Arma, rates, populum, vindictam celitus actam.
Битвы, мужей, корабли и небес свершенную кару.
Овидий повсюду имел подражателей. Поэзия этой эпохи полна классических реминисценций.
Наиболее полное восприятие духа и формы латинской поэзии просматривается у Хильдеберта, родившегося в Лавардене около 1055 года, епископа Ле-Мана в 1097–1125 годах и архиепископа Турского до кончины в 1133 или 1134 году. Этого самого знаменитого из поэтов своего века называли «божественным Хильдебертом», «превосходным стихотворцем», вторым Гомером. Разумеется, его сочинения вскоре стали путать с чужими, и только в 1882 году Орео внес порядок в массу приписываемых ему сочинений. По большей части его темы – обычные для того времени: эпитафии, эпиграммы, тайны богословия, назидательные трактаты, похвалы современникам. Более личные мотивы звучат в элегии «О своем изгнании», в которой он сожалеет о потере садов и богатства. И в конце концов он поворачивается от языческой Фортуны к христианскому Богу, господствующему надо всем:
Ille potens, mitis, tenor et concordia rerum,
Quidquid vult in me digerat, eius ero.
Он весь – мощь, весь – мягкость и лад, весь – строй и согласье,
Пусть, что хочет, вершит: я покоряюсь ему[116].
Христианское по своему характеру завершение элегии создает ощущение душевного равновесия, которое наводит на мысль о древних философах. Еще больше античный дух пронизывает две его поэмы о Риме – древнем и современном, – полные истинного чувства к Вечному городу, выраженного в стиле, который обеспечил ему место в латинской антологии и до сих пор кажется некоторым слишком «классическим», чтобы полностью принадлежать Хильдеберту. Осознавая важность нового папского Рима, который едва ли помнит свое более отдаленное прошлое, он пишет:
Vix scio quae fuerim, vix Romae Roma recordor.
Знаю едва, кем я был, хоть Рим я, но Рима не помню.
Хильдеберт все еще может воспеть славу старого Рима элегическим дистихом, который следует привести здесь полностью, как пример высочайшего уровня подражания античным образцам в XII веке:
Par tibi, Roma, nihil, cum sis prope tota ruina;
Quam magni fueris integra fracta doces.
Longa tuos fastus aetas destruxit, et arces
Caesaris et superum templa palude jacent.
Ille labor, labor ille ruit quem dirus Araxes
Et stantem tremuit et cecidisse dolet;
Quem gladii regum, quem provida cura senatus,
Quem superi rerum constituere caput;
Quem magis optavit cum crimine solus habere
Caesar, quam socius et pius esse socer,
Qui, crescens studiis tribus, hostes, crimen, amicos
Vi domuit, secuit legibus, emit ope;
In quem, dum fieret, vigilavit cura priorum:
Juvit opus pietas hospitis, unda, locus.
Materiem, fabros, expensas axis uterque
Misit, se muris obtulit ipse locus.
Expendere duces thesauros, fata favorem,
Artifices studium, totus et orbis opes.
Urbs cecidit de qua si quicquam dicere dignum
Moliar, hoc potero dicere: Roma fuit!
Non tamen annorum series, non flamma, nec ensis
Ad plenum potuit hoc abolere decus.
Cura hominum potuit tantam componere Roman
Quantam non potuit solvere cura deum.
Confer opes marmorque novum superumque favorem,
Artificum vigilent in nova facta manus,
Non tamen aut fieri par stanti machina muro,
Aut restaurari sola ruina potest.
Tantum restat adhuc, tantum ruit, ut neque pars stans
Aequari possit, diruta nec refici.
Hic superum formas superi mirantur et ipsi,
Et cupiunt fictis vultibus esse pares.
Non potuit natura deos hoc ore creare
Quo miranda deum signa creavit homo.
Vultus adest his numinibus, potiusque coluntur
Artificum studio quam deitate sua.
Urbs felix, si vel dominis urbs illa careret,
Vel dominis esset turpe carere fide![117]
Нет тебе равного, Рим; хотя ты почти и разрушен —
Но о величье былом ты и в разрухе гласишь.
Долгие годы твою низринули спесь, и твердыни
Цезаря, храмы богов ныне в болоте лежат.
Рухнула мощь, эта мощь, приводившая некогда в трепет
Грозный Аракс, что теперь горько о ней же скорбит.
Рим мечами царей, неусыпной заботой сената,
Волею вышних богов мира владыкою был;
Рим, над коим мечтал быть Цезарь единым владыкой,
Властолюбиво поправ дружбу и узы родства;
Рим, усилясь втройне, вражду, преступления, дружбу
Завоевал и пресек и, одаряя, обрел;
Рим, создаваясь, храним был твердо заботами знати,
Силой соседей своих, морем и местом своим.
Дерево, и мастера, и деньги с севера, с юга
Шли, и служило стеной самое место ему.
Щедрыми были к нему и вожди, и счастливые судьбы,
Каждый художник, весь мир Риму дары свои нес.
Град сокрушился, но в честь ему и великую славу
Только одно я хочу вымолвить: это был Рим!
Но ни годов череда, ни меч, ни пламя пожара
Не были в силах дотла славу его сокрушить.
Рим стараньем людей воздвигнут был столь величаво,
Что и старанье богов не сокрушило его.
Мрамор опять собери, и богатства милостью вышней
Нового пусть мастера будут стараться достичь.
Но не удастся создать никогда им подобной твердыни,
Даже развалин ее не восстановят они.
Столько осталось еще и рухнуло столько такого,
Что не сравнимо ни с чем и не воскреснет опять.
Здесь даже боги богов изваяниям сами дивятся
И походить на свои изображенья хотят.
Не в состоянье была дать богам такой облик природа,
В коем их дал человек на удивление всем.
Лики живые у них и, взирая на них, почитают
Дело художника здесь больше, чем их божество.
Город счастливый, когда б у него были власти другие
И не стыдились познать истину веры они![118]
Подобные поэтические высоты редко достигались в Средние века, когда классические веяния были склонны теряться в морализме и аллегориях более пространных поэм, с которыми мы сталкиваемся к концу столетия. Среди таких сочинений наиболее успешным был «Антиклавдиан» «универсального доктора» – Алана Лилльского. Девять книг, написанных гекзаметром, демонстрируют немалую классическую образованность и поэтический гений и ставят его в один ряд с такими образцами для подражания, как Клавдиан и Марциан Капелла. Его поэзия полна аллегорий, их поразительная «утонченность выводит совершенство ума» за грани материального и духовного, как сказано в его вымученном предисловии. Его аллегории замысловаты, они охватывают семь свободных искусств и их древних мастеров, а также Добродетели, которые в конечном итоге одерживают верх над Пороками. Между тем в поэме много описательных фрагментов и классических преданий. Она философична и нравоучительна, «ее основная тема – человек; ее философская или религиозная цель состоит в том, чтобы объяснить значение Бога, Природы, Фортуны, Добродетели и Порока в сотворении человека и его жизненного пути»[119]. Еще более «средневековая» поэма – «Архиплакса» (Architrenius) Иоанна Овильского, состоящая из девяти книг, наполненных множеством классических аллегорий. Она представляет собой длинную скорбную песнь о земных бедах, через которые проходит автор во время своего путешествия, обретя наконец покой в умеренности. В «Илиаде» Иосифа Эксетерского и «Александреиде», приписываемой Вальтеру Шатильонскому, влияние классического эпоса не столь велико, но оно просматривается столь же ясно, как и в многогранном «Романе о Трое» их французского современника Бенуа. В конце столетия реймсский каноник Петр Рига тоже создавал элегии, которые впоследствии стали путать с элегиями Хильдеберта. Но его главным произведением была «Аврора», «Библия в стихах», и, хотя она имела огромную популярность, а достоинства ее стиля были отмечены в «Доктринале» Александра, это сочинение однозначно выводит нас из области классики в религиозную сферу.
XII век был важнейшим, возможно, кульминационным веком для религиозной поэзии. Учитывая поразительную религиозную и литературную активность в XII веке, неудивительно, что до наших дней дошло огромное количество религиозной литературы, но не за счет изобретения новых жанров, а благодаря развитию старых форм в невообразимом масштабе и разнообразии. Материал настолько безграничен, что мы обратимся к нему лишь вкратце, поскольку бо́льшая его часть характерна даже не столько для XII века, сколько для Средневековья в целом. В широком смысле эта поэзия была религиозной с точки зрения тем, которые она затрагивала, – библейские истории, жития святых, добродетели священнослужителей, грех и покаяние, смерть и воздаяние – словом, все, что касалось религиозной жизни. Многое было религиозным в более узком смысле – в свете сближения поэзии и богослужения. Создавались прозаические секвенции, в которых распевался последний гласный звук «я» слова «аллилуйя», и стандартное латинское окончание теперь стало устойчивой ритмической формулой; ритмические по форме поэмы, дошедшие до нас с Каролингских времен и развившие новые метрические формы под влиянием секвенций; тропари, породившие литургическую драму; полноценные службы в честь святых. Значительная часть поэзии анонимна, но многие произведения сохранили имена своих авторов, таких как, например, Абеляр и Адам Сен-Викторский. Порой анонимные стихотворения можно датировать и выяснить, в каком регионе они были созданы. Таковы, например, поминальные свитки, которые переносились из церкви в церковь с просьбой совершить молитву за недавно умершего аббата или настоятельницу. При их создании каждая церковь поручала своему лучшему стилисту составить заглавие в прозе или стихах, причем наиболее удачные стихотворные произведения порой переписывались хронистами. Так, до наших дней дошел любопытный памятник каллиграфии и поэзии – оригинал свитка, составленного в 1122 году по кончине основателя монашеского ордена Савиньи Виталия. К созданию этого свитка приложили руку 208 монастырей и церквей Англии и Франции.