Маленькая деталь: мадам Шарпантье имела некоторое сходство с Марией Антуанеттой. Поэтому на каждом костюмированном балу она обязательно появлялась в образе Марии Антуанетты. Лучшие подруги ее сгорали от зависти, и так как она была невысокого роста, одна из дам пустила такое выражение: «Это — укороченная снизу Мария Антуанетта».
Я. — Не встречали ли вы Гамбетту у мадам Шарпантье? Если о нем вспоминают, то либо для того, чтобы превознести до небес, либо чтобы изругать. Какие воспоминания связываются у вас с ним?
Ренуар. — Самые лучшие! Какая простота и какая обходительность! Как-то при случае, когда он с особенным вниманием выражал мне свое расположение, я осмелился просить у него помочь мне получить место хранителя провинциального музея с жалованьем в двести франков в месяц. При этом присутствовал Спуллер, которому мои претензии показались чрезмерными. Что касается Гамбетты, то его удивила совсем не моя требовательность, но странность моей просьбы.
«Как это вам пришло в голову? — воскликнул он. — Дорогой Ренуар, проситесь быть профессором китайского языка или инспектором зданий, наконец, просите чего-нибудь, что не касается вашей профессии, — и я вас поддержу, но сделать художника хранителем музея — нас подымут на смех!»
Но когда Гамбетта хотел услужить, — с какой готовностью он это делал! Во время одной из наших выставок я отправился в газету «Французская республика», чтобы попытаться поместить там несколько строк о выставке. Я попал на Шаллемеля Лакура, который мне тотчас же ответил:
«Мы ничего не можем для вас сделать, вы — революционеры!»
На лестнице я встречаю Гамбетту, который спрашивает, что привело меня сюда. Я рассказываю мое приключение.
«Ах, восхитительно! — говорит со смехом Гамбетта. — Шаллемель Лакуру не нравятся революционеры?»
И Гамбетта заставил написать о нас статью. Из всей банды он был самый простой.
Я. — И однако, как ему можно было вскружить голову!
Ренуар. — Когда он входил в салон, надо было видеть, какая подымалась там суматоха! Но министр, которому было не по себе от этой чрезмерной услужливости, уже с порога разрезал толпу теснящихся искателей и удалялся в курительную комнату, немедленно наполнявшуюся самыми изящными дамами, уверявшими в эти вечера, что им ничто так не нравится, как аромат сигар и трубок. Каково было мое удивление, когда однажды вечером я застал Гамбетту у Шарпантье в курительной комнате в полном одиночестве! Ни одной юбки!.. Потом я узнал, что в этот самый день президент совета министров, пытаясь «заткнуть глотку» палате депутатов, потерпел одну из тех неудач, от которых уже не оправляются.
У той же Шарпантье я встретил после многих лет разлуки моего друга — музыканта Шабрие. Это у него была моя картина «Выход из консерватории», написанная в саду на улице Корто. Мы долго были друзьями. Какой музыкант! Мне вспоминается вечер у меня на Монмартре. Шабрие, вернувшийся из Испании, привез характерные мотивы своей «Эспана». После обеда, усевшись за рояль, он весь вечер сочинял «Эспана». Какой несравненный пианист! Он играл всем своим существом: одновременно работали и руки и ноги в такт этим «олле», «олле»…
Я. — К какому времени относится портрет мадам Шарпантье?
Ренуар. — Он сделан в 1878 году, и только положение моей модели в обществе объясняет тот факт, что эта «революционная» вещь была принята в Салон 1879 года.
Вместе с портретом мадам Шарпантье и ее детей я послал портрет мадемуазель Самари во весь рост. Настоящее чудо, что эта вещь сохранилась! Накануне вернисажа один из друзей говорит мне:
«Я только что из Салона; какая беда: ваша „Самари“ как будто потекла!»
Бегу. Мою картину не узнать. Вот что случилось: парень, которому поручено было перенести мою картину, получил от рамочного мастера распоряжение покрыть лаком другую картину, доставленную вместе с моей. Сам я из осторожности не покрывал лаком свою, так она была еще совсем свежа. Посыльный, подумав, что я сделал это из экономии, решил облагодетельствовать меня остатками своего лака. Мне пришлось в какие-нибудь полдня переписать всю вещь. Можете себе представить, какая была горячка!
Я. — Дорого вам заплатили за портрет мадам Шарпантье?
Ренуар. — Я думаю, что, наверное, около тысячи франков.
Я. — Тысяча франков! За большое полотно с тремя фигурами?
Ренуар. — И это была совершенно исключительная по тому времени цена. Были ли вы знакомы с неким Пупэном, служившим прежде у Дюран-Рюэля? Он еще закупил целый фонд иерусалимских реликвий, продолжая в то же время «подрабатывать» картинами? Так вот, я вспоминаю, что видел у его магазина, на тротуаре, один из моих холстов — «Пажа», женскую фигуру в натуральную величину с ценой, обозначенной мелом: восемьдесят франков!
Я. — Не приходилось ли вам писать мадемуазель Самари в одной из ее ролей?
Ренуар. — Нет, едва ли я ее даже видел на сцене. Я не люблю, как играют на сцене «Французского театра». Вот однажды в Фоли-Бержер я видел Эллен Андре в одной пантомиме — просто кусочек роли, — но как это было сыграно! Я очень удивил Берара на другой день, выразив мнение, что государству следовало бы субсидировать Фоли-Бержер.
Я. — Значит, не стоит и спрашивать ваше мнение о пьесах Эрвье?
Ренуар сделал неопределенный жест.
Я. — Мне предстоит пойти посмотреть комедию Эрвье «La Course du Flambeau», которую расхваливают.
— Вы говорите об этом милом Эрвье? — сказал Фран-Лами, вошедший в мастерскую при последних словах.
Я. — Вы его знаете?
Фран-Лами. — Я встретил его во время чая в замке княгини X… Дамы окружали мэтра, восторженно переживали судьбы его героев, восхищались искренностью его искусства и т. д.
«Как вам удается, мэтр, так глубоко проникнуть в тайники человеческого сердца?»
Он отвечал: «Как я этого достигаю? Я открою вам мой секрет. Я опираюсь на природу…»
Это происходило в розариуме замка. Если бы ты видел, Ренуар, эти тысячи роз в цвету!
«Розы — моя страсть, — говорила княгиня, обращаясь к Эрвье, — и вы, так любящий природу…»
Через несколько дней княгиня тысячи роз получила по почте посылку от поклонника природы. Завернутый в золотую бумагу букет из роз, искусственно надставленных в цветочной лаборатории и насаженных на проволочные стебли.
Я (Ренуару). — Я никогда не слышал от вас о Саре Бернар.
Ренуар. — Женственность[34] — вот что трогает меня в женщине больше всего, но это редкость! Женственней всех была Жанна Гранье. Кто не видел ее в «Синей бороде», тот не может себе представить… Вот кого я бы писал с удовольствием!
Глава XIПервые путешествия
Ренуар. — После Салона 1879 года я вместе с моим другом Летренгезом совершил шестинедельное путешествие в Алжир, откуда привез «Пальмы», «Вид сада в Эссе», «Кустарники», «Араба на верблюде», «Араба с ослами»…
Больше всего хлопот было с «Арабом на верблюде» — такая толпа теснилась вокруг меня. Но, впрочем, арабы — ничто по сравнению с французскими буржуа вообще и парижанами в частности. Вот, например, на этюде в поле около Боллье я был атакован целым семейством, только что сошедшим с парижского поезда… При этом невинность горожан в вопросах деревенской жизни!.. Пока мать и дети висели за моей спиной, подавая мне советы, отец, прошедший немного подальше за небольшой нуждой, принялся кричать перед грядкой артишоков, этого по преимуществу огородного овоща: «Эге, сюда, сюда, я открыл целое поле диких артишоков!»
А любопытство к работе художника у всех прохожих… вплоть до животных… Как-то на этюде в лесу Фонтенбло я слышу сопенье у себя за спиной; оборачиваюсь: это козы, вытянув шею, наблюдали, как я пишу.
Вернувшись из Алжира, я нанял мастерскую в улице Норвин (1880); оттуда я переселился на улицу Гудона. На следующее лето я отправился в Гернсей, где написал несколько «пляжей». Какие приятные места, какие патриархальные нравы! По крайней мере в то время, когда я там жил. Все эти английские протестанты не считали себя обязанными проявлять на даче ту стыдливость, которая свирепствует в их стране; таким образом, при купанье трусики еще не были в ходу. И ни одна из этих маленьких грациозных «мисс» не стеснялась купаться рядом с совершенно голым парнем. Благодаря этому я мог написать мой этюд «Купающаяся молодежь». Мы с женой занимали нижний этаж, а мой друг Лот — второй этаж дома, в первом и третьем этажах которого помещалась семья протестантского пастора из Лондона. Проходя мимо первого этажа, двери которого были всегда открыты настежь, мне случалось видеть, как все семейство волосатого пастора, включая и горничную Мэри, выстроившись в ряд и хлопая себя по ляжкам, исполняло какой-то индейский танец, чтобы согреться после купанья, распевая: «Il court, il court, le furet»[35] … Они также нисколько не стеснялись расхаживать нагишом по лестнице, переходя из первого этажа в третий. Случилось как-то, что Лот, который был близорук, как крот, наткнулся где-то на повороте лестницы на пару округлостей, которые он приписал Мэри: «Эх, Мэри!» — и он дал шлепка. Фигура обернулась. Это был сам пастор. То-то мы посмеялись!
Дама в черном. 1874
За чтением. 1977
Немного спустя, по возвращении в Париж, я предпринял путешествие в Италию. Я начал с Венеции, где написал несколько обнаженных фигур, эскиз «Большого канала», «Гондолу», «Дворец дожей», «Площадь Св. Марка». Большой неожиданностью в Венеции было для меня открытие Карпаччо — живописца с веселым и свежим колоритом. Он один из первых отважился писать фигуры прохожих, гуляющих по улицам. Я вспоминаю также одну из его картин с драконом, который похож был на привязанного за веревочку карнавального тараска