ожество других недавних исследований этого автора. О Неккаме см. работу C. H. Haskins “Medieval Science”, глава 18. О Шартре – А. Clerval “Les écoles de Chartres au moyen-âge” (Шартр, 1895); об Орлеане – L. Delisle “Les écoles d’Orléans” в “Annuaire-Bulletin de la Société de l’Histoire de France”, с. 139–154 (1869). Примеры обращения к классикам определенных авторов того периода см. в работах: C.C.J. Webb “Ioannis Saresberiensis Policratici Libri VIII”, том I, с. xxi ff (Оксфорд, 1909); W. Map “De nugis curialium”, под редакцией M. R. James, с. xxiii (Оксфорд, 1914); A. Hofmeister “Studien über Otto von Freising” в “Neues Archiv”, том XXXVII, с. 727–747 (1912); E. Boutaric “Vincent de Beauvais et la connaissance de l’antiquité classique au treizième siècle” в “Revue des questions historiques”, том XVII, с. 5–57 (1875). О классических реминисценциях у латинских поэтов см.: K. Francke “Zur Geschichte der lateinischen Schulpoesie des XII. und XIII. Jahrhunderts”, с. 22–55 (Мюнхен, 1879).
О Риме в XII веке см.: А. Graf, а также F. Gregorovius “History of the City of Rome in the Middle Ages”, перевод A. Hamilton, том IV (Лондон, 1896). “Mirabilia”, изданы Parthey (Берлин, 1869) и переведены F. M. Nichols (Лондон, 1889). Магистр Григорий издан M. R. James в “English Historital Review”, том XXXII, с. 531–554 (1917); и G. McN. Rushforth в “Journal of Roman Studies”, том IX, с. 14–58 (1919). F. Schneider в работе “Rom und Romgedanke im Mittelalter” (Мюнхен, 1926) рассматривает в основном более ранний период.
Глава V. Латинский язык
(пер. Ивана Мажаева)
Общим языком для Западной Европы в XII веке была латынь. Местные языки, на которых постепенно стали создавать литературные произведения, только начинали формироваться из различных локальных диалектов. Хотя на французском языке уже говорили в Англии и отчасти в Италии, начало общеевропейской моды на него как на «наиболее приятный и известный среди всех языков»[87] датируется следующим веком. Однако сказать, что латынь была международным языком, – значило бы создать совершенно ошибочное представление. Для некоторых людей латынь была языком не только международного, но и домашнего общения. Будучи языком Вселенской церкви, она использовалась как средство взаимодействия между духовенством отдаленных регионов. Латинский был также языком церковной и религиозной жизни. Люди молились на латыни, пели на латыни, проповедовали на латыни во всех частях западноевропейского христианского мира. Она была языком обучения и образования повсюду: учебники были написаны на латинском, мальчики обучались всему на латыни, их учили говорить на ней в школе. Так что даже в самых легких и доступных сочинениях ученые мужи использовали именно ее. Латынь была языком закона или, по крайней мере, языком всех юридических трактатов, причем не только трактатов по римскому и церковному праву, но и «Глэнвилла»[88] и сборников нормандских обычаев, ломбардских «Книг феодов» и «Барселонских обычаев», ассиз короля Англии Генриха и Рожера Сицилийского. На латыни также велись административные и деловые записи, представленные свитками англо-нормандского казначейства, реестрами итальянских нотариев и огромным количеством счетов, уставов и правовых документов по всей Европе. И торговец, и юрист, и секретарь судебного пристава, и врач нуждались в латыни так же, как нуждались в ней ученый со священником.
При таком широком распространении и разнообразии использования ни один язык не может оставаться неизменным и единым. Поэтому мы не должны удивляться тому, что средневековая латынь отличалась в зависимости от места и темы, вырабатывая новые словоупотребления для выражения новых смыслов и их оттенков, заимствуя многие народные слова и даже синтаксис, а также образ мыслей из новых европейских языков. Например, латинская Великая хартия вольностей переняла такие слова, как vicecomes («шериф») и sergenteria («сержант») из нормандского языка того периода. Ее стиль и структура были заимствованы из англо-нормандского права, а не из Цицерона или папской буллы той же эпохи. Самые известные ее положения изобилуют средневековыми и техническими терминами. В частности, статья 39 гласит:
Nullus liber homo capiatur, vel imprisonetur, aut disseisiatur, aut utlagetur, aut exuletur, aut aliquo modo destruatur, nec super eum ibimus, nec super eum mittemus, nisi per legale judicium parium suorum vel per legem terre[89].
Словарный состав, в частности, варьировался от одной страны к другой, поэтому для каждого из крупных регионов Европы нам нужны отдельные латинские словари. Именно такая адаптивность и способность впитывать новые элементы делали латынь живым языком до тех пор, пока она не была повержена возрождением античных стандартов в XV веке. Средневековая латынь от эпохи к эпохе переживала свои взлеты и падения, в зависимости от общего уровня образования и культуры, от большего или меньшего влияния народных языков, от образованности каждого конкретного человека. Но средневековая латынь всегда стремилась быть в непосредственной близости к стандартной грамматике латинского языка. Насколько бы сильно местный нотарий или писец ни отклонялся тогда от классических или даже самых высоких стандартов, XII век, как время возрождения классики, был периодом относительно хорошей латыни, по крайней мере в центрах культуры. Епископ Стаббс писал:
Латынь XII века довольно хороша и грамматически правильна; прилагательное согласуется с существительным, глагол – с его именительным падежом; ut управляет сослагательным наклонением, а зависимое предложение соответствует наклонению и времени, предусмотренным главным предложением. Словарный запас очень богат, часто и последовательно применяются слова, которые в классической латыни довольно редки, как будто автор гордился знанием того, как использовать слова dumtaxat, quippe и utpote, и употреблял их на каждом шагу: даже в этом для него нет ничего затруднительного. Если латынь абсолютно свободна, то она едва ли покажется неестественной. Это язык людей, которые обсуждали литературу, разговаривали и думали на латыни. Это не мертвый, а живой язык. Быть может, стареющий, но это счастливая старость[90].
Такая близость к классической латыни подразумевает тщательное изучение латинской грамматики. XII век достиг высшей точки в ее средневековом изучении, как в узком смысле формального использования латыни, так и в более широком смысле научного понимания литературы. Классическим учебником были «Наставления» (Institutiones) Присциана Цезарейского, составленные в начале VI века. Их популярность на протяжении всего Средневековья подтверждается тысячей сохранившихся рукописных копий и фрагментов. Цельные, содержательные, подкрепленные обширными цитатами из римских авторов, эти 18 книг передавали не только учение о грамматике, но и традиции латинской литературы. Читавший Присциана открывал для себя многочисленные прекрасные пассажи из Цицерона, Саллюстия, Вергилия, Теренция и других поэтов. Для многих эти отрывки были первым знакомством с классическими авторами. Эпоха возрождения классики с неизбежностью должна была стать и эпохой Присциана. Вполне очевидно, что именно он олицетворял грамматику среди скульптур семи свободных искусств, украшающих фасад Шартрского собора, при школе которого Теодорих Шартрский, создавая свое «Семикнижие» (Eptatheuchon), порядком заимствовал у Присциана. Веком раньше Фульберт Шартрский одолжил «одного из своих Присцианов» епископу Венгрии. В 1147 году каноник из Хальберштадта завещал копию Присциана своему собору, поскольку сам покидал этот мир в далеком от собора Труа. Примерно в то же время Присциан стал предметом подробного грамматического комментария Петра Гелия, преподававшего в Париже. «Наставления» Присциана – это большая книга, даже в современном издании занимающая два толстых тома, однако начинающие обычно обращались к более кратким пособиям. Такими были «Большая грамматика» (Ars maior) его предшественника Доната и его же более краткая и популярная «Малая грамматика» (Ars minor). Содержание последней, построенное в форме вопросов и ответов и рассказывающее на десяти печатных страницах о восьми частях речи, частенько заучивали наизусть. Базовой была и другая, краткая работа Присциана, в которой первые двенадцать строк «Энеиды» Вергилия служили corpus vile[91] для анализа, а первому слову, arma, было уделено три страницы, на которых разбирались его характеристики как существительного, род, падеж, число, синтаксис и в особенности его производные.
Начинающим читателям XII век мог предложить материал и для более длительного освоения: так называемые «Дистихи Катона», «Басни» Авиана и «Эклогу Феодула»; все три, как правило, в одном томе. «Дистихи Катона», написанные, как сейчас считается, во времена Поздней империи, пользовались большим авторитетом за счет ассоциации с Катоном Старшим. Хотя их темы были вовсе не христианскими, общий морализаторский тон был настолько неоспоримым, что ценились в первую очередь нравственные наставления, как в начальных строках:
Если, как учат нас песни, бог есть дух, то тебе первым делом следует чтить его чистым разумом.
Будь всегда бдителен, не предавайся сну, ибо долгий покой снабжает питаньем пороки[92].
Катон, по выражению Вальтера Мапа «мудрейший после Соломона», оставался образцом латинского стиля и добродетели для всего XII века и многих поколений позже, а в чосеровских строках он даже олицетворяет начальное образование: «Простак не знал Катона»[93].
Авиан (ок. 400) был автором самого популярного из многочисленных сборников латинских басен. Поэтическая форма сборника хорошо подходила для начинающих, в то время как «Эклога Феодула», произведение эпохи Каролингов, воспринималась скорее как что-то из классики. Всех троих авторов без конца копировали и переписывали. В XI веке Феодул обзавелся комментарием Бернарда Утрехтского, а еще через полтора столетия Александр Неккам сочинил свое переложение Авиана. Феодул ценился настолько высоко, что его, словно Священное Писание, интерпретировали с трех точек зрения: буквальной, аллегорической и моральной.