. — Да, именно, он — 1876 года. Я отправился на месяц к Доде в Шамрозе. Тогда же я сделал и портрет «Молодого Доде в саду» и «Берег Сены» в том месте, где река омывает Шамрозе.
Фран Лами показывал мне как-то письмо, полученное им от меня в те времена: «Я посылаю тебе розу с могилы Делакруа в Шамрозе».
Как все это было давно!..
Глава IXКафе Гербуа, «Новые Афины», кафе Тортони
Ренуар. — До 1870 года художники-импрессионисты и их литературные друзья, образовавшие круг защитников «светлой живописи», встречались в кафе Гербуа, помещавшемся в начале улицы Клиши. Фантен-Латур в своей картине «Мастерская на бульваре Батиньоль» собрал вокруг Мане, сидящего за мольбертом, завсегдатаев Гербуа: Золя, Мэтра, Астрюка, Базиля, Клода Моне, Шольдерера (иностранца-художника, друга Фантена) и меня.
После 1870 года кафе Гербуа было покинуто: вплоть до 1878 года предпочтение отдавалось таверне «Новые Афины»; с нею конкурировало кафе Тортони.
Тортони было расположено на бульваре, своего рода достопримечательность. Там восседали с пяти до семи Аврелиан Шолль, Альбер Вольф и прочие парижские знаменитости, как, например, Пертюизе — охотник на львов. Вы ведь знаете его портрет работы Мане? Я слышал, как художнику ставили в упрек этого льва, похожего на коврик у постели, и ружье Лефоше, которым он вооружил своего героя. Никто не понимал, что Мане подшутил над охотником на львов, изобразив эту набитую шкуру и ружье для стрельбы по воробьям.
Я. — Были вы знакомы с Альбером Вольфом?
Ренуар. — Немного; помню его крупный спор у Тортони с кем-то… пожалуй, с Робером Флери. Они обсуждали, что лучше: лакировать ли свою живопись сейчас же, как это делал Блэз Дегофф, или предоставлять времени заботиться об этом, как делал Воллон.
Я. — Я представляю себе Сезанна в разгаре такого спора; он восклицает: «Шайка кастратов!»
Ренуар. — Сезанн никогда не спускался на бульвары[32]. Едва ли раза три-четыре я встретил его у Гербуа или в «Новых Афинах», да и то его завел туда его приятель Кабанер.
Ложа. 1874
Я. — Вы не рассказывали мне, в каких отношениях были Мане и Дега.
Ренуар. — Они были очень дружны. Они восхищались друг другом как художники и очень нравились друг другу как товарищи. За манерами завсегдатая бульваров, каким был Мане, Дега нашел прекрасно воспитанного человека и «принципиального буржуа», каким был сам. Но дружба их, как всякая большая дружба, прерывалась иногда ссорами, вслед за которыми наступало примирение.
Придя домой после какого-то спора, Дега написал Мане:
«Мосье, возвращаю вам ваши „Сливы“…»
И Мане со своей стороны вернул Дега портрет, который тот писал с Мане и его жены. По поводу этого портрета и произошла самая серьезная ссора. Портрет изображал Мане, раскинувшегося на софе, а рядом — мадам Мане за пианино. Мане, считая, что портрет выиграет без фигуры мадам Мане, спокойно отрезал ее, оставив лишь кончик юбки. Вы знаете, как Дега любит, чтобы прикасались к его вещам, и какой скандал поднимается, стоит только заменить золоченой рамой те «садовые рамы», как называл их Уистлер, которыми он обрамляет свои картины…
Кстати сказать, картина Дега подсказала Мане идею одного из его шедевров: «Мадам Мане за пианино». Всем известно, как легко Мане подвергался влияниям: «гениальный подражатель», как иногда говорили.
А когда Мане давал волю своему собственному чувству… Я видел в витрине на улице Лаффит «Женские ноги», один из тех беглых набросков, какие Мане делал прямо на улице: единственная в своем роде вещь!..
Я вам сказал, что Дега нашел в Мане такого же, как он сам, парижского буржуа. Но у Мане была еще любопытная черта: какое-то мальчишество, побуждавшее его всегда дурачить своих собеседников.
Я. — Дюжарден-Бомец рассказывал в ателье Гильме, как один академик, встретившись с Мане, обратился к нему с вопросом:
«Я готовлю труд о современных мастерах. Что вы скажете мне о великом Кутюре, которого так близко знали?..»
Тогда Мане:
«Меня больше всего поразил один обычай, очень соблюдавшийся в мастерской учителя. Там была дудочка, которую ученики имели обыкновение вставлять себе сзади, чтобы посвистеть. И вот, когда мастерскую посещал какой-нибудь важный гость, ему обязательно объявляли, что традиции мастерской требуют, чтобы каждый, кто имеет честь быть принятым Кутюром, посвистел в эту дудочку!»
Ренуар. — У Дега была общая черта с Мане: любовь к мистификации. Он забавлялся, как школьник, создавая тому или иному художнику ложную репутацию, естественно, обреченную на гибель по прошествии недели. Я и сам как-то попался. Однажды Дега, проходя по улице, заметил меня на верхушке омнибуса и, сложив рупором руки, кричит:
«Бегите смотреть выставку графа Лепика».
Я бегу и очень добросовестно ищу интересную вещь. Наконец я говорю Дега:
«Ну, ваш Лепик?..»
«Не правда ли, очень талантлив, — отвечает Дега, — но какая досада, что все это немного бессодержательно…»
Я. — Лотрека сравнивают с Дега?..
Ренуар. — Какие пустяки! Лотрек рисовал очень красивые афиши, но остальное… Оба они писали публичных женщин; но целый мир между ними. Лотрек делает просто публичную женщину; у Дега — это сама ее душа, это все публичные женщины, выраженные в одной. И затем: у Лотрека — они преступны; у Дега — никогда. Вы знаете «Праздник хозяйки» и много еще сцен в том же роде.
Когда пишут публичный дом — это часто порнография, но в этом всегда безнадежная тоска; лишь Дега умеет придать этим сюжетам оттенок веселости и в то же время поступь египетского барельефа. Эти черты религиозности и целомудрия, столь возвышающие его искусство, сказываются еще сильнее, когда он в своих вещах касается девушек.
Я. — Однажды я видел в витрине на улице Оперы «Женщину в ванне» Дега и застывшего перед витриной прохожего, должно быть художника, так как своим мизинцем он чертил в воздухе воображаемый рисунок. Я подслушал, как он бормотал: «Такой вот женский живот, как этот, — это так же значительно, как Нагорная проповедь»…
В раздумье. 1876
Лодка. 1878
Ренуар. — Ваш прохожий, наверное, был литератор. Художники выражаются иначе.
Я. — В то же время проходил каменщик. Он также остановился перед изображением нагой женщины: «Черт возьми! Не хотел бы я спать с этакой девкой!»
Ренуар. — Каменщик прав. Искусство не для забавы.
Я. — Случалось ли вам видеть, как Дега делал свои офорты?
Ренуар. — Я иногда бывал с ним вместе у Кадара, обычно после обеда. Дега брал доску и делал свои восхитительные оттиски. Я не смею сказать — офорты, чтобы меня не одернули. Специалисты всегда готовы объяснить вам, что это сделано наплевательски, полным невеждой в элементарных законах офорта, но для меня — как это прекрасно!
Я. — Я постоянно слышал от вас, что следует в совершенстве владеть своим ремеслом.
Ренуар. — Да, но я имею в виду не ремесло современных граверов, готовых подковать муху. Среди прекрасных офортов Рембрандта есть такие, которые сделаны как будто бы щепкой или концом гвоздя. А могли бы вы сказать, что это потому, что Рембрандт не знал своего ремесла? Никоим образом, именно потому, что он знал его в совершенстве и знал всю цену чисто ручной работы, которую исключают, нагромождая между мыслью художника и ее воплощением все эти инструменты, превращающие мастерскую гравера в кабинет дантиста.
Я. — А Дега — живописец?
Ренуар. — Я видел в витрине рисунок Дега — почти одну черту углем в золотой раме, которая могла бы все убить. Но какая сделанность! Я никогда не мог представить себе ни у кого из живописцев лучшего рисунка!
Я. — Я хочу сказать, — когда Дега брался за краски.
Ренуар. — А если посмотреть на его пастели!.. Подумать только, что таким неприятным для работы материалом он добивался тонов фрески! Когда он устроил свою необычайную выставку у Дюран-Рюэля в 1885 году, я как раз поглощен был усилиями передать фресковый тон в масляной живописи. Можете себе представить, как я был удивлен тем, что увидел там.
Я. — Как раз о масляной живописи Дега…
Ренуар. — Посмотрите-ка, Воллар!
Мы подошли к площади Оперы. Указывая мне на «Танец» Карпо:
— Но он в прекрасном состоянии! Кто мне говорил, что эта группа совершенно разрушилась! Заметьте, что я не желаю Карпо никакого зла, но я люблю, чтобы каждая вещь была на своем месте. Пусть эту скульптуру окружают заботами и поклонением, пусть ее рекламирует весь мир, я не вижу в этом никакой беды, но с условием, чтобы куда-нибудь перенесли этих пьяных женщин… Танец, который показывают в Опере, имеет свои традиции; это нечто благородное, это — не канкан… И это в счастливую эпоху, когда среди нас живет скульптор, способный соперничать с древними! Однако никакой опасности…
Я. — Роден как раз получил заказ на «Мыслителя», и «Виктора Гюго», и «Врата ада».
Ренуар. — Но кто вам сказал о Родене? Я говорю о первейшем скульпторе. Ведь это — Дега. Я видел сделанный им барельеф, который он уничтожил; это было прекрасно, как античная скульптура. И эта танцовщица из воска!.. У нее был рот — только намек, но какая форма! К несчастью, ему все твердили: «Но вы забыли сделать рот!»
Это все этот чижик… как его… я решительно не могу вспомнить сегодня ни одного имени… Этот друг Дега, который лепит голых женщин так, будто он делает просто слепки с натуры, да так оно должно быть и есть на самом деле… Ну, наконец, чтобы ему не надоедали с этим ртом, Дега его проработал, — и все пропало! Видали вы необыкновенный бюст Зандоменеги? Дега прятал его под предлогом, что он не окончен…
Я. — Мне казалось, что они трудно уживались вместе — Дега и Зандоменеги.