный язык, интересно, какое может быть ощущение, когда он пробегает по твоей голой спине?
Полизывая ее, пытаясь поудобнее пристроиться, чтобы потом — резкое движение и вот тебя уже едят.
Моя спина съедена хамелеоном, но мне было приятно.
Когда мы танцевали и я чувствовала, как вначале стали пробегать мурашки, а потом затвердели соски.
И между ног стало влажно, я потекла.
Течная сука, которая никак не может забеременеть.
Хотя врачи говорят, что может, дело не во мне, а в нем, но не исключено, что и в нас обоих.
Вот только сейчас я не знаю, хочу я забеременеть или нет.
Я слишком боюсь того, что будет.
Я боюсь этого вечера в ресторане, он даже не догадывается, как я этого боюсь.
Если бы это случилось еще два дня назад, то все было бы по другому.
Когда ты не знаешь, то тебе легче.
Два дня назад я почти ничего не знала.
Кроме одного: может быть, он хочет меня убить.
А сейчас я знаю больше, намного больше.
Подглядывающая, вынюхивающая, выискивающая.
Пытающаяся узнать правду.
А это — самое мерзкое, что может быть на свете.
Узнанная правда выела из меня внутренности.
У меня больше нет сердца, от меня осталась лишь одна оболочка.
Что–то в коже.
Сноп сухой соломы, который любой может поджечь, стоит только поднести зажигалку или чиркнуть спичкой.
И я заполыхаю, а потом рухну на землю и мои останки будут догорать.
Надеюсь, что не долго.
Хотя это больно, это очень больно и мне не выдержать.
Я буду кричать, я буду просить помощи.
Чтобы меня спасли, чтобы я осталась жить.
Мы уже подъезжаем, уже видна вывеска.
Хамелеон опять перекрасился, теперь он точь–в–точь мой муж.
Он даже не переоделся, воротник рубашки уже потерял утреннюю свежесть.
И лицо усталое, он так и объяснил — был тяжелый день.
И пахнет он так же, как утром, хотя мог успеть принять душ, переодеться и взбрызнуть себя чем–то другим.
Более вечерним.
Но он не успевал.
Я сделала вид, что поверила.
Я сегодня весь день делаю вид.
И весь оставшийся вечер мне придется заниматься тем же.
И я не буду пить.
Подглядывающая не может пить, как не могут этого ни подслушивающая, ни вынюхивающая.
Шофер тормозит, он расплачивается и мы выходим.
Я кутаюсь в плащ — слишком порывистый холодный ветер, хотя снег давно перестал идти, дождя тоже нет и видно, как сквозь большую прореху в самом центре затянутого тучами неба жизнерадостно льется желтый свет еще не совсем полной луны.
У входа в ресторан странный затор, я присматриваюсь и вижу, что это высокая женщина с рыжими волосами вкатывает в холл укутанного в пальто человека, сидящего в элегантном кресле–каталке с поблескивающими то ли в отсветах лунного света, то ли просто — в свете уютно горящей в темноте ресторанной вывески, никелированными спицами на колесах.
Майя вкатывает в холл моего отца.
Я ничуть не сомневаюсь, что это именно они!
— Идем! — говорит мне муж, придерживая тяжелую входную дверь.
20
Меню в джазовом ресторанчике. Джазовое меню. Меню, полное джаза. Смешные мужчины, склонившиеся над столом. Они священнодействуют. Уже давно — минут десять, а то и пятнадцать. Когда мы вошли, то холл был пуст. Я посмотрела на себя в зеркало. Спина высокой женщины удалялась вглубь зала. За мной: я смотрела на себя и видела, как за моей спиной удаляется другая спина. Спина к спине. Спиной к спине. Я — пониже, она — повыше. И я вдруг перестала бояться. Мне стало смешно. Смешно и легко. Я была готова подпрыгнуть и полететь. Над столиками, над стульями, над накрахмаленными салфетками и чистыми приборами. И приборами грязными. Над ними я тоже могла пролететь, паря под потолком, невидимая женщина, женщина без крыльев. Летящая без крыльев, просто летящая, парящая, женщина в воздухе, женщина из воздуха.
— Что с тобой? — спросил он.
Я улыбнулась, мне не хотелось ничего говорить.
Что–то должно было произойти. Я это знала, я это чувствовала.
Иначе он бы не повез меня ужинать.
И знакомить.
Вот за тем столиком это произойдет — в дальнем углу, он стоит чуть на отшибе, за фонтаном.
Тем самым фонтаном, струи которого падают в бассейн, в котором плавают разноцветные рыбки.
Тот самый бассейн, в который рухнула подвыпившая дамочка в Новый год.
Прошлый Новый год, если меня не убьют, то я доживу до будущего.
Он пропускает меня вперед, я вхожу в зал.
Я знаю, куда идти.
Он не знает, что я это знаю.
Он думает, что я в полном неведении, в неизвестности. Что я просто тупая простофиля.
Но я знаю, что идти надо в тот дальний угол, где у столика сидят мужчина в кресле–каталке, а рядом с ним высокая рыжеволосая женщина в вечернем платье с длинными рукавами и глухим воротом, закрывающим шею.
Дома она ходит в свитере. В ресторан надела платье с глухим воротом. Я иду прямо к этому столику. Он идет за мной. Он ничего не спрашивает, он просто удивляется тому, что я иду так уверенно. Надо остановиться и посмотреть по сторонам. Поозираться. Поглядеть. Позырить. Я останавливаюсь и начинаю тупо оглядываться. Я делаю вид, что не знаю, куда мне идти дальше. Пустых столиков много, намного больше, чем занятых. Если бы моя воля, то я бы села у фонтана, хотя иногда на тебя попадают капли воды. Но это бывает даже приятно. И смешно. Они попадают на тебя и щекочут. И ты смеешься. Мне понравился этот ресторанчик еще в тот раз. Тут уютно и хорошая музыка. И вкусно готовят. Хотя еда — это по их части. По мужской. Это они выбирают еду, это они ее заказывают. А когда предлагают выбрать тебе, то начинают советовать. Им кажется, что ты не понимаешь. Не разбираешься. Что ты тупа и глупа, в этом их главная беда — они нас недооценивают.