chansons de gestes) феодального мира. И если феодальные эпосы складывались в связи с конкретными святынями и культами на паломнических путях, то у святых были свои привязанности к конкретным храмам и монастырям по всей Европе, которые хотя и были зачастую отдалены друг от друга обширными пространствами, зато были объединены почитанием одного святого патрона. Мы не можем с уверенностью сказать, где и когда «жесты» святых превратились в постановки. Однако ясно, что пьесы о святом Николае и святой Екатерине являются наиболее ранними примерами: нам известны две пьесы о святом Николае в Хильдесхаймской рукописи XI века и одна о святой Екатерине, которую представили в Данстейбле до 1119 года. И поскольку святой Николай и святая Екатерина рано стали считаться покровителями ученых, в этих пьесах присутствуют как интеллектуальный, так и житейский аспекты. Студенты оказали влияние на них в том, что касалось композиции, манеры исполнения и распространения, – ведь это был век монастырских и соборных школ, странствующих ученых, которым отведено столь значимое место в лирической поэзии. Около 1119 года мы узнаем о драматических представлениях духовенства в трапезной Аугсбургского собора – это были веселые торжества, за которые Герхох Райхерсбергский каялся в свои поздние и более благочестивые годы. Около 1140 года студенты из Бове написали слова и музыку для пьесы под названием «Даниил». Пророк Даниил стал темой и для их современника, поэта Илария, ученика Абеляра, который также написал пьесу о святом Николае и воскрешении Лазаря; и он – первый из череды писателей-драматургов, чьи имена сохранились. Святой Николай, вернувший к жизни трех писарей, зарубленных трактирщиком в чужой стране, был особенно дорог ученым, и день его памяти, 6 декабря, незадолго до Рождества, был временем школьного веселья, которое порой доходило до такой степени, что возмущало проповедников Парижа. Миры вагантов и мираклей были близки друг другу.
Драматургия, таким образом, довольно рано смогла приблизиться к миру современной ей политики. Около 1160 года, когда отношения между императором Фридрихом I и папой, а также между императором и королем Франции были напряженными, когда сарацины угрожали Иерусалиму, когда многие из духовенства были озлоблены на реформаторов, которых они считали лицемерами, некий германский писатель сочинил пьесу «Антихрист», которая дошла до нас в единственной рукописи из монастыря в Тегернзее, что в баварских Альпах. В первой части пьесы император принимает оммаж от королей Греции, Иерусалима и, после военной победы, Франции. Затем он побеждает царя Вавилона и переносит свою корону в Иерусалимский храм. Далее наступает черед Антихриста, который, находясь в более или менее дружеских отношениях с французским королем, воскрешает человека из мертвых и обманывает императора. С помощью Фарисеев он намерен также обмануть и Синагогу – и убивает пророков Еноха и Илию, которые собираются предостеречь евреев. Все цари поклоняются восседающей на троне фигуре Антихриста до тех пор, пока ее не уничтожает удар грома, после чего все возвращаются к вере Церкви во славу пришествия Христа. Это одновременно и зрелище, и драма, в которой есть что-то от величия фресок Синьорелли в Орвието и для которой требуется большая сцена с храмом и семью королевскими тронами, пространство для процессий, сражений и множества символических фигур. Как мы видим в начале второй части, сценические указания были весьма подробны:
Так, пока Церковь и Язычники, а также Синагога поют по очереди, как и раньше, Фарисеи пусть молча выступят вперед, кланяясь во все стороны, показывая смирение и ища благосклонности Мирян, пока, наконец, они не соберутся перед Церковью и престолом Царя Иерусалимского, который примет их с честью и полностью подчинится их совету.
Вслед за этим пусть входит Антихрист в доспехах под мантией, его сопровождают справа Лицемерие, а слева Ересь, которым он поет:
Mei regni venit hora.
Per vos ergo sine mora
Fiat, ut conscendam regni solium,
Me mundus adoret et non alium.
Vos ad hoc aptas cognovi,
Vos ad hoc hucusque fovi.
Пришел час моего правления.
Пусть благодаря вам я без промедления
Вступлю на королевский трон,
Пусть мир меня, а не кого-то еще почитает.
Со всеми вами я знаком
И ко всем вам благоволю.
Приведенные строки показывают, что эта пьеса имеет отношение и к поэзии, искусно написанной самыми разными стихами, которые, однако, выдержаны в строгой ритмической форме. Это позволяет предположить, что о стихах вагантов знали и в соседнем монастыре Бенедиктбойерн.
XII век, примерно с 1125 по 1230 год, был великой эпохой голиардской поэзии, как принято называть латинскую светскую поэзию. Название это пришло к нам из самой эпохи – авторы говорили о себе как о голиардах или последователях Голиаса, не уточняя, однако, кем же этот Голиас был. Возможно, он был Голиафом Филистимлянином, о котором Отцы и поздние авторы писали как об одном из имен дьявола, предводителя зла на земле, чьи последователи обычно отождествлялись с бродягами и распутниками. Еще в X веке одно из постановлений, приписываемых Вальтеру, архиепископу Санса, было направлено против «рода Голиаса». Собор 1227 года уже более конкретно осуждает странствующих ученых, или вагантов, которые возмущают верующих, распевая «на богослужениях стихи по мотивам “Свят” (Sanctus) и “Агнец Божий”», – очевидно, речь здесь идет об их собственных стихах, переложенных на богослужебную музыку и часто пародировавших литургические темы. Церковные власти считали вагантов бесчестными праздношатающимися писарями, распутниками самого подлого вида. Многие из них, несомненно, такими и были, но были среди них и седовласые, хорошо зарекомендовавшие себя церковные деятели, авторы лучших образчиков поэзии вагантов. К представителям «жонглеров церковного мира» могли относиться самые разные люди, в том числе и народные поэты-любители. Мы, однако же, не можем считать жонглеров организованной группой или орденом в большей степени, чем считали себя они сами, – ведь когда они рассказывают о почтенном ордене вагантов, они просто высмеивают другие ордена своего времени:
Образ милосердия мы одни являем:
Бедного, богатого – всех мы принимаем:
Знатных с низкородными, дельного с лентяем,
Кто из монастырских врат в шею был толкаем.
Рады и монаху мы с выбритой макушкой,
Рады и пресвитеру с доброю подружкой;
Школьника с учителем, клирика со служкой
И студента праздного – всех встречаем кружкой[124].
И этот, и другие стихи кажутся настолько «не средневековыми», настолько противоречащими общепринятому взгляду на Средние века, так долго преобладавшему, что первым побуждением было приписать такие произведения какому-то обособленному гению, самородку, рожденному не в свое время. И в самом деле, кандидатом на роль Голиаса долго считался английский писатель XII века Вальтер Мап, которому поздние переписчики и ранние издатели приписывали множество произведений вагантов. Сегодня Вальтер Мап известен как студент Парижа, канцлер Линкольна, писатель и разъездной судья Генриха II, при дворе которого он в свободное время писал весьма занимательный сборник рассказов, озаглавленный как «Забавы придворных». Эти воспоминания сбивчивые и обрывочные, но они полны вдохновения и остроумия, в них мы встречаем такое же смелое использование текста Писания, как и в поэзии вагантов. Кроме того, ничто не связывает Мапа с тем «веселым пьяницей», автором застольных песен, которые некогда ему приписывались. Кое-что из голиардской поэзии вполне могло быть им написано, хотя нет никаких современных доказательств того, что он сочинил хотя бы несколько стихов, и тем более нельзя предположить, что все это принадлежит ему. В течение целого столетия эта поэзия распространяется на значительной территории, в ней можно найти самые разные темы и жанры – от школьной поэзии до народной баллады или песни. Все это нельзя приписать даже объединенной группе людей. Ее главным центром была Северная Франция, а особенно – аудитории местных соборных школ и первых университетов. Следы этой поэзии можно встретить и в других местах, например в Германии. С течением времени она распространилась по всей Европе. Ваганты были школой или, если угодно, эпохой, но определенно не одним человеком.
Тем не менее современные исследования преуспели в установлении личностей некоторых ранее неизвестных представителей этой загадочной группы, в первую очередь Примаса и Архипииты. Примас был одним из самых известных средневековых поэтов вплоть до эпохи Боккаччо. В XIII веке он вместе с Овидием защищает тылы Грамматики в шуточной битве пред Орлеаном. Салимбене называет его «великим пройдохой, великим насмешником и величайшим, обладавшим быстрым пером стихотворцем. Если бы он сердце свое посвятил любви к Богу, он бы достиг многого в богословии и был бы весьма полезен Церкви Божией»[125]. Он стал фигурой почти мифической, автором искусных стихов всех видов, который пел, открывая свой рот лишь наполовину, потому что обладал лишь половиной пребенды; а в одном соревновании он бросил две замысловатые строчки, подводящие итог всему Ветхому и Новому Завету:
Quos anguis tristi virus mulcedine pavit,
Hos sanguis Christi mirus dulcedine lavit.
Тех, кого змеиный яд сковал наслаждением,
Чудесная кровь Христа омыла сладостью.
Сегодня нам известно, что его звали Гуго и что примерно в 1140 году он был каноником в Орлеане, учился и преподавал в Париже и объездил бо́льшую часть Северной Франции. Маленький и безобразный, он был озлоблен потерей богатства и общественного положения, что лишь обостряло его язвительный ум. Хорошо зная классиков, он обладал поэтическим даром и великолепным стилем, и, хотя многие из его работ утеряны, уцелело достаточно, чтобы определить его место среди средневековых поэтов. «Человек контрастов – мастер плавных гекзаметров и безупречных стихотворных ритмов, автор язвительных и грубых стихов, написанных на смеси французского и латинского. С одной стороны, он тонко чувствующий и красноречивый автор, с другой – грубиян, извергающий мерзости, которые могли бы посрамить уличного беспризорника, – таким показывает его Вильгельм Мейер со всеми оттенками, которые раскрываются при сочетании эрудиции, остроумия и интуиции»