К сожалению, своего молодого матлота Сиплый не считал нужным посвящать в обсуждаемые вопросы, но Рене не обижался. Ему поначалу и не хотелось ничего знать. У него не лежала душа ни к этому рейсу, ни к кораблю, ни к капитану. Каракатица с его наглой рожей казался похожим на проходимца. Невысокий, коренастый, с короткими кривыми ногами, он ходил, переваливаясь с бока на бок, вот уж правда каракатица, и орал на всех хриплым противным басом, заставляя Рене страдальчески морщиться и с ностальгией вспоминать прекрасные манеры Хитреца де Монтеня.
Плохо было еще и то, что отвлечься было совершенно не на что. Вахту их нести не заставили, народу было и так хоть отбавляй, и потому делать Рене было нечего. Как, впрочем, и Сиплому с его больной ногой.
— Послушай, Жан. — На второй день плавания Рене все-таки решил кое-что уточнить у своего друга. Он уже немного притерпелся к окружавшему их бардаку, и к нему вернулась способность наблюдать. — Я так и не понял. Для чего Каракатица набрал столько людей? Ведь не повернуться же, а воды и жратвы уходит столько, что впору следом тащить еще одну такую шняву, чтобы всех прокормить. Здесь же толпа больше, чем на «Вольном ветре», честное слово! — По прикидкам Рене, на «Каракатице» толпилось никак не меньше четырехсот человек.
— Да, неразумно это, — рассудительно согласился Сиплый. — Солониной и сухарями Каракатица впритык затарился, я уже посмотрел. Хорошо, если недели на две хватит, да и то если не обжираться. Воды побольше, но… Неразумно это, — повторил он. — Мало ли что, вдруг шторм куда отнесет или паруса кто попортит, что ж нам тогда, друг друга жрать? Никогда бы я на такой корабль не сел, прищемили там мне на Бельфлоре хвост или нет, а не сел бы. Но Каракатица кровью своей клялся, что это плавание затянется не больше, чем на неделю. Тот испанский кораблик, который нам нужен, отойдет от Иткаля через три дня. Там неподалеку мы его и встретим. Три туда, три обратно, и все. Эх, говорят, на нем столько золотишка, что нам и не снилось! — довольно потянулся Сиплый.
— Вот этого я тоже не понимаю, — скептически пожал плечами Рене. — Откуда Каракатица мог получить такую информацию? Ты посмотри на него! Ну ладно, наш Монтень-Хитрец или еще кто, но этот! Ты думаешь, у него были деньги за нее заплатить? У меня такое ощущение, что он и эту шняву в долг взял.
— А вот это ты зря, — возразил Сиплый, поворачиваясь на бок. — Каракатица — тот еще пройдоха, ему палец в рот не клади. Он всегда темнит, и никогда не знаешь, какой козырь у него в рукаве. Мог он об этом кораблике узнать, мог. Слухи — они ведь так и ищут, как бы в нужные уши залететь. И шняву он мог в долг взять и загрузить под это дело, такое тоже не редкость. Ты не суди по внешности, парень, а суди по делам!
— Пока я никаких дел не вижу, — справедливо заметил Рене. — Может, я и салага по вашим пиратским меркам, но я хорошо понимаю, что золото без хорошей охраны никто никуда не отпустит. С чего он взял, что тот кораблик пойдет один, без сопровождения?
— А почему нет? — удивился Сиплый. — Может и без сопровождения пойти, если не хочет привлекать к себе внимание и если у самого достаточно пушек на борту.
— Вот-вот, об этом я и говорю! У него пушек достаточно. А у нас? — Рене пренебрежительно мотнул головой в сторону борта, у которого притулились шесть жалких пушек среднего калибра. Даже на «Отваге» их было больше, не говоря уж о «Вольном ветре», у которого пушки располагались на обеих палубах и были гораздо больше и массивнее, чем эти недоразумения.
— Ха! — ухмыльнулся Сиплый. — Салага ты еще и пацан, Резвый! Сила пиратов — она не в пушках!
— А в чем же? В их количестве? — не удержался от ехидства Рене.
— Да, в количестве! — вышел из себя Сиплый. — Только не пушек, а пиратов! И это ответ на твой вопрос, за каким хреном Каракатица набрал на свою шняву столько народа. Он придумал такой финт ушами, что нам ни одна из пушек даже не понадобится, понял? Но я тебе ничего не расскажу, потому что разозлил ты меня, Резвый! Завтра сам увидишь и поймешь, что пираты — это тебе не какие-нибудь солдаты подневольные. У нас удача держится на острие абордажной сабли, а не на пушках!
Рене хотел возразить, что пушки — это тоже неплохо, но в этот момент со стороны камбуза послышались ругань и шум драки. Почти сразу же оттуда вышел Хвост, осторожно несущий исходящий паром котелок. Рана у него еще болела, и он шел медленно, слегка скособочась, но двигался вполне уверенно.
— Если вокруг тебя крысы, то это означает, что корабль по крайней мере плывет, — съязвил он, ставя котелок на палубу. — Сейчас остынет чуток, и можно жрать.
Рене поднялся.
— Я схожу за Жилем.
— Сядь, — скомандовал Хвост. — Там на камбузе опять порезались, ему сейчас не до жратвы будет. Слушай, Сиплый, что-то не нравится мне тут. Гнилой наш рейс, или я ничего не понимаю!
— Твою мать, и ты туда же! — выругался Сиплый. — Тебе-то что не так?
— Мне тут кое-кто кое-что на ушко шепнул, и то, что я услышал, мне очень не понравилось. — Хвост полез в сумку за сухарями, раздал каждому по четыре штуки и снова уселся на палубу. — Оказывается, кораблик, который Каракатица желает распотрошить, называется «Инфанта».
— Ну и что? — спросил Сиплый. — Это я и без тебя знаю.
— А то, — отозвался Хвост, помешивая ложкой горячее варево. — Знаю я эту посудину, один раз рядом в порту стояли, когда я с Лесопилкой ходил. Знаешь, что она собой представляет? Усиленный военный фрегат с тридцатью четырьмя пушками на борту. И командует ею капитан Пабло де Аламеда де Альварос и де еще там кто-то, адмирал испанского флота и начальник береговой охраны Айла Баллены и других испанских колоний здесь, на островах. Это же волчара, Сиплый. Не какой-нибудь торговый капитанишка, с которого еще мягкие перышки не сошли, этот оперился, когда нашего Резвого еще на свете не было. И знаешь что? Я ни разу не слышал, чтобы его «Инфанта», как дешевая торговая шнява, грузы через Атлантику туда-сюда таскала. Да, в сопровождении у золотых галионов была, о таком слышал, а чтобы сама золотишко перевозила — нет, того не припомню.
— Не надо мне про этого Аламеду байки травить, сам знаю, кто он такой, — отмахнулся Сиплый. — А насчет золотишка — все меняется, Хвост. Да и человек он подневольный, прикажут ему золото доставить туда-то и туда-то, и пойдет как миленький. Зато подумай, сколько нам чести будет — самого Аламеду обобрать!
— Да, честь — это, конечно, хорошо. — Хвост принялся откладывать часть варева из котелка в железную тарелку для Жиля. — Только, если дело выгорит, кроме чести, нас еще ожидает месть испанцев, которые за своего Аламеду из-под воды достанут и на ленточки порежут. И вообще… — Он попробовал варево, задумчиво пожевал, добавил соли. — Как бы там ни было, а я нюхом чую, что дело нечисто. Как бы подставы не было…
— Хватит ныть, Хвост! — разозлился Сиплый, беря ложку и присоединяясь к приятелю. — Ты же сам нас сюда притащил! Согласен, Каракатица — сволочь беззаконная, и на корабле у него вечно бардак, но пока за ним ничего такого не числилось, чтобы приписывать ему невесть что. Все, хватит трепаться! Резвый, бери ложку, давайте жрать!
Следующий день на «Каракатице» прошел относительно спокойно. Ни Рене, ни Хвост больше не злили Сиплого, высказывая сомнения в благополучном исходе дела. Зачем? Только лишний раз ссориться. Все равно каждый остался при своем мнении и менять его не собирался.
Жиль почти постоянно был занят, но каждый вечер непременно находил время глянуть на раненое плечо Хвоста и ногу Сиплого. Рана Хвоста заживала хорошо. Она была не столько глубокой, сколько длинной, и он уже мог спокойно двигаться, не опасаясь, что она помешает ему в самый ответственный момент. С ногой Сиплого дело обстояло хуже. Ушиб воспалился и болел, заставляя того прыгать на одной ноге, заменяя вторую костылем. Рене беспокоился и уговаривал его не лезть в схватку, на что Сиплый гордо возражал, что скакать, как воробей, он во время абордажа не собирается, а в руках у него силы, слава богу, достаточно, чтобы замочить любого, кто окажется к нему ближе двух шагов. Но Рене видел, что ему не по себе. Да и Жиль, обычно не церемонящийся с больными, вел себя с Сиплым как-то странно. Рене надеялся, что тот в своей обычной манере строго-настрого запретит ему и думать об абордаже, но тот говорил о всяких пустяках, обходя молчанием больную ногу. Даже однажды попросил рассказать о шрамах, которых на теле Сиплого было великое множество, как будто это было так важно, что дальше некуда.
Сиплому, впрочем, идея понравилась, и он долго и во всех подробностях рассказывал, какая отметина по какой причине ему досталась.
— А это что? — спросил Рене, показывая пальцем на жуткий рваный шрам, который Сиплый почему-то обошел вниманием.
— А это так, — отмахнулся его матлот, — акула укусила.
— Какая акула? — удивился Рене.
— Обычная акула. Дело было возле Эль Каймано. Испанцы нас обстреляли целой эскадрой. Наш пинас пошел ко дну, многие погибли, а некоторые оказались в воде.
— Как ты? — жадно спросил Рене.
— Как я, — ухмыльнулся Сиплый. Рассказ явно доставлял ему огромное удовольствие. — Вокруг, ясное дело, трупы, кровь, у живых, само собой, раны. Эх, акулья братия и набежала попировать! Мне повезло, я на большой обломок успел забраться, прямо передо мной всплыл, сволочь. Только одна сука все-таки успела меня ухватить.
Хвост неожиданно расхохотался.
— Слушайте, хотите анекдот? Сиплый, не бей меня, это просто анекдот! Как-то молодой пират спрашивает старого морского волка: «А правда, что вас акула укусила?» Тот солидно так отвечает: «Правда, сынок!» Молодой опять спрашивает: «А куда она вас укусила?» — «А вот это неправда!»
Рене с Жилем покатились со смеху, а Сиплый мрачно посмотрел на Хвоста и сказал:
— Дурак ты, Хвост, и шутки у тебя дурацкие. Разве ж можно над этим смеяться? А если б тебя самого туда акула укусила? Тоже веселился б тогда?
Хвост возвел глаза к небу, Жиль покачал головой, а Рене посмотрел на Сиплого так, будто впервые увидел.