Джон Аддингтон Саймондс однажды сказал, что о личности Архипииты «мы знаем столь же мало, сколь о Гомере», однако теперь это уже не так. И хотя его имя до сих пор нам неизвестно, мы знаем, что он был на службе у Регинальда, архиепископа Кельна, и архиканцлера Фридриха Барбароссы и что его стихи были написаны для обоих его покровителей в Германии, Провансе и Италии примерно в 1161–1165 годы. Обладая рыцарским происхождением и классическим образованием, он зависел от щедрости архиепископа, к которому не стеснялся обращаться – особенно осенью, когда все деньги уже были потрачены, а на зиму требовались рубашка и плащ. Когда же ему предлагают за неделю написать эпическую поэму об итальянских кампаниях императора, он жалуется, что не может писать на пустой желудок, ведь качество его стихов зависит от качества его вина:
Tales versus facio quale vinum bibo.
Каково вино в бокале, таковы ж и рифмы.
Однако он не был лишь наемным писакой, он был истинным поэтом, возможно, величайшим представителем голиардской школы и автором ее главного шедевра – «Исповеди Голиаса», также посвященной архиепископу. В «Исповеди» описаны соблазны юношества в Павии, и в ней же мы встречаем хорошо известные строфы о радостях таверны, начинающиеся так:
Meum est propositum in taberna mori,
Ut sint vina proxima morientis ori.
Tunc cantabunt letius angelorum chori:
Sit Deus propitius huic potatori[127].
В кабаке возьми меня, смерть, а не на ложе!
Быть к вину поблизости мне всего дороже.
Будет петь и ангелам веселее тоже:
«Над великим пьяницей смилуйся, о боже!»[128]
Вино, женщины и песня – вот основные темы большей части голиардской поэзии, и именно они вынесены в название лучшего сборника английских переводов, выполненных Джоном Аддингтоном Саймондсом. Эти стихи прославляют утехи в таверне в залихватских застольных песнях, которые не принадлежат ни одной конкретной эпохе. Многие из них были недавно переизданы в хрестоматии для немецких студентов: Carmina clericorum… Supplement zu jedem Commersbuch. «Сделаем же глубокой глоток, а за ним еще один!» – вот их излюбленный рефрен. Венера появляется здесь еще чаще, чем Вакх: языческая Венера, которая не хочет, а в случае клириков и монахов не может увенчать свою любовь браком, прославляется в пылких призывах к чувственной страсти. В народных стихотворениях о куртуазной любви мало формальной сентиментальности, но иногда в них появляется куда более трогательный голос покинутого, который, подобно байроновскому плачу, начинает свою песню так:
Humor letalis
Crebro me vulnerat,
Meisque malis
Dolores aggregat.
В другой песне неприкрытый реализм последствий измены предваряется апострофой о любви и весне:
Tempus instat floridum,
Cantus crescit avium,
Tellus dat solatium.
Eia, qualia
Sunt amoris gaudia!
Наступает время цветения,
Птиц разрастается пение,
Дает нам земля утешение.
До чего ж чудны
Радости любви!
Наслаждение любовью, молодостью и весной, радость открытого пути, скитаний и беззаботного существования, восхищение простой жизнью – этим духом пронизана поэзия вагантов. Ее взгляд на жизнь откровенно языческий, полный скорее наслаждения этим миром, чем аскетическим предвкушением грядущего. Это связывает вагантов с античными поэтами даже больше, чем заимствованная мифология и обилие цитат из Овидия. Если их классические одежды были тонки, то их духовное облачение было еще тоньше – сквозь все это был виден обычный человек. Был ли этот человек из народа или из школы – на этом рассуждении нам нет нужды останавливаться. В конце концов, нерелигиозная поэзия вагантов легко становилась антирелигиозной и кощунственной.
Средние века были золотым веком пародии, и многие из лучших пародий относятся к XII веку. При наличии материала, необходимого литературного мастерства и при отсутствии слепого благоговения любая эпоха может создавать хорошие пародии. В XII веке эти условия сошлись необычайным образом. И прозаическая, и стихотворная пародия опиралась на ограниченный круг источников – Вульгату, тексты и музыку литургии, каноническое право и учебники свободных искусств. К такому уровню дерзости даже современный читатель бывает попросту не готов. Нигде более так сильно не проявились язвительное остроумие и озорство вагантов. Их часто обвиняли в том, что они нарушали ход службы непристойными словами, которые пели на мессе. Но разве «исповедь», завершающаяся исполнением молитвы о божественном помиловании грешника, – это не шедевр вагантов? Разве одна из их самых пылких песен о земной любви не начинается с апостольского прославления любви небесной: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими…»?[130] Одна из их просительных песен начинается так:
Ecce homo
Sine domo.
Се человек
Без крова.
Выходит, что весь замысел «ордена Голиаса» – это пародия на монашеские ордена. Ничто не было настолько священным, чтобы стать исключением, – ни Евангелия, ни канон мессы, ни самые торжественные гимны, ни даже Символ веры или молитва Господня. В гимне Пресвятой Деве «Слово благое и приятное» (Verbum bonum et suave) становится «вином благим и приятным» (Vinum bonum et suave). Другой питейный отрывок был составлен путем изменения второй и последующих строк гимна заутренней службы, так что в итоге получалось:
Iam lucis orto sidere
Statim oportet bibere,
Bibamus nunc egregie
Et rebibamus hodie.
С первыми солнца лучами
До́лжно напиться с друзьями,
Вусмерть буду я пьян,
Но снова наполню стакан.
Появились длинная «Месса игроков» и «Месса пьяниц», где в тексте проповеди pastores (пастыри) заменили на potatores (пьянчуги). Существовало и эротическое изложение латинской грамматики. У нас есть переложенный на стихи протокол Ремирмонского собора около 1150 года, где монахини под председательством «кардиналов» собираются, чтобы послушать Евангелие от Овидия. Тот же дух насмешки мы встречаем на студенческих кутежах или в гротескных скульптурах, украшающих здания храмов. Одна из остроумнейших пародий, язык которой насыщен библейскими реминисценциями, – это Евангелие от Марки Серебра, древнейшая версия которого относится к этому времени:
Во время оно… рече папа к римлянам:
«Когда же приидет сын человеческий к престолу славы нашей,
перво-наперво вопросите:
“Друг, для чего ты пришел?”
Но если не перестанет стучаться, ничего вам не давая,
выбросьте его во тьму внешнюю».
И было так, что явился бедный некий клирик в курию отца папы
и возгласил, говоря:
«Помилуйте меня, привратники папские,
ибо рука нищеты коснулась меня;
я же беден и нищ;
а посему прошу, да поможете невзгоде моей и нужде моей».
Они же, услышав, вознегодовали зело и рекли:
«Друг, бедность твоя да будет в погибель с тобою.
Отойди от меня, сатана,
ибо не пахнешь ты тем, чем пахнут деньги.
Аминь, аминь, глаголю тебе: не войдешь в радость господина твоего, —
пока не отдашь последнего кодранта».
Бедный же пошел и продал плащ и рубаху и все, что имел,
и дал кардиналам и остиариям и камерариям; но они отвечали:
«Что это для такого множества?»
И выгнали его вон.
Он же, вышед вон, плакал горько, не видя себе утешения.
После же пришел к вратам курии некий клирик,
утучневший, отолстевший и ожиревший,
который во время мятежа соделал убийство.
Сей дал, во-первых, остиарию, во-вторых, камерарию,
в-третьих, кардиналам.
Но они думали, что получат больше.
Отец же папа, услышав, что кардиналы и слуги прияли от клирика мзду
многую, заболел даже до смерти.
Но богатый послал ему снадобие златое и серебряное,
и он тотчас же исцелился.
Тогда призвал отец папа к себе кардиналов и слуг и вещал к ним:
«Смотрите, братие,
никто да не обольщает вас пустыми словами,
ибо я дал вам пример…
дабы так, как я беру, и вы бы брали»[131].
В этом фрагменте столько же сатиры, сколько и пародии, которыми наполнена латинская поэзия того времени. Некоторые стихи направлены против обычных средневековых объектов поношения – женщин и вилланов – или против отдельных монашеских орденов. Но самые яростные нападки были направлены против церковной системы, особенно против Римской курии и высшего духовенства. Кое-что из этого восходит к памфлетам времен борьбы за инвеституру, многое сохранится и продолжит бытовать, хотя и с разной интенсивностью, вплоть до протестантского «восстания». Действительно, в Средние века подобная критика была настолько повсеместной и жесткой, что один протестант XVI века, некто Флаций Иллирийский (он же Матвей Влашич), вознамерился доказать развращенность средневековых клириков с помощью речей вагантов, опубликовав самое раннее печатное собрание их стихотворений: «Несколько стихотворений благочестивых ученых мужей о порочном состоянии церкви» (