Ренуар. — Они были друзья. Но однажды, приглашая Зандоменеги позировать себе, Дега смертельно его оскорбил. Дега сказал: «Зандоменеги, так как вам все равно нечего делать…» Прежде всего Зандоменеги находил, что ему есть что делать. И потом прибавил: «С венецианцем не говорят подобным образом».
Я. — Зандоменеги был вашим соседом на улице Турлак?
Ренуар. — Отличный мужчина! Но в постоянной обиде. Мне приходилось ему говорить: «Послушайте, Зандоменеги, вовсе не моя вина, что Италия до сих пор не покорила Францию и что вы не смогли совершить ваш торжественный въезд в Париж в костюме дожа, на парадном коне».
Глава XСалон мадам Шарпантье
Ренуар. В салоне мадам Шарпантье собирался весь цвет парижских знаменитостей в области политики, литературы и искусств. Завсегдатаями были: Доде, Золя, Спуллер, оба Коклены, Флобер, Эдмон де Гонкур… Портрет последнего, сделанный Бракмоном, поразителен… Холодный, претенциозный, колкий.
Я. — Гильме рассказывал мне о разрыве между Золя и Гонкуром. Гонкур внезапно перестал кланяться Золя и стал интриговать за его спиной. Золя огорчен и не в состоянии понять, чем он мог обидеть «патрона»… Шарпантье, затрудняясь приглашать одновременно обоих авторов, пробует быть посредником и обращается к Гонкуру в ответ на его увертки:
«Но, наконец, если бы Золя протянул вам руку, ведь вы не отвернулись бы от него?»
И вот торжественный обед примирения. Гонкур держится все время поодаль, так что к концу обеда Золя хочет объясниться во что бы то ни стало и увлекает Гонкура в маленький салон. Гильме видит его выходящим оттуда с остолбенелым видом:
«Ну что, как?»
Золя. — Я спросил его, что я ему сделал? «И вы спрашиваете, что вы мне сделали; вы — ограбивший меня и моего брата! Ведь это вы взяли заглавием для своей книги „Творчество“, после того как мы написали „Творчество Франсуа Буше“»!
Ренуар. — Я хотел вам сказать, что и Сезанна я также встретил у Шарпантье. Он пришел вместе с Золя; но такое, слишком светское, общество не могло ему нравиться. Во всяком случае, когда в этом обществе говорили о живописи, я обязательно вставлял, как Шоке: «А Сезанн?» Так что Золя наконец решил, что с намерением ему понравиться я нахожу талант у его «земляка».
Голова женщины. 1876
«Очень любезно с вашей стороны хорошо отзываться о моем старом товарище. Но, между нами, стоит ли заботиться об этом неудачнике?»
И так как я протестовал, Золя заключил: «Впрочем, вы хорошо знаете, что живопись — не мой конек!»
У мадам Шарпантье я познакомился с Жюльеттой Адам, Мопассаном и этой очаровательной мадам Клаписсон, с которой я писал два портрета, и с каким удовольствием! Мопассан был в расцвете славы, и все возрастающий успех его произведений наполнял ужасом Гонкура и даже Золя. Разговор между ними всегда начинался так:
«А, Мопассан! Какой талант! Но почему никто не объяснит ему, как опасно слишком много писать?»
Я вспоминаю, что видел и Тургенева у Шарпантье, и еще много других, имен которых не помню. Например, был некто, желавший обратить на себя внимание красным шарфом, который он надевал под фрак в виде пояса. Он привлекал к себе внимание также тем пылом, с которым он утверждал, что музеи необходимы для воспитания народа.
Народ в музеях — какая чепуха!.. Как-то в Лувре, сидя на скамье, я слышал от проходивших мимо посетителей: «Вот так рожа!» Я подумал: «Что же это такое со мной сегодня?» Уходя я встречаюсь с другими посетителями и невольно их наблюдаю. Они останавливаются как раз на том месте, которое я только что оставил; один из них восклицает: «Черт возьми, вот так мордашка!» Это — об «Инфанте» Веласкеса.
Я. — Этот человек с красным поясом, которого вы видели у Шарпантье, напомнил мне Барбе д’Орвильи…
Ренуар. — Я встретил его раз или два. Несмотря на все маскарадные костюмы, которые он на себя напяливал, какая торжественная поступь! Я даже помню, что, увидев его, я решил прочесть одну из его книг; но я сразу наткнулся на иллюстрации этого бельгийского Кабанеля… Ну, вы знаете, о ком я хочу сказать: Ропс… и тогда, честное слово, у меня не хватило храбрости читать текст.
Но возвращаюсь к мадам Шарпантье. Она не удовольствовалась приглашением художников на свои вечера. Это она подала мужу идею издавать для защиты искусства импрессионистов журнал «La vie Moderne», в котором мы сотрудничали. Мы должны были довольствоваться грядущими успехами, иначе говоря, мы не получали ни одного су. Но хуже всего была бумага, которую нам давали для рисунков… На ней светлые места достигались при помощи скребка: я никогда не мог с этим освоиться. Редактором «La vie Moderne» был Бержера. Позже, когда Шарпантье бросил свой журнал, мой младший брат Эдмон взялся за его издание. Но журнал был при последнем издыхании и вскоре угас.
Я. — Вы только что рассказывали о Золя. Что думаете вы о его книгах?
Ренуар. — Я всегда терпеть не мог то, что он писал. По-моему, если хотят изобразить среду, необходимо прежде всего воплотиться в своих персонажей. А Золя ограничивается тем, что открывает маленькое окошко, бросает взгляд вокруг и воображает, что изобразил народ, сообщив, что от него дурно пахнет. Ну а буржуа? А какую прекрасную книгу он мог бы написать, дающую не только историческую картину весьма оригинального художественного течения, но служащую также в качестве «человеческого документа» — ведь под этой маркой он торговал своим товаром, — если бы только он потрудился в своем «Oeuvre» просто рассказать, что он видел и слышал в нашем обществе и в мастерских, так как с нами он действительно жил жизнью своих моделей! Но на деле Золя наплевательски отказался представить своих друзей такими, какими они были, что послужило бы к их выгоде…
Я. — Я встретил однажды Демон-Бретона у Гильме.
«Твой Золя, — сказал он Гильме, — забавляет меня этим сеятелем, который разбрасывает семя широким жестом… Ты, знающий поля, мог заметить, какой это как раз размеренный и короткий жест. Золя мог видеть крестьянина, который унаваживал свое поле; и то, что он принял за зерно, был просто сухой толченый навоз!»
Я. — Мосье Ренуар, а знаменитый писатель, которого вы должны были бы встречать у Шарпантье: Флобер?
Ренуар. — Я помню его очень хорошо; он имел вид капитана в отставке, который сделался комиссионером по торговле вином.
Я. — А его произведения?
Ренуар. — Я пробежал «Госпожу Бовари». Это история кретина, жена которого хотела чем-нибудь стать, но когда прочтешь эти триста страниц, хочется сказать: «Наплевать мне на всех этих людей!»
Я. — А тип Оме?
Ренуар. — …
Я. — Гильме мне рассказывал о веселом недоумении друзей Флобера, когда в последние годы его жизни знаменитый автор «Саламбо» стал клеймить клерикализм, негодовать на влияние иезуитов и вооружился всем философским и политическим багажом своего аптекаря…
Ренуар. — «Саламбо» — вот книга, которую я находил очень хорошей; не настолько, впрочем, как «Роман мумии»[33], — по-моему, лучшая из всех книг подобного жанра. Я хорошо знаю, что «знатоки» упрекают Готье в том, что в его произведениях не чувствуется усилия, что он пишет слишком свободно и весело, словно рассказывает развлекательную историю. Ах, сколько раз мне самому делали такие же точно упреки! Можно подумать, что для того, чтобы нравиться, совершенно необходимо быть скучным. Можно подумать, что Франция перешла в протестантство! Мне кажется, кроме того, что публика постоянно боится, что ее «обвешивают». Она хочет быть уверенной, что мы достаточно потрудились над вещью, прежде чем она соблаговолит взглянуть на нее… А холсты Сезанна выглядят так, будто сделаны одним махом, тогда как на самом деле он возвращался к ним по двести раз!
Я. — Вы мне еще ничего не рассказали о Гюисмансе. Он не бывал у мадам Шарпантье?
Ренуар. — Много-много если я видел его несколько раз в «Новых Афинах». Очень почтенный человек, но, по-моему, он страдал тем недостатком, что судил о произведениях живописи не по самой вещи, а по сюжету. Поэтому именно он ухитрялся, перепутав Дега, Ропса и Густава Моро, одинаково восторгаться ими. Ах, этот Густав Моро! Подумать только, что могли серьезно относиться к художнику, который никогда не был в состоянии нарисовать даже ногу! Его прославленное презрение к свету я считаю просто ленью. Но это был основательный хитрец. Извольте додуматься писать золотом, чтобы поймать евреев… даже самого Эфрусси, которого все-таки я считал кое-что смыслящим! Прихожу как-то к нему и натыкаюсь на вещь Густава Моро!
Я. — Вы ведь делали декоративные панно для салона мадам Шарпантье?
Ренуар. — Росписи всегда были для меня несравненным удовольствием, начиная с тех, которые я писал в молодости прямо на стенах кафе. К сожалению, у мадам Шарпантье место было ограничено; приемные комнаты были, по моде того времени, целиком декорированы японскими изделиями. И может быть, как раз под впечатлением такого количества японских изделий меня одолел ужас перед японским искусством. Во время выставки 1889 года мой друг Бюрти потащил меня к японским гравюрам. Там были прекрасные вещи — что и говорить; но, выйдя из зала, я наткнулся на кресло эпохи Людовика XIV, крытое самой простенькой ковровой материей; я готов был его расцеловать!
Так как у мадам Шарпантье стен для росписи было мало, она предоставила мне поверхность двух высоких панно в пролетах лестницы. Я заполнил их двумя парными фигурами — мужчины и женщины. По окончании росписи был приглашен старый друг дома художник Геннер, от которого ждали одобрения работы. Расчувствовавшись, как это свойственно эльзасцам, он пожимал мне руки: «Это очень хорошо, очень хорошо, — только есть одна ошибка! Мужчина всегда должен быть смуглее женщины!»