Так в различных занятиях прошли почти двенадцать лет. И тогда мне показалось, что было бы приятно повидать старых товарищей, с которыми я давно расстался и которых диалектика все еще удерживала на холме Святой Женевьевы, обсудить с ними прежние каверзные вопросы да оценить наши успехи. Нашел все тех же на прежнем месте. Оказалось, что они ни на пядь не продвинулись, не добавили ни одного мало-мальского довода к разъяснению старых проблем. Каким стрекалом подгоняли, тем же и себя подгоняли. Лишь в одном преуспели: потеряли чувство меры и позабыли о скромности. Причем до такой степени, что об исправлении мечтать не приходилось. Так я на опыте убедился в том, что и без того можно было предполагать: если диалектика облегчает изучение других наук, то, оставшись наедине с собой, она становится бессильной и бесплодной, не обогатит она душу плодами философии, если не оплодотворит ее иной источник.
Иоанн говорит здесь о Париже и Шартре, к которым мы еще вернемся, хотя он мог побывать и в Реймсе, и в Провене. Среди менее бросающихся в глаза школ Реймсская в большей степени выделялась при Альберике, ее главе с 1121 по 1136 год, богослове, высокочтимом в своих кругах и восхваляемом Примасом за преданность Священному Писанию, а не Присциану или поэтам:
Non leguntur hic poete,
Sed Iohannes et prophete.
Здесь читают не поэтов,
А Иоанна и пророков.
Хотя Реймс, по-видимому, имел даже большее значение при архиепископе Гильоме (1176–1202), выдающемся покровителе литературы, ни в какое другое время он не имел такого положения и влияния, как при Герберте в X веке. О Лане мы слышим во времена наставника Альберика, Ансельма (ум. в 1117), «старца из Лана», про которого Абеляр говорит без какого-либо уважения, но который значительно повлиял на развитие теологического метода «сентенций», а также его брата Радульфа, известного математика. Однако после них Лан растворяется в безвестности. Еще до этого другой математик, Аделард Батский, учился и преподавал в Лане, а также, по-видимому, имел некоторую связь с Туром, чьим самым известным магистром был философ-платоник Бернард Сильвестр. Об Орлеане этого периода мы мало что знаем, за исключением того факта, что он был признанным центром изучения литературы и риторики[217], – это высокое положение он сохранил и в XIII веке, когда прославился как юридический университет. Институциональная сторона истории орлеанских школ практически неизвестна, так что мы не можем с уверенностью говорить о связи между старой риторической школой и появившимся университетом.
Шартр же университетом не стал. В действительности период его расцвета закончился к середине XII века, когда прочно утверждалось господство Парижа. Будучи центром канонического права, Шартр в той же мере был центром богословия при выдающемся канонисте святом Иво, епископе с 1089 по 1115 год, который сохранил для нас увлекательную картину школьной жизни своего времени в письмах двух племянников декана Арнольда: изучают Псалтирь, переписывают книги по диалектике, пишут глоссы; просят, чтобы из дома прислали пергамен и мел, «потому что наш совсем никудышный», а заодно отцовские сапоги и овечьей кожи на плащ; у матери, Летиции, просят денег, обыгрывая в латинских стихах ее имя:
Nomen tuum,
Nomen letum,
Prebet nobis gaudia.
Твое имя
значит «радость»,
нам сулит блаженство.
Во главе школ Шартра побывал целый ряд выдающихся канцлеров: Бернард Шартрский, грамматик, «самый щедрый источник словесности в Галлии»; Жильбер Порретанский, логик и богослов, который также вошел в анналы Шартра за свою особую заботу о книгах библиотеки; Теодорих Шартрский, которому Бернард Сильвестр посвятил свой космологический трактат, а Герман Каринтийский – перевод «Планисферы» Птолемея. Обширные знания о семи свободных искусствах обнаруживаются в «Семикнижии», или «Книге семи свободных искусств», Теодориха (ок. 1150), в котором автор стремится «поженить» тривиум и квадривиум «для приумножения благородного племени ученых». В целом, как мы уже успели увидеть[218], репутация Шартра зиждилась на изучении словесности: строгий метод Бернарда описан Иоанном Солсберийским в том виде, в котором его применяли Гильом Коншский и Ричард Епископ. Шартр, что мы также отметили[219], был главным центром платонизма в XII веке. Смерть Теодориха (ок. 1155) ознаменовала конец великого периода: к тому времени, когда собор с его «ликами святых и королей» частично обрел знакомый нам облик, школа прошла фазу зенита. От Богоматери Шартрской,
Безмолвной, сумрачной, как лес на той скале,
Что волны океана омывают[220],
люди повернулись к Парижской Богоматери, оказавшейся в эпицентре бурлящей жизни города, быстро превращавшегося в столицу французской монархии.
В Париже ситуация осложнялась наличием трех школ: соборной, школы регулярных каноников при Сен-Викторском аббатстве, среди которых в начале века первым известным магистром стал Гильом из Шампо, и школы при церкви Святой Женевьевы, которая в 1147 году перешла к регулярным каноникам. Так, Абеляр начал работать над своим учением и преподавать в Нотр-Даме, где, вероятно, стал каноником. Позже он слушал Гильома из Шампо в Сен-Викторе, а в более зрелые годы учил на холме Святой Женевьевы, где его слушал Иоанн Солсберийский, как описано в цитируемом выше отрывке. Слава Абеляра как оригинального и вдохновляющего учителя, отлично знавшего античные авторитетные тексты и умевшего быстро находить в них противоречия, а заодно «вызывать смех у серьезных мужей», во многом повлияла на прилив студентов в Париж, хотя сам он по тем или иным причинам подолгу отсутствовал в городе, а большие группы студентов следовали за ним и в Мелен, и в Корбей, и даже в пустыню. Тем не менее именно в его время Париж стал великим центром изучения диалектики, и если его последующее преподавание было связано только со школой Святой Женевьевы и его непосредственное влияние пострадало от упадка этой школы, то в более широком смысле он внес значительный вклад в увеличение притока студентов в Париж. Это правда, что его преподавательский успех был в полной мере описан им самим, но это также подтверждается и такими неоспоримыми очевидцами, как Иоанн Солсберийский и Оттон Фрейзингенский, а также более случайными свидетельствами. Из рассказа Иоанна Солсберийского ясно, что Абеляр – это только один из множества выдающихся магистров, у которых он учился в Париже, в чем мы можем разглядеть уже признаки перемен, которые Рэшдолл наблюдает в следующем поколении, когда «Париж стал городом учителей – первым городом учителей, который узнал средневековый мир»[221]. Магистры, как и студенты, приходили из разных мест. Незадолго до Иоанна Солсберийского здесь бывал Оттон, епископ Фрейзингена и дядя Фридриха Барбароссы, а также Адальберт, будущий архиепископ Майнца. Среди магистров к 1142 году числились не только бретонцы, такие как Абеляр и Теодорих Шартрский, и нормандцы, как Гильом Коншский, но и англичане, Роберт из Мелена и Адам Бальшамский, а также итальянцы в лице Петра Ломбардского. Чуть позже мы начинаем слышать о студентах из еще более отдаленных стран: племянниках архиепископа Лунда в Швеции и венгерском друге Вальтера Мапа, который стал потом архиепископом Грана.
Во второй половине века Париж растет и укрепляет свои позиции. Когда Иоанн Солсберийский снова приезжает сюда в 1164 году по поручению Бекета, он вынужден остаться на целый год, поскольку не может вдоволь налюбоваться великолепием города, роскошью его нового собора и «различными занятиями его философов», которые напоминают ему ангелов, восходящих и нисходящих по Лестнице Иакова. «Воистину, – заключает он, – Господь находится в этом месте, а я этого и не знал». Но его вышестоящий корреспондент, аббат монастыря Сель, считает нужным напомнить ему об опасностях и соблазнах Парижа, угрожающих благочестивой душе, – совет, который снова появляется чуть позже, когда епископ Парижа запрещает своим сельским священникам проводить только воскресенья в своих приходах, а будни в Париже. Около 1175 года Ги Базошский пишет восторженный отзыв о городе, «возвышающемся над другими благодаря королевской короне», с его островом на Сене – древним центром философии, права и семи искусств, соединенным с правым берегом Большим мостом вместе с его лодками и товарами, а с левым берегом – Малым мостом, «предназначенным для диспутов логиков, а также для гуляющих и прохожих». Интеллектуальное превосходство Парижа подтверждается в трудах ученика Иоанна Солсберийского, Петра Блуаского: обучаясь здесь гражданскому праву и теологии, он сетовал на тенденцию пренебрегать классиками при профессиональном обучении, но утверждал, что самые запутанные интеллектуальные узлы распутываются именно здесь. Гиральд Камбрийский, этот тщеславный и веселый валлиец, также изучал в Париже право и оставил нам хвастливый отчет о воскресных лекциях, которые он читал как канонист, когда почти все доктора и школяры приходили «послушать его приятный голос». Он рассуждал о том, должен ли судья принимать решение, полагаясь на доказательства или на свое собственное мнение. Парижские правоведы-цивилисты вызвали неприязнь у Даниила из Морли, и тот уехал в Толедо, чтобы слушать «более мудрых философов этого мира», но угроза того, что новый университет станет центром изучения римского права, была пресечена в 1219 году, когда папа запретил его изучение в Париже. Триумф же богословия был обеспечен Парижу давно: магистры, упомянутые в стихотворении 1142 года