Молчу. В памяти встает палатка на заснеженном склоне горы, обшитая для маскировки простынями и наволочками, иней на брезентовом потолке, вечно мокрые ноги, ящики со взрывчаткой, резь в глазах от нестерпимого сияния снега и льда. От него не спасали даже темные очки, приходилось завязывать глаза черными тряпками и смотреть сквозь материю. Еще вспоминаю гляциологов-лавинщиков, они указывали места, куда нужно закладывать заряды. Диверсионные группы духов так и не прошли к тоннелю, сороковая армия вышла из Афганистана почти без потерь.
– А потом тебя перевели служить в городок Бендеры, – продолжает Костыль. – Двадцатое июня, вечер, мост через Днестр. Помнишь, как горели молдавские пушки на той стороне? Вы встали на сторону ополченцев, хотя не имели права этого делать…
– Молдавские военные убивали мирный жителей. – Я произношу эту фразу тихо, но Костыль слышит и ухмыляется.
– Да, конечно, убивали. А вы убивали их. Ты тогда выбрал, на чьей ты стороне, – почему?
– Да пошел ты! – Я вскакиваю со скамьи, отхожу в сторону. Самолет чуть покачивается, приходится широко расставлять ноги, чтобы не потерять равновесие. – Какой там выбор, когда на твоих глазах расстреливают автобус с женщинами? Они ехали со смены на хлопковой фабрике, а их…
– Здесь будет то же самое! – перебивает меня Костыль. – Как в Приднестровье. Как в Карабахе. Как…
– Я не был в Карабахе.
– Я знаю, – кивает он. – Но ты был в Бамуте. Высота 444,4, «Лысая гора», да? Они год готовили Бамут к обороне, нарыли блиндажей, наставили дотов. Ваша сто шестьдесят шестая мотострелковая бригада зашла с тыла… Позывной «Гадюка», да?
Вдруг я успокаиваюсь. Ну знает он это, и что с того? Ничего такого за мной нет, воевал как все – не хуже, не лучше. В сентябре девяносто шестого, после Хасавюрта, написал рапорт на увольнение. Так многие тогда сделали, так что я опять же не уникум.
В самом конце девяностых – я тогда охранником в фирме одной работал – случайно понял, что умею открывать Портал в Центрум. Так все и пошло.
Зато теперь примерно понятно, какой «масти» Костыль. И понятно, на чьей он стороне. Такую полную информацию обо мне может собрать только одна организация, и что-то мне подсказывает, что она «работает» по всем тем, кто ходит в Центрум. Стало быть, мы все – и погранцы, и контра, и «туристы» – под колпаком. Что ж, понятно. И вообще многое становится понятно во всей этой мутной заварушке.
Непонятно только одно – я тут при чем? Я давно уже гражданский человек, законов не нарушаю, мне войной в морду тыкать не надо и на жалость давить тоже.
– Ты же знаешь, кто сейчас у власти в Сургане! – Костыль почти кричит. – Ты же знаешь, как они готовятся! Представляешь, что они сделают с Центрумом, когда получат приказ?
– Приказ? От кого?
– Ну, сложи два и два, не тупи! – Кажется, Костыль завелся по-взрослому. – Почему Центрум оказался в этой паровой жопе?
– Высокомолекулярная чума…
– А откуда она, по-твоему, взялась? Самозародилась от пыльных тряпок, как мыши? Это была диверсия, Гонец! Центрум слишком сильно рванул по пути научно-технического прогресса, а заодно осеменил этим прогрессом еще с десяток миров, и наш – в том числе.
Костыль прав насчет «осеменения» – действительно, корни нашего, земного прогресса здесь, это многие знают. Технологии экспортировались буквально во всех отраслях – металлургия, химия, термодинамика, энергетика, связь, даже фармацевтика. А потом – хлоп! – и Центрум вышибло из седла. А мы, земляне, поскакали дальше. «По нехоженым тропам протопали лошади-лошади, неизвестно к какому концу унося седоков…»
– Ты слышал об Очаге? – спрашивает тем временем Костыль.
Молчу. Снова не отвечаю, потому что еще вчера я был уверен, что Очаг – такой же миф, как, например, инсектоиды. Но теперь, после всего случившегося на базе погранотряда, я лучше промолчу.
– Высокомолекулярная чума – это кара, понял? – Костыль делает неопределенный жест, словно ему не хватает слов. – Ну, не кара, а… инструмент. Скальпель хирурга. Очаг контролирует эти процессы – все, что связано с прогрессом, с развитием. Тот, кто слишком вырывается вперед, получает в «подарок» чуму или еще что-нибудь.
– То есть это Очаг решает, кого карать, а кого нет? – уточняю на всякий случай.
– Именно, – кивает Костыль. – Знаешь, кто на очереди?
– Мы?
– Да. Было уже несколько попыток доставки на Землю объектов, способных вызвать нечто подобное высокомолекулярной чуме. Пока все они успешно пресекались. Но, судя по всему, эмиссары Очага сменили тактику. Они больше не пытаются действовать точечно, так сказать, диверсионными методами. Они решили исключить узкие места в виде отдельных проводников. Они вообще решили исключить человеческий фактор!
Я несколько запутываюсь и спрашиваю:
– То есть?
Костыль машет рукой.
– Все очень просто: накачав Сурган нужными технологиями, Очаг натравливает его на соседей. Война – это всегда жесткий контроль над всеми. Никакого свободного перемещения людей, никаких контрабандистов. Скорее всего и погранохрана тоже будет контролироваться из Тангола. В таких условиях противостоять агентам Очага, работающим под прикрытием сурганцев, здесь, в Центруме, для нас станет не просто затруднительно, а практически невозможно. Это сейчас мы можем контролировать чуть ли не всех проводников и обезвреживать вражеских диверсантов, а в условиях военной диктатуры…
– Костыль, а разве остановить Сурган можно только с помощью РПГ-2?
Он замолкает, глядит на меня исподлобья, потом как бы нехотя бросает:
– Нет, конечно, не только. Я не могу рассказать тебе всего, просто поверь – делается очень многое, и наша операция – всего лишь часть тех мер, которые позволят сохранить статус-кво.
Криво улыбаюсь. «Наша операция», надо же! Если так пойдет, я того и гляди опять стану «товарищем капитаном». Хотя нет, наверное, уже майором? Твою мать, я столько лет пытался жить сам по себе, без государства, которое то бросает своих граждан безоружными один на один с толпой вооруженных бандитов, то крадет победу у людей, этих бандитов одолевших. Правда, того государства уже нет, но, обжегшись на молоке, люди дуют и на воду. Однако тут, похоже, хоть дуй, хоть не дуй, все равно получишь…
Да что ж мне, на роду написано подставлять свою башку под пули за чужие интересы? Очаг-мочаг… Может, и нет никакого Очага, может, Костыль меня банально разводит, чтобы заставить делать то, что ему нужно? Кто докажет, что это не так? Кто?!
– Ты просто боишься, – вдруг говорит мне Костыль, и я понимаю, что несколько последних фраз произнес вслух.
Самолет чуть снижается – закладывает уши. В иллюминатор видно, что внизу вода – мы уже над Долгим озером.
– Боюсь? – Я произношу это слово осторожно, как будто оно может оцарапать мне язык.
– Именно, – подтверждает Костыль. – Все это время ты жил как в компьютерной игре. Захотел – включил, захотел – выключил. Захотел – пошел в Центрум, захотел – нет. Знаешь, есть такое словечко: «эскейпер»? Это тот, кто уходит от действительности, бежит от реальности. Одни эскейперы спасаются в алкогольном или наркотическом бреду, другие – в книгах или фильмах, третьи – в виртуальной реальности. А ты вот уходишь от жизни в Центрум. Получил контракт, открыл Портал – и нет проблем. Но вас всех объединяет одно: страх. Вы боитесь жизни, боитесь проблем. А они при этом никуда не деваются. И однажды приходят к каждому эскейперу, вот как к тебе…
– Ладно! – Я складываю руки на груди. – Разводила ты, конечно, тот еще, но… будем считать, что ты меня убедил. Что ты хочешь?
– Выполнить задание, конечно, – усмехается Костыль. – А для этого нам нужно захватить самолет, долететь до Краймара, попасть в Венальд и встретиться с получателями образца… Это программа-минимум, так сказать.
– Есть еще и максимум?
– У нас мало времени. – Костыль сосредоточивается, кивает на дверь в пилотскую кабину. – Нужно заставить их открыть дверь, а потом…
Пол неожиданно уходит у меня из-под ног. Самолет бросает в сторону, мы с Костылем летим в угол, паровая машина ревет и захлебывается. Впрочем, не успеваем мы подняться, как она снова начинает грохотать в рабочем режиме.
Дверь, за которую хотел проникнуть Костыль, распахивается. На пороге появляется механик с угрожающих размеров револьвером в руке, следом из кабины выходит пилот в унтах и кожаной куртке с меховым воротником.
– Сидеть! – орет механик, размахивая револьвером. Мы прижимаемся к стене, пилот бежит в хвост, отпирает дверь и исчезает за нею.
– Что случилось? – спрашиваю скорее для проформы – судя по зверскому лицу, отвечать механик не намерен.
– Тихо тут! – кричит он, возвращается в кабину и запирает за собой дверь.
– Херня какая-то… – Я вопросительно смотрю на Костыля, он молча пожимает плечами.
К ставшим уже привычными звукам работы паровой машины и треску пропеллеров примешивается странный гул – как будто где-то далеко звонят колокола или играет орган.
Вдруг несколько раз отрывисто кашляет хвостовой пулемет. Мы с Костылем, не сговариваясь, приникаем к иллюминаторам, пытаясь понять, по кому стреляет второй пилот, но видим только облака наверху и серое зеркало воды внизу. Самолет поворачивает, меняет курс, все время снижаясь.
– Что происходит? Кто вообще… – Договорить я не успеваю, Костыль тычет пальцем в зеленоватое стекло и кричит:
– Вот он, вот!
Там, куда указал напарник, что-то происходит, какое-то движение, но в то же время толком я ничего не вижу. Машинально тру глаза, всматриваюсь – точно, впечатление такое, словно кусок облака движется быстрее, чем остальные.
– Это что?
– «Поющий Призрак»! – торжествующе выдыхает Костыль. Он улыбается и выглядит буквально счастливым человеком. Я улыбаюсь в ответ, что называется, за компанию, но тут же вспоминаю все, что слышал о «Призраке», и улыбка сползает с лица.
– Что ты лыбишься! – набрасываюсь на Костыля. – Нам же хана!
Пулемет заходится в кашле, самолет выписывает кренделя, нас кидает друг на друга. Приходится хвататься за скамьи, чтобы не упасть.