ода Абеляром, Грацианом и Петром Ломбардским – все это обеспечило необходимое основание и нечто вроде надстройки для великого синтеза XIII века. В самом деле, говорит де Вульф, были разработаны «целые группы доктрин, относящихся к Богу, множественности сущих, действиям души, группы, готовые к включению в более сложные философские системы»[199].
Из двух главных философов Древнего мира симпатии Средневековья были скорее на стороне Аристотеля, чем Платона. Эпоха, стремившаяся во что бы то ни стало примирить своих авторитетов, нашла бы утешение в тех современных писателях, которые минимизируют различия между ними и напоминают нам, что Аристотель временами бывает вполне платоническим. Тем не менее они не одно и то же, и предпочтение Средневековья сознательно отдавалось Аристотелю. Гиббон утверждал, что арабы приняли философию Стагирита[200], потому что она была «одинаково понятна или одинаково неясна для читателей всех эпох», в то время как «Платон писал для афинян, и его аллегорический гений слишком тесно связан с языком и религией Греции»[201]; но это еще не вся история. Вероятно, сказать, что средневековый ум имел естественную тягу к Аристотелю, поскольку этот ум был рано сформирован аристотелевской логикой Боэция, было бы уходом от ответа на вопрос, но верно то, что более поздние века с жадностью обратились к диалектике Аристотеля и встроили себя в рамки его мысли. Дискурсивный метод Платона, позволявший его уму свободно играть предметом в форме диалога, так и не смог полностью прижиться в Средние века. В единственном широко известном тогда произведении Платона, «Тимее», содержится относительно мало диалогов. Аристотель же, благодаря своему лаконичному, четкому и систематичному стилю изложения, пришелся по вкусу эпохе, которая любила наставления и учебники и находила их под именем Аристотеля почти во всех областях философии и науки. «Отец учебников» без труда превратился в «прадеда толкователей» – так естественно его произведения поддавались изложению, комментированию и толкованию. Более того, он пришел через арабов: был истолкован их комментаторами и превознесен философами. В эпоху немногочисленных авторитетов он отвечал за большую и высшую часть знаний, легко превосходя всех остальных. Неудивительно, что Аристотель так рано стал «князем философов», «учителем тех, кто знает»[202].
Тем не менее тонкая струйка платонизма проходит через все Средние века, иногда расширяясь в недолговечные школы, и так случилось, что наиболее активный период средневекового платонизма приходится на XII век. Не то чтобы эта эпоха внесла значительные дополнения в корпус доступной платонической литературы. Например, переводы «Менона» и «Федона», сделанные Аристиппом из Катании около 1156 года, не имели большого влияния, несмотря на то, что сохранилось около дюжины рукописей и единственным другим платоновским диалогом, непосредственно доступным тогда Западу, был «Тимей» или, скорее, его первые 53 главы в переводе Халкидия IV века с сопровождающими его комментариями. Знакомство с Платоном было в основном косвенным, через Цицерона, Боэция, Макробия, Апулея и Августина, а в последние годы века – через переводы с арабского кое-каких неоплатонических сочинений. Хотя о нем всегда упоминают с большим уважением, в Средние века Платону не везло, и все потому, что он не был непосредственно доступен. Эта эпоха ничего не знала о Платоне-писателе и очень мало знала о Сократе-человеке. В то время как Ансельм Кентерберийский имел определенное духовное родство с Платоном, платонический идеализм XII века был представлен главным образом Шартрской школой. Ее главными платониками были Бернард и Теодорих Шартрские, Гильом Коншский и Жильбер Порретанский. К ним можно также отнести таких писателей, как Аделард Батский, Бернард Сильвестр и Герман Каринтийский, последний ученик Теодориха Шартрского, а также авторов некоторых анонимных трактатов по космологии. Бернарда Шартрского, чьи труды утеряны, Иоанн Солсберийский называет самым совершенным платоником своего времени. Он развивает учение о вечных идеях, из которых происходят «рожденные формы» (forme native), вместе с материей они формировали мир преходящих вещей, причем материя рассматривалась как изначальная и хаотическая субстанция, описанная в «Тимее». Космология «Тимея» также явственно проявляется в описании Сотворения мира в трактате «О шести днях творения» Теодориха Шартрского. Но такие доктрины исчезают в течение столетия, предшествовавшего триумфу аристотелевской физики. На самом деле, высокая репутация Платона в XII веке, когда Абеляр называет его «величайшим из философов» (maximus omnium philosophorum), отчасти была обусловлена повсеместным незнанием Аристотеля, известного тогда только в качестве диалектика, и влияние Платона затем быстро ослабевает перед универсальным гением, обнаруженным в результате полного возрождения работ Аристотеля.
Влияние Аристотеля, с другой стороны, зависело от постепенного восприятия нескольких частей аристотелевского корпуса. Из его сочинений раннее Средневековье имело доступ только к шести логическим трактатам «Органона» в переводе Боэция, и фактически все они, за исключением «Категорий» и «Об истолковании», исчезли из поля зрения вплоть до XII века. Эти два сохранившихся трактата стали известны как «старая логика», в отличие от «новой логики» – «Первой аналитики», «Второй аналитики», «Топики» и сочинения «О софистических опровержениях», которые вновь появились в различных вариациях вскоре после 1128 года. К 1159 году наиболее передовая из них, «Вторая аналитика», находилась в процессе усвоения, и уже к концу столетия вся аристотелевская логика была поглощена европейской мыслью. «Физика» и меньшие труды по естественным наукам, такие как «Метеорологика», «О возникновении» и «О душе», были переведены незадолго до 1200 года, хотя, как мы видели, следы их влияния можно обнаружить несколько раньше, как в греческих, так и в арабских источниках. Около 1200 года появилась «Метафизика», сперва в более краткой, а затем и в полной форме. В течение XIII века аристотелевский корпус дополнили различные труды о животных, «Этика» и «Политика» и, не полностью, «Риторика» и «Поэтика», сопровождавшиеся значительным количеством псевдоаристотелевского материала. Так что к 1260 году стали известны все сохранившиеся сочинения Аристотеля, и занятием многих стало сравнение текстов арабских версий с теми, что были переведены непосредственно с греческого.
Однако теплый прием, оказанный «князю философов», был охлажден тем обществом, в котором он появился. В то время как «новая логика» под покровительством ортодоксов была заимствована исключительно из греческого, метафизика и естественные науки пришли из арабского, сопровождаемые различными комментариями и объяснениями, которые делали их подозрительными для христианской Европы. С Аристотелем здесь появился и Аверроэс. В конце концов, Аристотель не был ни христианским, ни даже еврейским писателем, и в его философии присутствовали учения, такие как вечность Вселенной, которые противоречили взгляду на мироздание, поддерживаемому иудейской, христианской и мусульманской ортодоксией, и должны были быть объяснены схоластами всех трех религий. Такое параллельное развитие кажется крайне удивительным: «Мистицизм всех трех религий по существу неоплатонический, а их схоластика преимущественно аристотелевская»[203]. Более традиционные философы, такие как Авиценна и Маймонид, смягчили различия между Аристотелем и ортодоксальной теологией, тем самым в определенной степени исказив Аристотеля. Но Аверроэс (1126–1198) отказался сворачивать с пути из подобных соображений и даже выдвинул на первый план элементы, которые, хотя и содержались в аристотелевской философии, не подчеркивались самим Стагиритом. Таковы были учение о вечности материи и теория единства интеллекта, отрицавшая индивидуальное бессмертие. Как ни странно, влияние Аверроэса было бо́льшим в христианском, нежели в мусульманском мире, и первое воздействие его сочинений на христианский мир вызвало потрясение, которое распространилось и на самого Аристотеля. В 1210 году вновь открытая натурфилософия Аристотеля и комментарии к ней были запрещены провинциальным синодом в Париже; в 1215 году запрет был повторен и конкретно применен к «Метафизике»; в 1231 году папа запретил изучение этих сочинений в Париже до тех пор, пока они не будут очищены от всех заблуждений специальной комиссией. Однако, по-видимому, никакого реального редактирования не произошло: сложные места были просто сглажены и объяснены, а арабские интерпретации отложены в сторону, пока к 1255 году знание всего нового Аристотеля не объявили обязательным условием для получения степени магистра искусств в Парижском университете. Более того, хотя Аверроэс не фигурирует в этих указах, его комментарий к Аристотелю был в постоянном использовании вплоть до XVII века и позволил ему снискать уголок в «Аду» Данте среди великих философов древности, где он прославляется как автор «Большого комментария» – «толковник новых дней»[204]. Данте сохранил память и о последователе Аверроэса, некоем Сигере Брабантском, который «читал в Соломенном проулке в оны лета и неугодным правдам поучал»[205], и возрождение латинского аверроизма в Париже в конце XIII века оставило сильный отпечаток ереси на памяти этого магистра. Альберту Великому и Фоме Аквинскому понадобилось приложить значительные усилия, чтобы проверить эту новую ересь, догматы которой были изложены в длинном списке из 219 заблуждений, осужденных в Париже в 1277 году. Здесь, наряду со многим другим, мы находим аверроистические учения о вечности материи и отрицании личного бессмертия. Когда было указано на противоречие между такими учениями и ортодоксальной верой, Сигер и многие его последователи выдвинули удобную теорию: философская истина могла оказываться ложной в теологии, и наоборот. Учение Аверроэса, похоже, заразило императора Фридриха II, героя для многих подозрительного, а более позднюю репутацию философа характеризует фреска в пизанском Кампо-Санто, которая изображает его страдающим от мучений с Магометом и Антихристом.