— Я люблю тебя!
— Убьешь? — переспрашиваю я, пытаясь выбраться из–под твоего тела.
Ты смеешься и ничего не отвечаешь, даешь мне свободу и я раскидываю руку и сжимаю ноющие и натруженные ноги, думая о том, что больше всего мне не хочется сейчас вставать и снова идти в душ, чтобы вымыть из своей раковины твои следы. Все равно ведь ничего не произойдет, если не происходило столько лет. А пятна на простыне — до отъезда мне все равно придется стирать белье. И я поворачиваюсь на бок, еще сильнее сжимая ноги, будто стараясь удержать твои следы в себе, твои, моего мужа, моего мужчины. В очередной раз бесполезно посеянное семя. На землю, которое навряд ли даст всходы. Но мне хорошо, мне впервые хорошо за все последние дни.
— Ты убьешь меня? — отчего–то очень тихо спрашиваю я.
Ему чудится совсем другое и он, уже спросонья, отвечает: — Конечно…
— А Майя, — внезапно спрашиваю я мужа, прижимаясь к его голому телу и нежно, хотя и лениво, проводя по нему рукой, как бы благодаря за то, что только что было.
— Кто? — переспрашивает он, уже совсем засыпая.
— Ну да, Майя, кто она этому Николаю Александровичу?
— Дочь! — бормочет муж, сквозь окончательно подступивший к нему сон.
И только безумная и все еще счастливая усталость мешает мне вскочить с кровати и закричать на весь дом, что это неправда!
22
А еще мне хочется закричать, что это мой отец.
И я это делаю.
Во сне.
Я кричу, что это мой отец.
Потерянный обретенный, обретенный, но еще не потерянный.
Мой, только мой.
И я его никому не отдам.
И прежде всего — Майе!
Я ненавижу ее сейчас.
Я хочу выцарапать ей глаза.
Ее прекрасные зеленые глаза.
У меня никогда не было таких.
У меня просто карие глаза.
Обыкновенные карие глаза.
Такие, как у многих.
У большинства.
Почти у всех.
А у нее они зеленые.
Я сплю и во сне выцарапываю у нее глаза.
И когтями рву ее грудь.
Смуглую грудь с неприятными белыми пятнами.
А потом убиваю ее.
Ножом.
Как в том рассказе, что на дискете.
Может быть, я сама написала его.
Хотя и не помню.
Я знаю одно: сейчас я сплю.
И это — самое мерзкое.
Я не должна спать, мне надо бодрствовать.
Чтобы выжить.
Чтобы защитить своего отца.
Чтобы оставить его себе.
Чтобы он был только мой.
В левой комнате внезапно зажигается свет.
Сквозь сон я догадываюсь, что опять сработало реле.
Кто–то повернул выключатель.
Кубик проснулся.
Я сплю, а он — нет.
Мой муж видит сны.
Как и я.
Я вижу то, что видит он.
Я вижу его сны.
Они мне снятся.
И я вижу свою мать.
Я не знаю, что она здесь делает.
И только догадываюсь, где это — здесь.
Я вижу мать, идущую по пляжу.
Странному пляжу с мокрым желтым песком.
Крупнозернистым.
На таком не всегда приятно лежать.
Но мать идет не одна.
Они идут рядом с ней.
Мой муж и Н. А.
Майи нет рядом, Майя убита, у нее расцарапана грудь и выцарапаны глаза.
Царапины и рапаны.
Панцири и каракатицы.
Они покрывают пляж поверх песка.
Раковины рапанов, панцири морских ежей и дохлые тушки каракатиц.
И еще — морские звезды.
Множество морских звезд, медленно шевелящих лучами.
Пятиногие и шестиногие.
Пять лучей и шесть лучей.
Шевелящихся.
Подрагивающих.
Переползающих с места на место.
Так медленно, что это почти незаметно.
И они идут, ступая прямо по ним.
По морским звездам.
По раковинам рапанов.
По панцирям морских ежей.
По дохлым тушкам каракатиц.
Я не знаю, куда они идут и что тут делает моя мать.
Мне не нравится, что она идет с ними, я жду подвоха.
И я боюсь за своего отца.
Я его только недавно нашла.
Мне плевать на то, что он такой.
Он может быть еще хуже, он может быть вообще исчадием ада.
Но он — мой отец.
Он идет впереди, позади него — моя мать.
Муж идет последним.
На них с криком пикирует большая серая чайка.
Она пытается клюнуть отца в голову.
Я хочу крикнуть ему: — Берегись! — но у меня получается только шип.
Как у змеи.
Я шиплю, как змея.
Я ползу за ними, я пытаюсь вползти, вскользнуть, протиснуться в ярко освещенную комнату.
Ту самую, что в левой половине головы.
В левом полушарии мозга.
Куда в жизни мне вход запрещен.
В их мир.
У них — свой мир, у меня — свой.
У каждого из нас так, твой мир и их мир.
В одной половине головы и — в другой.
Внезапно мать исчезает, как исчезает и пляж.
И вся эта морская живность, не вызывающая никакой радости.
Лишь гадливое чувство, как при виде сбитой машиной кошки на дороге.
Когда внутренности смешаны с шерстью и кровавый след тянется на несколько метров.
Он все еще спит, я тоже сплю.
Мы оба спим.
До этого мы занимались любовью, и я была счастлива.
Я сделала так, чтобы мне было хорошо.
И ему — тоже.
Чтобы нам было хорошо, но потом все это исчезло.
Лопнуло, рассыпалось, распалось, разлетелось на мельчайшие кусочки.
В голове зажегся свет, кто–то нажал кнопку.
Я думаю, что это Седой.
Он никогда не спит, он ремонтирует.
Ремонт человеков, то есть — нас.
Он хихикает и что–то подкручивает плоскогубцами.
Или как там еще называются эти штучки?
Вот он берет отца и откручивает ему ноги.
Я не знаю, зачем, но я вижу, как он это делает.
Хотя я не понимаю, в какой половине головы это происходит.
В левой или — в правой.
То есть, это мой сон или это сон моего мужа?
Я хочу закричать — чей это сон?
Но вместо крика все тот же шип.
Я — змея.
С холодными глазами и с переливающимся рисунком на коже.
Геометрически правильным и очень красивым.
Желто–черные ромбики с белой окантовкой.
Змея, пьющая по утрам кофе.
Змея, которая любит, когда ее ебут.
Но все равно — змея.
Я — змея.
Куда они идут сейчас, мой отец и мой муж?
И куда они дели мою мать?
Змея не успевает за ними, хотя пытается ползти изо всех сил.
Но они идут быстро, какие–то холмы вместо пляжа.
Ровные и покрытые высохшей бурой травой.
Безжизненные холмы и палящее солнце.
Мне хочется заползти в первую попавшую расщелину и дождаться ночи.
Когда солнце скроется за горизонтом и наступит прохладная тьма.
А еще лучше — прохладная и влажная.
Прохладный и влажный воздух полезен для моей кожи.
Я ненавижу Седого, зачем он занимается этим ремонтом?
И что ему сделал мой отец?
И мой муж?
И я?
И Майя?
Да и моя мать — ее ведь тоже ремонтировали.
И теперь она исчезла.
Я ничего не понимаю, мне необходимо проснуться. Проснуться, встать с кровати, пойти на кухню и выпить стакан воды.
Холодной воды.
В холодильнике стоит початая бутылка минералки.
Можно даже не наливать в стакан — выпить прямо из горлышко.
Змея пытается выползти из кровати, но что–то ее не пускает.
Змея боится за своего отца.
Змея его слишком долго искала.
Змею лишили его еще в детстве.
У змеи не было детства.
Он не покупал ей игрушки, он не подбрасывал ее в воздух.
Он не целовал ее на ночь и не повышал на нее голос.
Он не водил ее в зоопарк и не провожал в школу.
У меня не было отца и ничего этого не было.
И это мой отец, а не Майи!
Пусть он — дерьмо, старый похотливый павиан.
И моему мужу тоже снится всякое дерьмо.
Зачем ему сейчас снится мой отец?
Зачем они сидят на какой–то маленькой площади в тени большого ветвистого дерева?
На площади в другой стране — я даже догадываюсь, где это.
Вот только не могу вспомнить, как она называется.
Во сне очень часто ты не можешь вспомнить, как называется то или другое.
И еще во сне часто хочется кричать.
Я тоже была в этой стране.
Может быть, что и в этом городе.
И на этой площади.
Мне знаком этот ресторанчик.
И я видела этого официанта.
Уже видела.
Я помню его лицо и тоненькую ниточку усов.
Он был в белой рубашке с короткими рукавами и в черных брюках — они все так ходят.
И отец заказывает ему что–то, только я не слышу, что.
Я вижу, но не слышу, у змеи нет слуха, змея глухая, как и все змеи.
Мне надо заползти на это дерево, обвиться вокруг веток и свесить голову вниз.
Свою маленькую очаровательную головку с двумя темными точками глаз.
У Майи они зеленые, у меня — карие.