Под конец речи, произнесенной в абсолютной тишине, учитель патетически выбросил руку в сторону большого красного полотнища, повешенного на стене барака, на котором были начертаны белые слова: «РОДИНЕ – УГОЛЬ, НАМ – СВОБОДУ!» и на два больших портрета – Сталина, перечеркнутого крест-накрест черными полосами, и чистого портрета Маленкова, тогдашнего генерального секретаря ЦК ВКП(б). Речь учителя была выслушана с большим вниманием и произвела на всех большое впечатление, он выложил в глаза члену правительства все то, что было у каждого на сердце... После учителя выступали и другие заключенные разных национальностей, но все говорили только об одном – свобода, свобода, свобода... Но интеллигенция... Врачи, инженеры, ученые, как всегда, помалкивали, они знали, что после публичных завлений с ними генерал МГБ Масленников шутить не будет... После всех выступивших на трибуну снова поднялся генерал. И словно предыдущих речей он не слышал. Генерал не ответил ни на один вопрос заключенных. Без обиняков он заявил, что все осуждены правильно как совершившие тяжкие преступления перед Родиной и должны полностью отбыть срок наказания. Но, учитывая добросовестную работу и примерное поведение осужденных, он своей властью приказывает:
1) снять с фуражек и бушлатов личные номера;
2) разрешить носить волосы;
3) ввести систему зачетов за хорошую работу;
4) получать и писать письма без ограничения;
5) с окон бараков снять решетки;
6) отсидевшим две трети срока выдавать пропуска для свободного передвижения вне зоны лагеря.
Но о главном – о страстно желанной свободе – ни слова... Все, значит, осталось, как было, и сидеть всем до конца срока... Заключенные разошлись в угрюмом молчании и подавленном настроении. Вот тебе и член правительства, значит, и стачка зря, а на нее возлагали такие надежды...
Заключенные и представитель правительства говорили на разных языках. Генерал МГБ руководил посадкой миллионов советских людей, и как он мог теперь признать, что они ни в чем на виноваты? Значит, виноват он? Столкнулись лоб в лоб две категории – нравственность и полное ее отсутствие. Но безоружная нравственность совершенно бессильна, а вооруженная безнравственность может творить все что угодно. Это блестяще доказал на следующий день генерал Масленников. Что думал стачечный комитет, никто из моих новых друзей не знал, но все же была дана команда не выходить на работу. Масленников знал, что в этой ситуации надлежит делать, и отдал распоряжение окружить лагерную зону плотным кольцом солдат, вооруженных пулеметами и автоматами. И солдаты хорошо знали свое дело – быстро отрыли окопы, организовали дополнительные наблюдательные посты, на вышках установили станковые пулеметы и, заметим, на треногах поставили кинокамеры. Солдаты изготовились к бою как против немцев.
Чувствовалось, что готовится что-то страшное, обстановка в лагере накалилась до предела. Мои друзья-врачи утверждали: росла уверенность в том, что будут расстреливать безоружных заключенных. На следующий день, днем, в зону вошла группа офицеров, их впустили, полагая, что они пришли для переговоров, но вместо этого один из них вынул фотоаппарат и стал снимать заключенных. Действия этого офицера не понравились заключенным, они отняли аппарат и разбили его о камень. Офицеры быстро покинули лагерь, и тотчас же со всех вышек и окопов была открыта интенсивная пулеметно-автоматная стрельба. День выдался теплый и солнечный, заключенные толпились на улице, бараки пустовали. Стрельба продолжалась не очень долго – две-три минуты, потом пауза, видимо, перезаряжали автоматы, и снова был открыт огонь... Но так как многие из заключенных прошли войну и знали, как надо себя вести под огнем противника, пострадало удивительно мало людей. Пули поразили всего около ста пятидесяти человек, и только треть из них – были убиты на месте или скончались в хирургическом стационаре от полученных ран... Моего друга Ростислава Благодатова срочно доставили из лагеря шахты № 40 в лагерь 29-й шахты и дали задание извлечь пули из тел убитых и умерших от ран. Вместе с другими хирургами он выполнил эту работу за трое суток. Ростик мне потом рассказал, что все карманы его халата были наполнены извлеченными пулями. Зачем, однако, их извлекали? Учитывался опыт Катыни?
Я молча выслушал своих новых друзей, душа у меня окаменела. Все это могло произойти и в нашем лагере. Власть все может, большие батальоны всегда правы, говорил еще Наполеон Бонапарт. Интересно, однако, было бы знать, что сказали бы обо всем этом и о том, что происходит в Советской России, великие радетели Свободы, Равенства, Братства, ну и конечно Нравственности – Л. Толстой, Пушкин, Гоголь, Салтыков-Щедрин, Лермонтов, Некрасов.
Чей стон раздается над великою русской рекой?..
Врачи, пережившие этот расстрел, относились к нему совершенно спокойно и, смеясь, рассказывали мне, что когда в стационар стали через окна влетать пули, они все легли на пол головой к стене, и никто из них не пострадал. После обстрела солдаты вошли в зону и перво-наперво арестовали весь стачечный комитет, которому немедленно было предъявлено обвинение самое тяжкое в нашей стране: организация военного мятежа против советского правительства, за что полагалось только одно – расстрел, и никакие смягчающие вину обстоятельства во внимание не принимались. Как потом выяснилось, в начале следствия деятели МГБ, как и следовало ожидать, применили обычные методы допросов – зверски избивали подследственных, не давали спать, есть и пить и требовали признания, что они готовили «вооруженное восстание». Действовали как и во всех внутренних тюрьмах МГБ. Однако члены стачечного комитета держались твердо, и никто ничего не подписал, это был железный народ. Но через месяц, видимо, сверху пришло указание изменить статью обвинения на более мягкую «организацию беспорядков», по которой расстрел был уже необязателен, а еще через пару недель всех членов стачечного комитета вернули в лагерь, и дело закрыли «за отсутствием состава преступления». Это было неслыханно, но было так на самом деле... Видимо, в Москве новое правительство поняло, что жестокость тоже имеет свои пределы, после чего она перестает работать... Так закончилась знаменитая забастовка заключенных в лагере шахты № 29 комбината «Воркутауголь».
Проговорив с врачами полночи, я стал размышлять о ситуации, в которую затолкала меня моя лагерная судьба. В детстве папа любил пошутить в мой адрес: «Умная у тебя, Алик, голова, да дураку досталась». – «Нет, совсем не дураку, дорогой мой папочка, – думал я, – и завтра я тебе это докажу».
В 9 часов утра я постучал в кабинет милой начальницы санчасти. Она очень приветливо встретила меня, предложила сесть и между прочим спросила:
– Что вы нам посоветуете, Олег Борисович (!), как нам быть, очень уж нужен нам рентгенкабинет в санчасти, столько людей калечит шахта.
Вместо ответа я спросил, будет ли конвой для меня, мне нужно домой.
– Ну что вы так спешите удрать от нас, Боровский, разве вам у нас так уж плохо?
И она обиженно надула губки...
– Нет, совсем не плохо, но я кое-что за ночь придумал, только не знаю, как вы найдете мое предложение: получите для меня пропуск, чтобы я мог ездить к вам два раза в неделю. В вашем лагере я подыщу грамотных людей, они и сделают для вас рентгеновский аппарат под моим руководством.
Начальница задумалась...
– Ну что ж, это идея, я обращусь к генералу Деревянко, чтобы он дал распоряжение начальнику вашего лагеря.
На том мы и расстались.
Через несколько часов воронок быстро довез меня «домой», где с тревогой ждала моего возвращения Мира... Друзья в первую очередь потребовали подробный рассказ о расстреле заключенных на 29-й шахте, что я и выполнил.
На следующий день меня неожиданно вызывает замначальника лагеря майор Яроновский, усатый, толстый красавец-мужчина, известный в Воркуте ловелас. «Неужели так быстро „выстрелила“ моя идея с пропуском?» – думал я, с тревогой поднимаясь по лестнице Управления.
Усатый красавец встретил меня очень любезно, хотя, конечно, сесть не предложил.
– Вот что, Боровский, ко мне обратилась с просьбой главный врач железнодорожной больницы починить им один или два аппарата для физиотерапевтического кабинета. В городе медицинских мастерских нет, а вы большой специалист по приборам и сделайте доброе дело для народа, я уже ей пообещал.
«Ну что ж, – подумал я, – хрен с ним, сделаю».
На следующее утро около моего кабинета остановилась машина «скорой помощи», доверху нагруженная сломанными аппаратами из физиотерапевтического кабинета, вот так два прибора... В первый момент я просто остолбенел, но потом подумал – взялся за гуж... Сделаю доброе дело, для людей ведь все это. Пришлось плотно повозиться с приборами больше недели, хорошо еще у меня были добрые отношения с рабочими мехцеха шахты, и все мои заказы они делали быстро и качественно. Через неделю снова пришла та же «скорая» и забрала все аппараты, которые были как новенькие, а сопровождающая сестра сказала мне очень любезно: «Большущее вам спасибо». С тем и уехала...
На следующий день меня вызывает майор Тощев, замещающий Воронина, отбывшего на юг для поправки здоровья.
– Вот что, Боровский, – без обиняков заявил майор, – решено выдать вам пропуск для проезда в лагерь шахты № 29 и обратно, где вы должны будете построить еще один рентгеновский аппарат. Но помните, что вам оказано большое доверие и вы не должны подвести коллектив нашего лагеря. Пропуск получите на вахте лагеря. Все, идите...
Я был потрясен... Это был аромат свободы... С гордостью я ходил по лагерю и всем встречным рассказывал, что у меня с завтрашнего дня пропуск на 29-ю шахту, все воспринимали эту новость как еще один признак, что лагерная система начала шататься...
Моей начальнице, капитану Токаревой, видимо, не очень понравилось, что меня еще кто-то будет эксплуатировать, но я ей объяснил, что на 29-ю шахту буду ездить только два раза в неделю – по воскресеньям и средам, так что наш кабинет не будет оставаться без заведующего.