Куманджеро мгновение подумал и решительно ответил:
– Хорошо. Прощай!.. Я слышу голоса. Не следует, чтобы меня видели здесь!
Он, как тень, скользнул в прихожую.
Тадзимано поспешил опять подойти к Андрею.
Слух не обманывал японца.
В передней хлопнула дверь, Иванов вернулся вместе с доктором.
Андрей пришел в себя и удивленно смотрел то на старика, то на Иванова, по щекам которого катились слезы. Он хотел говорить, но доктор сурово остановил его и строжайше приказал сохранять молчание.
– Рана тяжела! – объявил он, отводя после осмотра Тадзимано. – Но если не будет осложнений, бедняга поправится… Как это он?
Тадзимано сообщил врачу, что он и Иванов пришли, когда роковой выстрел был уже сделан и несчастный лежал без чувств.
– Надеюсь, доктор, – сказал он, – что вы не будете оглашать этот несчастный случай.
Тот пожал плечами.
– Мне все равно! – проговорил он. – Я уверен, что преступления нет, стало быть, сообщать о происшедшем нечего. Смотрите, он заснул… Я могу пока уйти. Берегите его от каких бы то ни было волнений, не позволяйте говорить… Перевязки положены хорошо, я навещу больного утром. Если что случится, уведомьте меня.
Врач ушел.
Тадзимано и Иванов неслышно подошли к Андрею, и оба долго-долго смотрели на него.
Василий Иванович винил себя. Тадзимано думал о сыне, и чем дальше шли минуты, тем все более усиливалась в нем уверенность, что теперь вся судьба Андрея и вместе и его судьба неразрывно связаны с грозным будущим Порт-Артура.
В том, что это будущее сулит только одни ужасы, старик не сомневался ни на мгновение, но в то же время он не думал о них…
Его более страшило то, что братья могут встретиться в кровавом бою как враги.
«Петр пошел в Корею, Александр остался под Артуром… Мне остается только последовать совету Куманджеро и увезти Андрея, – думал он. – Но если он не оправится? Что тогда?..»
Тоска начала угнетать его.
«Пусть будет, что будет, – решил он, – пусть даже придется остаться здесь, вынести все лишения осады, а я должен вознаградить его за прошлое и вознагражу – я посвящу ему и его счастью всю свою жизнь»…
Голос крови оказался сильнее самосохранения.
Теперь эгоистическое чувство молчало, Тадзимано даже не вспоминал о детях-японцах, его душа принадлежала всецело несчастному русскому сыну…