В вопросе о зарождении средиземноморских университетов, равно как и в случае соборных и монастырских школ, мы должны учитывать сохранение традиций мирского образования, особенно по таким специальностям, как юриспруденция и медицина. По крайней мере на начальном этапе эти учреждения были меньше обременены логикой и математикой, включенными в учебную программу по искусствам, а больше занимались преподаванием профессиональных предметов, высокий статус которых на протяжении всего Средневековья ковался на таких специализированных факультетах. Они оставались важной частью возрождения в образовании, но возрождения, которое, возможно, началось несколько ранее и происхождение которого прослеживается смутно. Особенно непонятна ситуация с Салерно, старейшей медицинской школой в Европе, известной как медицинский центр уже в X веке, но остававшейся загадкой как учреждение вплоть до реорганизации Фридрихом II. Монпелье, с его юридическим и медицинским университетами, очевидно, был моложе, но и здесь не все ясно. С медицинской точки зрения, по-видимому, университет находился под влиянием Салерно и испанской науки, а вот истоки его юридической школы явно исходят из Болоньи, когда около 1160 года оттуда приехал Плацентин. Болонский университет оставался самым известным и, безусловно, самым влиятельным.
Хотя университет Болоньи считается непосредственным результатом возрождения римского права, о котором мы говорили в предыдущей главе[224], он, по-видимому, не был самой ранней итальянской юридической школой. Таковые существовали уже в Риме, Павии и в соседней Равенне, но ни одна из них не выросла в университет. История этих школ в XI веке туманна и расплывчата, непонятно, почему хотя бы римская не смогла стать университетом. И хотя Болонья не была в этом отношении первой, она обладала естественным преимуществом, находясь на перекрестке Северной Италии: дорога, шедшая из Флоренции на Север, пересекала здесь Эмилиеву дорогу, пролегавшую вдоль Северных Апеннин, – сейчас это узел железнодорожных путей, проложенных по исторически сложившимся направлениям. Она казалась богатым и удобным местом для занятий представителям университета, которые в 1155 году, дабы развеять сомнения императора, объясняли причину своего предпочтения так:
Nos, ait, hanc terram colimus, rex magne, refertam
Rebus ad utendum multumque legentibus aptam.
Землю сию, государь, мы ценим, она ведь богата
Всем, что для жизни всегда получить желает магистр.
В XI веке Болонья обладала как минимум одним знаменитым юристом, и к тому времени она давно славилась риторическими штудиями. Во втором десятилетии XII века некий Альберт Самаритянин договорился со студентами, что откроет здесь, а не в Кремоне, школу искусства сочинения (dictamen) и начнет обучать своих учеников писать письма, которые более рассказывают о риторике, грамматике и новом французском богословии, нежели о праве. Похожие письма из середины века все еще делают упор на риторику, и именно из Болоньи искусство сочинения попало во Францию. Однако со времен Ирнерия Болонья снискала свою громкую славу на поприще права, и именно репутация юридической школы, с ее прославленными учителями и рациональной методикой, привлекала студентов издалека.
Это сообщество иностранных, в особенности заальпийских, студентов составляло ядро университета. Вдали от дома и без поддержки, они создавали объединения для своей защиты и взаимной выгоды. Добиваясь от горожан льгот, они часто угрожали покинуть город, что легко было исполнить, когда у университета не было ни зданий, ни пристанищ, куда можно было бы поселиться студентам, и гильдии студентов довольно рано получили право устанавливать цены на проживание и книги, что ознаменовало новую ступень развития университетской организации. Оружием против преподавателей было бойкотирование. Не самая безобидная санкция, если учитывать, что доход преподавателей зависел от студенческих взносов. Это вынуждало подчиняться тщательному надзору и регулированию учебного процесса со стороны студентов, требующих, чтобы их обучение оправдывало свою цену. Преподаватели также объединялись в гильдии, которые контролировали их численность и определяли условия для получения лицензии, считавшейся эквивалентом ученой степени. Организация университетов развивалась, исходя из потребностей этих двух корпораций. Однако важно заметить, что гильдии учителей в Болонье именовались колледжами, а университет сохранял свое название для студенческих гильдий, вероятно, четырех, но в итоге сократившихся до двух – трансмонтанов и цисмонтанов, которые в действительности и составляли университет. Эта организация, по-видимому, постепенно сформировалась в последней четверти XII века по образцу других гильдий города, тогда как сама Болонья не имела хартии об основании города. Широкие привилегии студенчества, изымавшие его из сферы действия обычной светской юрисдикции, основывались на постановлении Фридриха I, так называемом «Подлинном статуте» (Authentica Habita), 1158 года. И хотя местные юристы, несомненно, активно добивались получения этих уступок, а болонские студенты тремя годами ранее в шествии приветствовали императора, конкретное учебное заведение нигде не было упомянуто, и документ стал считаться основополагающим статутом для студенчества всей Северной Италии. Очевидно, что у Болонского университета нет года основания, как нет и основателя. И не было веских причин отмечать его восьмисотлетие в 1888 году, а не в каком-либо другом, за исключением того, что старейшие университеты должны отмечать свои юбилеи и торжества так же, как и их недавно появившиеся наследники-выскочки! Об «ученой Болонье» (Bononia docta) говорили уже в 1119 году, и с тех самых пор она остается центром образования.
Болонья тоже была «матерью университетов», прародительницей высших учебных заведений в Южной Европе, как Париж на Севере, хотя, за исключением влияния, оказанного Болоньей на Монпелье, неясно, появились ли ее наследницы уже в XII веке. В первой четверти XIII столетия, в 1222 году, отделившись от Болоньи, по соседству появился соперник в Падуе, еще раньше – менее значительные университеты в Модене, Реджо и Виченце; Фридрих II основал с болонскими учеными университет в Неаполе в 1224 году, чтобы удержать дома студентов Сицилийского королевства; упомянем, наконец, ранние испанские университеты в Паленсии и, вероятно, в это же время, в Саламанке. В Северной Италии распространение университетов происходило за счет разделения, как в случаях Оксфорда и Парижа, и повсюду усваивался болонский тип организации. По большей части эти более поздние университеты также были юридическими.
О программе и методах обучения в университетах XII века мы можем говорить лишь в общих чертах, поскольку в это время еще не существует статутов или таких подробных описаний учебного процесса, как у Иоанна Солсберийского о Шартрской школе. Что касается преподавания, мы вынуждены удовлетвориться общим утверждением, что университетские занятия состояли из лекций, которые в основном представляли из себя комментирование текста[225], подробное конспектирование, а также диспуты. Такие занятия, пока у университета не было зданий и классных комнат, проходили в доме преподавателя или в помещении, которое он специально для этого арендовал. Об учебной программе можно говорить конкретнее, поскольку известны основные учебные тексты. Около 1200 года, возможно, Александр Неккам составил методический отчет о работах, используемых по нескольким учебным предметам. В рамках курса семи искусств наибольшим авторитетом в грамматике пользовались труды Присциана и Доната, дополненные работами некоторых античных поэтов и риторов, в то время как логика была значительно расширена «новой логикой» Аристотеля и последующими добавлениями к его естествознанию и «Метафизике». Арифметика и музыка все еще держались на Боэции, но евклидова геометрия и арабские своды птолемеевской астрономии вошли в общий обиход. «Свод гражданского права» лег в основу изучения гражданского права, а в каноническом праве эту роль играли «Декрет Грациана» и декреталии последующих пап. Медицина по-прежнему основывалась на Галене и Гиппократе в ранних переводах с арабского, но пока еще без Авиценны. Учебником богословия служила Библия, но она стоила дорого, поэтому ее заменили «Сентенции» Петра Ломбардского.
Кое-что известно и о человеческой стороне этих ранних университетов. Если Ирнерий остается довольно темной фигурой, то его преемники второй половины века изучены лучше. Абеляр благодаря автобиографии известен так же, как и Примас Орлеанский своими стихами. Из более скромных фигур нам хорошо знаком Гиральд Камбрийский. Что касается студентов, то здесь удается выявить меньше индивидуальных, но больше общих моментов. Студент мог стать объектом насмешки: у Нигелла Вирекера осел за семь лет учебы в Париже так и не отучился реветь. «Архиплакса» сочувствует горькой жизни стесненного в средствах парижского ученого. И если некоторые из них действительно были «зашоренными учеными», над которыми сокрушался так Герберт Уэллс, то остальные, полные жизни, готовы были справиться с любым испытанием. Они сами рассказывают о себе в письмах и стихах. Стихи вагантов представляют их более веселыми и менее ответственными, странствующими от школы к школе с «легким кошельком и легким сердцем», радостными и беззаботными, приветствующими друг друга в придорожных тавернах или нищенствующими на пути от города к городу, от двери до двери.
Мы, бродяжки, весело шагаем,
Живем, не унываем.
Тара, тантара, тейно!
Едим, не стесняемся,
Поем, стараемся.
Тара, тантара, тейно!
Над всеми потешаемся,
В сукна одеваемся.
Тара, тантара, тейно!
В кости играем,
часто выпиваем.