Париж и Орлеан враждуют,
Какое горе и потеря,
Что эти двое не согласны.
Известна вам причина разногласий?
Она лежит во взглядах на ученье;
Ведь логика, что вечно спорит,
Зовет всех авторов – писаками,
Студентов Орлеана ж – школярами.
…
Однако же, за логикой идут студенты,
Пока грамматика теряет их.
Классическое Возрождение XII века выразилось в постоянном обращении к латинским авторам, особенно к поэтам, и их комментированию; в активном изучении грамматики и риторики; в создании большого количества превосходной латинской прозы и стихов, некоторые из которых обладали античным достоинством и чувственностью. Это был гармоничный и сбалансированный тип культуры, в котором литература и логика занимали подобающее им место, но враждебный духу профессионализма и практицизма, торжествовавшему в новых университетах. В этом отношении его главным представителем был Иоанн Солсберийский, воспитанный долгими годами неспешного изучения философии и литературы на севере Франции. Он отдавал предпочтение научным методам Бернарда Шартрского, которого называл «самым щедрым источником словесности современной Галлии» и методику преподавания которого мы рассмотрим, когда будем говорить об изучении грамматики[64]. Прекрасно разбираясь в сочинениях латинских авторов, Иоанн цитировал их свободно и вовремя. И, хотя он не знал греческого языка, ни один средневековый автор, говорит Пул, не сравнится с ним по уровню и глубине знания классики. Стаббс по знанию классиков и умению их цитировать сравнивал его с Бертоном, автором книги «Анатомия меланхолии». Особенно Иоанн увлекался Цицероном, которого считал величайшим латинянином, и придерживался цицероновского отношения к философии и гуманитарным наукам. Его удивительно чистый и гибкий стиль демонстрирует сильное влияние Цицерона, а разнообразие его сочинений – писем, историй, стихов, философских размышлений о жизни, учении и государстве – обладает цицероновской многогранностью. «Кто сомневается, – спрашивает он, – в том, что нужно читать поэтов, историков, ораторов, математиков, тем более что без этих знаний нельзя считаться грамотным? Тех, кто ничего не знает об этих авторах, следует считать невеждами, даже если слышали названия их трудов… Однако не начитанность создает философа» – мудрость приходит только через истину[65]. Иоанн знал не только классиков, но также Библию и латинских Отцов Церкви, параллельно цитируя и тех и других. Для него обращение к классикам было не просто подготовкой к изучению богословия, их знание было важно как ради достижения нравственного блага, так и само по себе. Здесь нет антагонизма между римской и христианской культурами, они сливаются в едином христианском гуманизме. Иоанн Солсберийский был самым выдающимся представителем Шартрской школы, где он учился в молодости и где умер в сане епископа в 1180 году, завещав собору свою коллекцию рукописей патристических и классических сочинений.
Шартрская школа, традиции которой восходят к епископу Фульберту и его предшественникам, была самой выдающейся из соборных школ начала XII века, и прежде всего она была известна как школа словесности. Ее самыми известными учителями были братья-бретонцы Бернард и Теодорих, а также нормандец Гильом Коншский. Бернард был главным литературным вдохновителем, но прежде всего грамматиком в широком и «свободном» смысле этого слова. Вдохновляясь Вергилием и Луканом, он без устали комментировал труды древних, прославляя в стихах тихую жизнь, проведенную в познании и размышлениях. Для него современники были карликами на плечах гигантов славного прошлого. Теодорих Шартрский, который также преподавал в Париже, был назван Иоанном Солсберийским «самым прилежным ревнителем искусств». Это суждение подтверждается его «Семикнижием», или «Книгой семи свободных искусств», 1150 года, которая суммирует представления о свободных искусствах той эпохи в двух огромных томах; она до сих пор хранится в Шартре[66]. Значимое место в этом труде отведено риторике; его рассуждения развиваются дальше в комментарии к «Риторике для Геренния», а трактат «О сотворении мира» пронизан платонизмом. О влиянии Платона свидетельствуют также посвященные ему книги по космологии и логике и первый латинский перевод «Планисферы» Птолемея (1143). Гильома Коншского, наиболее известного в качестве философа, Иоанн Солсберийский восхваляет как грамматика и ставит его следующим после Бернарда. Его гуманистические интересы отражены в комментарии к последнему плоду античной мысли, «Утешению философией» Боэция, и, возможно, в трактате «О достойном и полезном», который, предположительно, был посвящен будущему королю Англии Генриху II, с которым он был связан. Кем бы ни был автор, этот сборник, написанный совершенно в духе нашего времени, представляет собой «лоскутное одеяло» из цитат различных языческих философов и моралистов, в частности Цицерона, Сенеки и римских сатириков. Такое сочетание философии и литературы вполне соответствует духу Шартрской школы, главной особенностью которой как раз и являлась «эта благоговейная привязанность к древним»[67].
Орлеан как литературный центр сформировался несколько позже Шартра, а его традиции сохранили ощутимое влияние языческих авторов. Орлеан не мог похвастаться ни одним учителем, подобным Бернарду, и ни одним учеником, равным Иоанну Солсберийскому. Возможно, методы обучения в Орлеане были не настолько продуктивны, как те, что описывал Иоанн. Тем не менее Вергилий, Овидий и Лукан пользовались там большим уважением: до нас дошли высказывания некоего мастера Арнольда о Лукане и Овидии, а писатели того времени подчеркивали превосходство Орлеана в знании классиков. Главная французская школа риторического образования, или искусства сочинения (dictamen), была связана с Орлеаном и соседним монастырем Флери, и многие дошедшие до нас письма отражают жизнь орлеанских студентов и их литературные увлечения в конце века. Эти письма полны мифологических аллюзий – Пирам и Фисба, Парис и Елена, Таис и Геба, Ганимед. Один грамматик в 1199 году заявил, что Орлеану, славившему языческих богов, будет закрыт путь в рай, если он продолжит в том же духе. Орлеан вырастил одного из самых талантливых представителей поэзии вагантов – Примаса, преподававшего здесь каноника. Его слава распространялась по всей Европе вплоть до XIV века, блестящие, нередко задиристые стихи имеют ярко выраженные «языческие» черты.
Ни одна другая школа в качестве центра классического образования не имела такого высокого положения, как Шартр и Орлеан. Такие соборные школы, как Лан и Реймс, славились, скорее, своим интересом к диалектике и теологии, а школа риторики и поэзии в Туре для нас не более чем название. Однако имеются многочисленные свидетельства того, что многие писатели этого периода были хорошо знакомы с латинскими авторами, а их сочинения и стихи находились под глубоким влиянием античных образцов. Латинская поэзия того времени, будь то в классическом метре или в средневековой рифме, нередко была по-настоящему уникальной, как мы увидим подробнее в другой главе. Эти стихи были широко распространены по всей Северной Франции и соседним землям, хотя лучшие их образцы создавались в долине Луары. Наиболее выдающимися латинистами были Марбод из Анже, Хильдеберт из Ле-Мана и Тура в начале века, Бернард Сильвестр из Тура около 1150 года, за ним последовал его ученик Матвей из Вандома, а ближе к концу века – Петр из Блуа, ученик Иоанна Солсберийского и защитник все той же гуманистической традиции. Около 1142 года автор «Метаморфоз епископа Голии» описывает увиденных во сне древних богов рядом с поэтами и философами античности, «безупречному стилю речи которых не свойственна деревенская грубость», хотя среди известных мастеров того времени он воспевал в основном учителей логики. Даже Александр Неккам, отучившийся в Париже несколько позже, демонстрирует свое знание классиков и отдает предпочтение им, а не только свободным искусствам. Нам еще не раз представится случай процитировать длинный список античных авторов, которых он рекомендует молодежи к прочтению.
Корпус сочинений латинских классиков, потенциально доступных в XII веке, оставался таким же, как и сегодня, и, насколько нам известно, с тех пор ничего важного утеряно не было. Большинство сочинений сохранились в рукописях, хранившихся в библиотеках Западной Европы. Однако наличие доступа к этим трудам не означает, что их действительно читали, поскольку многие рукописи оставались неизвестными и забытыми, а некоторые тексты, как, например, «Германия» Тацита и поэмы Катулла, вообще сохранились в единственном экземпляре, едва не канув в Лету. Кроме того, значимым сочинениям римских авторов, таким как «История» Тита Ливия, предпочитали более простые компендиумы Поздней империи, а некоторые авторы были почти неизвестны, как, например, Лукреций с его трудами, обращенными к потомкам. Репертуар книжности XII века отличался от репертуара времен Римской империи и наших дней, и эта разница заключалась в доступе к книгам и литературных предпочтениях.
Среди латинских авторов, известных в Средние века, главным был, конечно, Вергилий, дантовская «мантуанца чистая душа, / Чья слава целый мир объемлет кругом / И не исчезнет, вечно в нем дыша»[68]. «Вергилий стал главным достоянием литературного наследия римлян, представителем классической учености, апологетом римского духа, который пережил падение империи, а его имя приобрело в Европе значение, близкое к значению самой цивилизации»[69]. В Средние века Вергилий сохранял то значение, которое он имел в позднеримское время: великий поэт, образец стиля, важнейшая фигура в школьном обучении, источник примеров для учителей грамматики. С возрождением имперской традиции он становится поэтом римского империализма, который воспевает славу и величие вечного Рима. Содержание «Четвертой эклоги» часто интерпретировалось как предсказание пришествия Христа, что возводило Вергилия до уровня пророка, о чем свидетельствуют изображения на скамьях в хорах Саморского собора XII века, где он представлен среди ветхозаветных пророков. В XII веке Вергилия копируют, цитируют, восхищаются им, подражают ему, как, впрочем, и на протяжении всего Средневековья. Бернард