шер в своей хронологии, которую все еще можно обнаружить на полях «Библии короля Якова»[150]. Даже датировка христианской эры в конце XI века стала темой дискуссий, когда, привлекая астрономические доказательства, стали утверждать, что текущее исчисление запаздывало на 22 года, так что 1100 год в действительности должен был быть 1122-м. Между тем основа для всеобщей истории XII века была заложена хрониками Мариана Скота, умершего в Майнце в 1082 году, и его преемника – Сигеберта из Жамблу, чья расплывчатая хронология доходит до 1112 года.
Второй тип средневековых записей – анналы – вполне мог претендовать на классическое происхождение, поскольку древние историки, начиная с «лет и зим» Фукидида и заканчивая «ужасными годами» (annus terribilis) из «Истории» Тацита, так часто использовали эту форму, что анналы (annales) стали обыкновенным обозначением для историописания, в отличие от современных им историй (historiae). Однако идея фиксирования истории год за годом так и не прижилась, и анналы Средних веков, несмотря на некоторые сохранившиеся списки римских консулов, имели независимое происхождение в пасхальных таблицах VIII столетия. В то невежественное время мало кто осмеливался доверить собственным расчетам столь важную для всего церковного года дату, как Пасха. Потому авторитетные пасхальные таблицы на годы вперед, как те, что составлял Беда Достопочтенный, переписывались и передавались из церкви в церковь, из монастыря в монастырь. Обычно на странице умещалось девятнадцать лет, а широкие поля позволяли оставлять комментарии под каждым годом. Позже, после выполнения таблицей ее функции, эти записи на полях или между строк переписывались как отдельные анналы. Поначалу они были довольно грубыми и краткими, с большим количеством пропусков и информацией, представляющей исключительно местный интерес, как можно видеть из следующего фрагмента, написанного в Санкт-Галлене:
709. Тяжелая зима. Герцог Готфрид умер.
710. Трудный год и плохой урожай.
712. Великий потоп.
714. Майордом Пипин умер.
718. Карл Мартелл опустошил Саксонию великими разрушениями.
720. Карл сражался против саксов.
721. Теудо изгнал сарацин из Аквитании.
722. Большие урожаи.
725. Сарацины пришли в первый раз.
731. Блаженный пресвитер Беда умер.
732. В субботу Карл сражался с сарацинами в Пуатье[151].
Это все, что наш летописец смог записать про те годы, даже про так называемую битву при Пуатье в 732 году, которую некоторые из его последователей-современников считали одной из решающих битв за всю историю и без победы в которой, как заявил один американский студент, «мы все были бы полигамными турками-мусульманами, а не христианами, поклоняющимися единому истинному Богу!»
Со временем эти местные анналы разрастались, кочуя из монастыря в монастырь или же вписываясь в сюжет всемирной истории, восходящей к Сотворению мира или к самому первому году. Осведомленный автор мог таким образом превратить их в общую хронику, которая все еще соблюдала бы деление по годам. В основном, однако, анналы, монастырские или соборные, сохраняли свой местечковый характер, который соответствовал чрезвычайно местечковой жизни той эпохи.
Еще один тип историописания, появившийся в раннем Средневековье, – жития святых. Написанные поначалу по правилам римской риторики, предписывавшей, что всякая биография всегда должна быть панегириком, эти жизнеописания увековечивали также память о древних святилищах, где святые и мученики теперь творили чудеса, некогда творимые языческими божествами. Однако со временем они выработали собственный характерный вид, став одной из самых своеобразных форм биографических сочинений из тех, что созданы в Средние века. К сожалению, жития имеют тенденцию к поразительному единообразию, когда каждый святой приобретает стандартные добродетели других святых и после совершения множества чудес, заимствованных из Библии или из подвигов праведных предшественников, отправляется на Небеса. Такие произведения, написанные главным образом для назидания и переписываемые из века в век, согласно современным формам языка и мышления, скорее всего, содержат больше субъективной, чем объективной истины. Если они сохраняют индивидуальные и местные детали, то ценны скорее как отражение средневекового мышления и того типа религиозной жизни, которым тогда преимущественно восхищались.
Эти три основных типа христианского историописания – хроники, анналы и жития святых – были унаследованы и продолжены XII веком, но по-своему и с теми полнотой и разнообразием, которые отражают новую, более активную эпоху. Агиографии, если начинать с конца, было предостаточно: обыкновенные жития, особые собрания чудес, записи о нахождении и переносе реликвий. Жития более ранних святых переписывались заново, во многом для особых случаев, таких как перенос мощей короля Эдуарда Исповедника в Вестминстер в 1163 году. Подобное событие могло даже породить новый цикл легенд, таких как, например, «Роман о Роллоне», который Бедье связал с торжественным открытием гробниц нормандских герцогов в Фекане в 1162 году[152]. А чудеса святого Николая, множащиеся по мере того, как его мощи и культ перемещались на север от Бари, могли сыграть решающую роль в создании литургической драмы.
Хотя и в меньшем количестве, чем в более легковерные времена Меровингов, но у XII века были свои святые, от аскетов орденов Клюни и Сито, в особенности святого Бернарда, до наиболее знаменитого и характерного мученика XII века – Томаса Бекета. Убитый в 1170 году и канонизированный в 1172-м, Бекет в сознании современников сразу же стал олицетворять церковь в ее конфликте с государством. К концу века сложился целый корпус литературы про Бекета на французском, исландском языках и латыни, включающий множество чудес у его гробницы в Кентербери, которые уже начали привлекать поток паломников, увековеченных потом на страницах Чосера. Приобретение святых реликвий было делом бизнеса, равно как и религии, поскольку чудеса, совершавшиеся в святилище, привлекали паломников, а вместе с ними и дары, особенно если такие места упоминались в известных эпосах. Константинополь считался самым крупным хранилищем древних реликвий, и тот, кто проходил этим путем, все чаще стремился выпросить или украсть что-то из сокровищ. Кентерберийский монах около 1090 года рассказывает нам об обретении частицы мощей святого Андрея, а монах из эльзасского аббатства Пери оставил довольно обескураживающее сообщение о подвигах своего настоятеля во время грандиозного разграбления 1204 года:
В то время как победители жадно грабили захваченный город, принадлежавший им по праву завоевания, аббат Мартин задумался о своей добыче; и чтобы не остаться одному с пустыми руками, в то время как все остальные бы разбогатели, он решил захватить трофеи собственными освященными руками. Но поскольку он полагал, что не подобает ему этими руками хватать что-либо из мирских вещей, то начал обдумывать, как бы ему заполучить какую-нибудь частицу мощей святых, которых, как он знал, в городе было великое множество… [Найдя подходящую церковь, где была рака с мощами] настоятель поспешно и жадно засунул в нее обе руки и, будучи крепко препоясан, наполнил плодами праведного святотатства и свою собственную пазуху, и пазуху своего капеллана. Он благоразумно спрятал то, что показалось ему самым ценным, и тотчас же удалился. О том же, почему и насколько были достойны почитания те реликвии, которые присвоил себе святой грабитель, более полно рассказывается в конце этого сочинения [след крови Христовой, частица Креста, «немалая частица святого Иоанна Крестителя», длань святого Иакова и реликвии от многих святых и священных мест]. Когда он поспешил к кораблям, если можно так выразиться, набитый до отказа, те, кто его знал и любил его, завидя его, пока сами спешили к добыче с кораблей, радостно вопрошали, не украл ли он чего-нибудь или чем же он так нагружен. Со счастливым, как всегда, выражением лица он отвечал приятными словами: «Мы потрудились на славу». На что они отвечали: «И слава Богу»[153].
Такой поток реликвий, особенно когда они стали предметом торговли, со временем привел к их обесцениванию и даже сомнению в их подлинности, что позволило Чосеру писать о «свиных костях» в «Рассказе Продавца индульгенций»[154], а Эразму сочинить сатиру о молоке Богоматери Уолсингемской[155]. Масло в огонь подливали многочисленные копии одной и той же реликвии, каждая из которых претендовала на подлинность оригинала. К концу Средних веков по меньшей мере в пяти церквях Франции хранилась «подлинная» крайняя плоть Христа, и даже папа Иннокентий III, когда в начале XIII века подняли этот вопрос, не смог его решить[156]. Столетием раньше Гвиберт, аббат Ножанский, незадолго до своей смерти в 1119 году написал любопытный трактат «О мощах святых» (De pignoribus sanctorum), в котором явно скептически описал подобные явления. Либо у святого Иоанна Крестителя, как он утверждает, было две головы, либо одна из тех, что сохранились в Константинополе и Сен-Жан-д’Анжели, – все же фальшивая. То, что в Амьене действительно покоится тело святого Фирмина, ничем не подтверждено, зато подлинность хранящихся в Сен-Дени головы и частей тела этого святого заверена сопроводительной запиской на пергамене. Если в соседнем аббатстве Святого Медарда в Суассоне есть зуб Господа нашего, не означает ли это, что он воскрес не полностью и учение о воскресении тем самым утрачивает силу? Подобные аргументы позже использовал другой критик из Пикардии, некто Жан Кальвин. Гвиберт осуждает сбор денег с помощью выноса чудотворных реликвий сомнительного характера, как было во время последних процессий по восстановлению кафедрального собора в Лане.