Куда завтра и собиралась Майя, помолиться за Н. А.
Хотя об этом она мне не сказала ни слова.
Она сидела рядом, смотрела в окно, мы ехали мимо придорожных городков и поселков, через постоянные армейские патрули, небо смеркалось, скоро станет темно, а нам надо было успеть приехать засветло.
Но мы успевали — стемнеет где–то через час, не раньше, сказал нам Миша.
Я думала о том, отчего так Майя привязана к Н. А., если он ей даже не родной отец.
Я знаю, отчего я так привязана к мужу. Я его люблю, пусть даже он оказался совсем не тем, каким я его воспринимала все эти годы.
Хотя это еще не факт, может быть, это тоже иллюзия, как иллюзия и то, что он хочет меня убить. Я уже устала думать об этом, я просто устала и если чего мне и хочется, так на какое–то время забыть обо всем.
И просто побыть с Майей, рядом, изо дня в день.
Смотреть в ее зеленые глаза и чувствовать теплоту ее тела.
Я еще не знаю, как все это произойдет, но это произойдет. Если не сегодня, то завтра или послезавтра.
Потому что если мы им даны для услады, то у нас тоже что–то должно быть для услады.
Мы можем быть даны для услады.
Мы можем быть даны для того, чтобы любить.
Или быть любимой.
Шоссе поворачивает в сторону Мертвого моря, Майя смотрит на семейство бедуинов, расположившееся прямо неподалеку от обочины. Шатры в Иудейской пустыне — по моему, именно так называются эти места. А рядом с шатрами стоит джип и спутниковая тарелка, бедуины вечерами смотрят телевизор, почему это приводит Майю в восторг.
Я хочу любить и хочу быть любимой. И не хочу бояться, не хочу думать, что меня убьют.
Я никогда еще не любила женщин. Или женщину. Я даже не знаю, как это делается физически. То есть, знаю в теории, но практики у меня никогда не было. Хотя, скорее всего, я просто хочу отомстить — своему мужу, который меня обманул и предал. Который любил всю жизнь не только меня.
Как в том старом анекдоте: она любит его, а он — другого.
Мне стыдно, но я ничего не могу с собой поделать.
Мы проезжаем места, которые кажутся мне знакомыми, я пристально всматриваюсь в окно и вспоминаю, что именно здесь мы проезжали с мужем тогда, когда на шоссе лежало закрытое чем–то тело.
И мне опять становится не по себе.
Когда завтра Майя поедет в Иерусалим, то я буду волноваться, лучше мне тоже поехать с ней, но она этого не хочет.
Она хочет молиться одна, в храме Гроба Господня, выстояв очередь для того, чтобы припасть к нему.
Попасть, припасть, приложиться, ощутить холодный камень надгробия, прикосновение к которому может тебя изменить.
И дать возможность любить, как и возможность быть любимой.
Хотя есть и другая возможность — быть судимой, за то, что мы есть для них прежде всего услада и что на самом деле они, по крайней мере, большинство из них, так зависимы от нас.
Когда тебя начинают судить, то тебя к чему–то приговаривают. Например, к смерти, как это произошло со мной.
Но мне дали отсрочку, меня даже отправили на две недели в самое странное место на земле.
Где постоянно стреляют и что–то взрывают, и где живет бог.
В которого я не верю, хотя и очень хочу это сделать.
Я верю в свою тело и в его тело: я знаю его тело наизусть. Мне даже не надо закрывать глаза, чтобы вспомнить.
И я верю в тело Майи, которое я пока не знаю.
Она сидит со мной рядом, Миша что–то рассказывает ей и показывает за окно, одновременно ведя свой микроавтобусик.
Мы проезжаем усиленный армейский пост, за ним виднеется нагромождение белых зданий.
Миша говорит, что там — палестинская территория, город Иерихон, и тут надо быть осторожнее.
Тут везде надо быть осторожным, говорит нам Миша, а Майя спрашивает его, когда они завтра поедут.
А когда ты начнешь процедуры, спрашивает ее Миша, и Майя отвечает, что лишь после того, как они съездят в Иерусалим.
Если бы я верила, то припала бы к тому прохладному камню и попросила одного: чтобы он не судил меня, потому что судить меня не за что.
Я никогда не хотела ему зла, я только и делала, что любила его и давала ему все, что он хотел.
И не моя вина, что он воспринимает все это по другому.
И я вдруг понимаю, зачем Он создал нас некогда из мужского ребра, если только на самом деле он сделал это.
Не для того, чтобы мы были усладой.
И не для того, чтобы мы любили.
И не для того, что любили нас.
И даже не для того, чтобы дать им возможность нас судить.
Он создал нас их судьями, потому что только мы знаем, чего они стоят, и сами они прекрасно знают это и боятся.
Мы их судьи, пусть почти во всем зависим от них.
Я понимаю это, как понимаю и то, что все безумие последних дней есть ни что иное, как моя попытка подготовиться к проведению процесса, на котором обвиняемым — мой муж.
И я должна его судить и вынести приговор.
Мы уже едем по берегу Мертвого моря, по правую руку высоченные пустынные скалы, над которыми где–то совсем — совсем высоко появляются первые крупные звезды.
Точно так же как слева, над тем самым Мертвым морем, до которого мы с Майей добираемся сегодня чуть ли не с полудня, появилась большая, красновато–желтая луна.
Еще не темно, но Миша уже включил фары, в свет которых я внезапно вижу знакомую надпись — тот самый киббуц Калия, где я была так счастлива.
Счастье осталось в прошлом, мой муж стал совсем другим.
Или просто пришло время узнать то, каков он на самом деле, хотя лучше бы я этого не узнавала.
Миша увеличивает скорость, он хочет доехать до темноты, я не знаю, сколько заплатил ему Н. А. за услуги, но думаю, что не маленькую сумму.
Я пытаюсь опять посмотреть, что происходит у меня в голове, в левой комнате, но там по прежнему пусто и темно.
Скорее всего, что она заработает лишь тогда, когда мы вернемся.
Мы должны вернуться, хотя что мы узнаем, когда опять будем дома?
Если Н. А. должны делать операцию, то к тому времени все будет ясно.
А завтра Майя будет молиться за него, за своего приемного отца и за моего родного.
За человека, который когда–то был любовником моего мужа.
И потом бросил его.
Или это сделал мой муж — отчего то мне хочется, чтобы на самом деле было именно так.
Мой муж встретил меня и бросил моего отца, но остался его другом.
Я ничего не понимаю, я пристально всматриваюсь в высоченные угрюмые склоны, на вершине одного из которых неясно видна смутная в это сумеречное время тень.
— Массада, — говорит Миша, — крепость, построенная Иродом Великим. — И добавляет: — Днем там очень жарко.
Вдалеке появляются огни. Это то самое место, куда мы едем вот уже больше трех часов.
Место, где люди отдыхают, принимают грязевые и солнечные ванны.
Где лечебницы, отели и рестораны, а так же небольшие кафе.
И там, на самом берегу, стоит отель «Ход», к которому мы и подъезжаем.
Миша останавливается, мы с Майей выходим из машины, чувствуется, как затекли ноги от долгой езды.
Вначале больше пяти часов в самолете, потом еще три — в машине. Итого — восемь.
Хорошо, что я успела пописать в аэропорту.
Хорошо, что Майя тоже успела сделать это.
Иначе бы мы не доехали, пришлось бы останавливаться по дороге и сидеть на обочине с голой попой.
Прекрасная мишень для тех, кто любит стрелять по мишеням.
Миша берет наши сумки и идет первым, мы заходим за ним и направляемся прямо к рецепции.
Наш номер на третьем этаже, 307.
Вы еще успеваете на ужин, приветливо говорит на хорошем русском пожилая еврейка.
Номер не очень большой, но уютный, с одной широкой кроватью.
Я включаю кондишн и сажусь в кресло.
Мне хочется курить и мне хочется в душ.
И мне хочется на ужин, а вот Майе хочется только одного: спать.
Я начинаю убеждать ее в том, что поесть надо и она соглашается.
Вещи разберем потом, говорит она, сейчас я слишком устала.
Я тоже устала, но я хочу принять душ и переодеться.
Я открываю сумку и достаю то, что можно надеть и не глаженным.
Белые брюки, которые не мнутся и майку с короткими рукавами серебристого цвета.
Я иду в душ и долго плещусь, смывая с себя дорожную грязь.
Когда я захожу в комнату, то вижу, что Майя лежит на постели, сбросив с себя одежду, она совсем не стесняется того, что я вижу те самые белые пятна, из–за которых мы и оказались здесь.
Мне хочется обнять ее и прижаться к ней, мне хочется провести рукой по ее рыжеватому, небритому лобку.
Точнее сказать, подбритому, но не выбритому.
Я опять вспоминаю о том, что вот уже какой день хочу побрить себе ноги.
Майя идет в душ, а я начинаю одеваться.
Я меняю трусики и решаю, что лифчик не надену — я слишком устала сегодня весь день быть в лифчике, пусть грудь дышит, хотя бы под майкой.
Когда Майя выходит, то я уже готова и жду ее на ужин.
Она одевается, а я смотрю, как она делает это.
— Ты меня смущаешь, — говорит мне она.
Я не отвечаю, я просто подхожу к ней и провожу ладонью по ее левой груди.
— Не надо, — говорит Майя, — а потом, как–то странно улыбнувшись, добавляет: — Не сегодня, ладно?
— Ладно, — говорю я, и повторяю это же самое слово, когда мы вернувшись после ужина, сразу ложимся спать, так и оставив вещи не разобранными.
Она лежит на своей половине нашей широкой двуспальной кровати, скинув с себя всю одежду и накрывшись тонким, аляповато–цветным одеялом с монограммой отеля, вытканной в правом нижнем углу.
Я поворачиваюсь к ней и смотрю в ее глаза.
Она улыбается мне, а потом говорит тем же спокойным, что и перед ужином, тоном: — Не надо, не сегодня, ладно?
— Ладно, — повторяю я и сама закрываю глаза, пытаясь уснуть, вот только — в отличие от Майи — у меня это не получается.
И я встаю, снова одеваюсь, беру с собой пачку сигарет и зажигалку, а потом вдруг лезу в сумку и достаю так и не убитую мною до конца вчерашним утром книгу человека, которого последние дни считаю своим отцом.