des Klosters Santa Maria de Ripoll” в “Sitzungsberichte” Венской Академии, phil.-hist. Kl., том CLV, часть 3, том CLVIII, часть 2 (1907, 1908); P. Batiffol “L’abbaye de Rossano” (Париж, 1891). О странствиях кодекса Флери см. в работе E. K. Rand в “University of Iowa Philological Quarterly”, том I, с. 258–277 (1922). Формирование современного собрания из средневековых элементов мастерски изложено L. Delisle в книге “Le Cabinet des Manuscripts de la Bibliothèque Nationale” (Париж, 1868–1881).
О средневековых архивах см.: H. Bresslau “Handbuch der Urkundenlehre”, главы 4, 5 (второе издание, Лейпциг, 1912–1915). О подделках см. последнюю главу книги A. Giry “Manuel de diplomatique” (Париж, 1894); R. L. Poole “Lectures in the History of the Papal Chancery”, глава 7 (Кембридж, 1915). Об «Установлении о римском походе» см.: P. Scheffer-Boichorst “Zur Geschichte des XII. und XIII. Jahrhunderts”, с. I–26 (Берлин, 1897); “Die Reichenauer Urkundenfälschungen” (Гейдельберг, 1890).
Глава IV. Возрождение латинских классиков
(пер. Кирилла Главатских)
Начиная с падения Римской империи и вплоть до наших дней знание латинских классиков было главным культурным показателем каждой эпохи в Западной Европе. Никогда полностью не прекращаясь, их изучение развивалось в тесной взаимосвязи с текущим уровнем образования и интеллектуальной деятельности. В неспокойные времена раннего Средневековья классики на время оказались в тени, но вновь возродились вместе с наукой и образованием при Карле Великом и его наследниках. «Железный» X век отодвинул их на задний план, чтобы они вновь вышли на свет в эпоху Ренессанса конца XI и XII века. Частичным исключением стал XIII век как эпоха интенсивной деятельности скорее в философии и науке, чем в литературе, подпитываемой переводами с греческого и арабского больше, нежели прямыми заимствованиями из латинских текстов. Наконец, в XIV–XV веках наступило великое возрождение учености, в первую очередь латинской, которое нашло своего первопроходца в лице Петрарки, ценителя Цицерона, Вергилия и страстного собирателя латинских рукописей. Латинский дух гуманизма сохранялся даже после «возвращения» греческого языка, и долгое время латынь была основой современного гуманитарного образования.
Первые два возрождения были хоть и менее продолжительными, но от этого не менее подлинными. Вне всяких сомнений, IX век заслуживает внимания историка. Переписчики спасли от забвения многих древних, было создано значительное число выдающихся произведений латинской поэзии, и был задан уровень владения латинским языком и стилем на столетия вперед. Однако центры были относительно немногочисленны и разрозненны, и таких гуманистов, как, например, Луп Ферьерский, который «активно брал книги взаймы, но неохотно их давал» и переписка которого демонстрирует столь увлекательную картину жизни ученого в монашескую эпоху, встретить можно было нечасто. Более того, Каролингское возрождение ограничивалось землями франков, тогда как к XII веку культура распространилась далеко за их пределы, охватывая всю Европу, а не только Франкскую империю; и количество соборных и монастырских центров значительно возросло. Вместе с тем жизнь становилась более разнообразной и насыщенной, но это сулило классикам появление конкурентов и даже врагов. Помимо невежества и варварства, древним всегда приходилось противостоять религии. Теперь же они обрели нового врага – логику. Кривая возрастания и убывания интереса к классике в Средние века должна выстраиваться с учетом всех этих переменных.
Конфликт между христианством и латинскими классиками восходит к римским временам, поскольку латинская литература была частью языческой среды, в которой родилась новая вера и с которой она вела ожесточенную борьбу, а латинский язык и литература были восприняты Средневековьем как неотъемлемая часть собственного римского наследия. Латынь оставалась языком Церкви, и римская литература была открытой книгой, которую могли читать все, кто владел основами церковного образования. До тех пор, пока священные книги Церкви, ее вероучение, закон и ритуалы были на латыни, знакомство с латинским языком было обязательным для всех священнослужителей. Эта открытая книга, однако, была книгой языческой – в том, что касается религии, которую она признавала, если не напрямую проповедовала, и еще больше в ее взгляде на жизнь с ее искренним принятием мира со всеми его радостями и удовольствиями. Так из века в век передавалось неразрешенное противоречие, присущее культурной традиции и церковной системе. По мнению наиболее строгих последователей христианства, изучение латыни должно быть жестко ограничено основами грамматики, которые позволяют освоить практическое владение языком. Любое дальнейшее изучение древних в лучшем случае будет пустой тратой времени, а в худшем – опасностью для души. Сама по себе красота латинского стиля могла представлять опасность для людей, отвернувшихся от мира сего. Святой Иероним приводит часто цитируемый рассказ о видении, в котором ангел упрекал его в том, что он цицеронианец, а не христианин. Четвертый Карфагенский собор в 398 году запретил епископам читать книги язычников. «Последователи святого Петра и его учеников, – говорил легат Лев в X веке, – не будут иметь своими учителями ни Платона, ни Вергилия, ни Теренция, ни остального философского скота». Григорий Великий был против изучения даже основ грамматики, когда писал: «Я вовсе не гнушаюсь варварской неразберихи. Я презираю правильный порядок слов и падежи, потому что считаю совершенно неуместным, чтобы слова Небесного Судии ограничивались правилами Доната». Присциана и Доната критиковали за то, что они не упоминали имя Господа – упущение, за которое также обвиняли Конституцию Соединенных Штатов и таблицу умножения! Так, Смарагд в IX веке написал грамматику с примерами, взятыми из Вульгаты, а не из «опасных» языческих авторов.
К XII веку эти проблемы остались. Гонорий Августодунский вопрошал: «Какую пользу приносят душе борьба Гектора, споры Платона, поэмы Вергилия или элегии Овидия, которые, вместе с другими подобными им, теперь скрежещут зубами в тюрьме дьявольского Вавилона под жестокой тиранией Плутона?» Даже Абеляр удивлялся: «Почему епископы и учителя Церкви не изгоняют из града Божия тех поэтов, которым Платон запретил входить в свой град земной?», а между тем «Николай, секретарь Бернарда Клервоского, воздыхает о том очаровании, которое он когда-то нашел в Цицероне и поэтах, в золотых изречениях философов и в “песнях Сирен”»[60].
Гвиберт Ножанский жалел латинских поэтов своей молодости. К ним относились с особой неприязнью, иногда причисляя их к колдунам. Так, на иллюстрациях из «Сада наслаждений» Геррады Ландсбергской четыре фигуры «поэтов или колдунов», каждого из которых сопровождал злой дух, помещены вне круга семи свободных искусств. Когда Грациан около 1140 года подготовил «Согласование противоречивых канонов», одним из главных противоречий, которое он стремился примирить, был вопрос: «Должны ли священники быть знакомы с мирской литературой или нет?» Как показывает следующий аргумент, авторитеты выстроились с обеих сторон:
Исходя из всех этих примеров, видно, что клирики не должны стремиться к знанию мирской литературы.
С другой стороны, в Писании сказано, что Моисею и Даниилу была известна вся мудрость египтян и халдеев. Также известно, что Господь повелел сынам Израилевым отнять у египтян их золото и серебро. Нравственное толкование учит нас, что если мы находим у поэтов золото мудрости или серебро красноречия, то нужно обратить их на пользу учения о спасении. Кроме того, в Книге Левит сказано, что необходимо приносить в жертву Господу первые плоды меда[61], то есть сладость человеческого красноречия. Волхвы принесли Господу три дара, которые понимались некоторыми как три части философии[62].
Папа Климент и другие ссылались на то, что знание мирской литературы необходимо для понимания священных книг, а Грациан делал скромный вывод о том, что священники не должны быть невежественными. Очевидно, что для канонистов это была непростая проблема, и полностью она так никогда и не была разрешена, ведь даже в итальянском Ренессансе Кватроченто чувствуется веяние неприкрытого язычества.
Но на деле самым опасным врагом классиков была не религия, а логика и практические интересы, которые в конце концов убили классическое Возрождение XII века. Восприятие «новой логики» Аристотеля к середине столетия возвысило диалектику в сравнении с остальными свободными искусствами, и это неравенство только усиливалось с дальнейшим восстановлением аристотелевского корпуса. При таком объеме логики и философии, которые необходимо было освоить, оставалось мало времени и меньше охоты к неспешному изучению словесности. Логика встала во главе, и литература должна была уступить ей дорогу. Новое поколение учителей, как, например, так называемые «корнифициане», гордились своим подходом к обучению, в котором грамматике отводился минимум[63]. Точно так же риторы из Болоньи преподавали практическую риторику, не тратя время на Цицерона. Классические авторы (auctores) отступают перед искусствами (artes). В то время как соборные школы Шартра и Орлеана уделяли большое внимание классическим авторам, они начали исчезать из учебных программ новых университетов. Уже в 1215 году их убрали из курса по искусствам в Париже, а более полная учебная программа 1255 года предписывала изучать из латинских писателей только Доната и Присциана, делая упор на новые переводы Аристотеля. Париж стал олицетворять собой триумф логики, а грамматика и классики нашли пристанище в Орлеане. Последняя фаза борьбы очерчена в поэме Анри д’Андели «Битва семи искусств», написанной около 1250 года и повествующей о сражении книг, в котором грамматика олицетворяет Орлеан, а логика – Париж. В этом конфликте Присциану и Донату помогают главные латинские поэты, а также сочувствие автора поэмы, и логика на мгновение возвращается в свою цитадель только для того, чтобы восторжествовать в конце: