Говоря о новых словарях, создававшихся на протяжении большей части XII века, нельзя не упомянуть сочинение знаменитого итальянского лексикографа Папия, жившего, правда, в середине XI века. «Лексикон» Папия, известный по-разному – как «Алфавит» (Alphabetum), «Бревиарий» (Breviarium), «Мать слов» (Mater verborum) или «Первоначальная основа науки» (Elementarium doctrinae rudimentum), – представлял собой объединенные словарь и энциклопедию. Этот труд был создан на основе старых грамматик и глоссариев, но содержал множество актуальных примеров и, очевидно, был составлен с оглядкой со школьную программу. В «Лексиконе», как и всегда в Средние века, алфавитный порядок соблюдался исключительно для первой буквы слова и далее зависел лишь от особенностей тогдашней орфографии. Хотя Папий позже удостоился нескольких печатных изданий, новые поколения не довольствовались только им. В начале XII века англичанин Осберн написал знаменитую «Панормию» (Panormia), а около 1200 года пизанский каноник Угуций, профессор Болоньи и епископ Феррары, скомпилировал из Папия и Осберна «Книгу дериваций», которая в век Петрарки обеспечила ему место подле Присциана. Каждый из названных авторов уделял особое внимание этимологии, в особенности греческим корням слов, хотя никто из них греческого не знал и потому часто допускал нелепые искажения и ошибки. На некоторое знакомство с греческим претендовал Вильгельм де Корбейль, который в начале XII века посвятил свои «Различения» (Differentie) Жильберу Порретанскому. Помимо прочего, этих лексикографов отличала любовь к полноте слов. Например, Угуций даже предостерегал, что имя того, кто сократит предпоследний слог в слове sincerus («истинный, честный»), будет вычеркнуто из Книги Жизни. Другим видом словаря был словарь описательный, который в противовес старым скудным глоссариям помещал слова в связные предложения, объясняющие их значения. Эта серия словарей открывается для нашей эпохи парижским учителем Адамом Бальшамским в начале века и продолжается другим парижским профессором – Александром Неккамом – вплоть до его конца. Их сочинения рассказывают о домашней утвари, придворной жизни, средствах обучения и многом другом. Спустя век Иоанн Гарландский поведет своих учеников на прогулку по улицам Парижа, попутно описывая каждый встречающийся товар. Такие труды привлекают тем, что демонстрируют знание редких и необычных терминов, а также позволяют их авторам проявить свойственную XIII веку педантичность. В качестве примера более простого стиля возьмем рассказ Неккама о материалах скриптория:
Переписчику (librarius), которого обычно называют писцом, следует иметь кресло с выступающими подлокотниками, для того чтобы доска, на которой лежит тетрадь пергамена, держалась. Доска должна быть покрыта войлоком, на который крепится оленья кожа, чтобы излишек пергамена или мембрану можно было легко срезать бритвой или novacula. Затем кожа, из которой формируется заготовка, должна быть очищена при помощи протравливающей пемзы, а ее поверхность разглажена легкой гладилкой. Листы соединяются сверху и снизу при помощи добавления (appendix), обернутого вокруг них. Поля тетради отмечаются с двух сторон шилом на равном расстоянии так, чтобы при помощи линейки можно было прочертить линии без ошибки. Если во время письма приходится что-то стирать или зачеркивать, тогда то, что уже написано, должно быть не зачеркнуто, а соскоблено[94].
Неккам (1157–1217) был больше, чем просто лексикограф. Студент в Париже, учитель в Данстейбле, каноник и аббат в Сайренсестере, он рассказывает нам, что «честно учился и учил наукам, затем обратился к изучению Писания, слушал лекции по каноническому праву, по Гиппократу и Галену и нашел гражданское право не таким уж неприятным»[95]. Его многотомные прозаические и поэтические сочинения включали в себя Эзоповы басни, научно-популярные, богословские и библейские комментарии, а также множество очевидных заимствований. Один из наиболее характерных его трактатов – «О природе вещей», состоящий из двух книг нравоучительного содержания и трех комментариев к Екклесиасту. При всей своей восприимчивости к «новому» Аристотелю[96], Неккам оставался достойным латинским поэтом, то тут, то там цитирующим классиков и, что особенно важно, внимательным к словам и их значениям, и потому по праву заслужил именоваться гуманистом своей эпохи.
В идеале изучение грамматики в XII веке должно было сопровождаться серьезным изучением литературы, как это описано Иоанном Солсберийским в Шартре:
Бернард Шартрский, щедрый источник словесности в нынешней Галлии, следовал своему методу и, разбирая авторов, показывал то, что было просто и попадало под общие правила: грамматические фигуры, риторические украшательства, уловки софистики. И когда тема его собственного урока затрагивала другие области, он ясно рассказывал и о них, но делал это мудро, не уча всему сразу, но, соразмерно возможности слушателей вместить это знание, распределял по времени должную меру предмета. И поскольку красота речи зависит от правильности (то есть от должного соединения прилагательного или глагола с существительным) или от метатезы (то есть от изменения по необходимости значения выражения), он стремился использовать любую возможность, чтобы заложить именно эти знания в головы своих слушателей.
А поскольку упражнениями укрепляется память и обостряется ум, он заставлял, одних предупреждениями, других поркой и наказаниями, постоянно заниматься подражанием тому, что они слышали. На следующий день от каждого требовалось воспроизвести часть того, что они услышали днем ранее, иногда больше, иногда меньше, поскольку «завтра» для них было продолжением «вчера». Вечернее занятие, называемое «склонением», столь много времени уделяло грамматике, что тот, кто посвятил бы такой зубрежке целый год, овладел бы техникой речи и письма и не мог бы не знать значений общеупотребительных выражений, если только он не был необыкновенно туп. (Впрочем, тема вечернего занятия служила для морального и религиозного наставления и завершалась шестым покаянным псалмом и молитвой Господней.)
Мальчикам, упражняющимся в подражании прозе и поэзии, он зачитывал поэтов или ораторов и призывал следовать по их стопам, указывая на сочетания слов и изящество формулировок. Но, если кто-либо, дабы блестяще сделать свою собственную работу, присваивал чужое, он обнаруживал и разоблачал кражу, хотя часто обходился безо всякого наказания. Если же качество работы было совсем низким, то он со снисходительной мягкостью предписывал виновнику придать произведению форму, действительно похожую на произведения древних авторов. Того, кто подражает предшественникам, он призывал стать достойным подражания для преемников.
Обучая азам, он говорил и о следующих вещах, которые затем закреплял в головах учеников: насколько важно соблюдать последовательность слов; какие украшения и выбор слов достойны похвалы; где речь скудна и как бы истощена, а где приятно богата, где же неумеренна и как во всем этом соблюсти предел умеренности. Историей и поэзией, как он учил, нужно заниматься усердно, но без понуждения. Он настоятельно требовал, чтобы каждый из учеников ежедневно что-либо запоминал. Но он учил их избегать излишеств и довольствоваться тем, что можно было обнаружить у известных писателей… И поскольку во всем начальном обучении нет ничего более полезного, чем привыкнуть делать то, что со временем должно превратиться в мастерство, они ежедневно сочиняли прозу и поэзию и обучались путем взаимных сравнений[97].
Такая терпеливая и давняя преданность классическим авторам, «единственному источнику образованности», обрела во времена Иоанна Солсберийского своих противников, и к XIII веку грамматика снова отступила на позицию всего лишь одного из свободных искусств, ограниченного единственной задачей – обучать латыни в практических целях. Искусства (artes) победили творцов (auctores). В «Битве семи искусств»[98] (ок. 1250) Донат и Присциан все еще олицетворяют грамматику в смысле изучения литературы, но они проигрывают эту битву. Теперь логика покусилась как на метод, так и на всю сферу грамматики: последней стало не только уделяться меньше времени, но ее теперь в целом следовало изучать посредством логики, а не литературы. Уже в XII веке Уильям Фитц-Стефан описывает межшкольные диспуты лондонских мальчиков, «спорящих в стихах или дискутирующих о принципах искусства грамматики и употреблении прошедших времен и супинов»[99]. Литературная форма отошла на второй план, казалось, что логика способна восполнить недостатки в изучении грамматики. К XIII веку грамматика становится спекулятивной наукой. Тексты новой эпохи – «Доктринал» (Doctrinale) (1199) Александра из Вильдье и «Грецизмы» (Grecismus) Эверарда из Бетюна (1212). Для более легкого усвоения оба трактата были составлены в стихах. «Доктринал» – 2645 строк гекзаметра – претендовал занять место Присциана и хрестоматий. Правила первого склонения (строки 29–31) начинаются в нем так:
Три окончанья в прямом падеже в склонении первом:
AS, ES и A, также AM в именах иудейских немногих.
AE, окончанье-дифтонг, в генетиве стоит и дативе[100].
Также и первая глава «Грецизмов», берущих свое название от раздела о греческих производных и написанных автором, не особо знакомым с греческим языком, начинается с эвфонического изменения (v, 1, 2):
Правило гласит, что часто гласные сменяют друг друга,
А b меняется на f, если рядом стоят c g p m s r[101]