[36], — один из тех драконов, которые, казалось, готовы мирно подать лапу… А этот Св. Георгий, который крестит «язычников» среди толпы, играющей на тромбонах и бьющей в барабаны!.. Карпаччо, наверное, выискивал свои модели на ярмарках! Я еще вспоминаю очень заинтересовавший меня пейзаж этого художника, показавшийся мне настоящим видом Прованса.
Если его прекрасная картина «Две куртизанки» точно изображает нравы его эпохи, то приходится думать, что современные Карпаччо куртизанки не всегда весело проводили время!
Мне очень нравилось в Венеции. Какое чудо — Дворец дожей! Этот белый с розовым мрамор, должно быть, когда-то казался несколько холодным, но какое очарование для меня, видавшего его теперь позолоченным солнцем нескольких столетий! А базилика Св. Марка! Вот что совсем не похоже на холодные итальянские церкви Ренессанса и в особенности на эту гордость итальянцев — Миланский собор с его крышей из мраморных кружев и всякой чертовщиной!.. Здесь, в Св. Марке, едва переступив порог, вы чувствуете себя в настоящем храме; этот мягкий, рассеянный свет, великолепные византийские мозаики и этот величественный византийский Христос в серебристом нимбе! Трудно вообразить, не побывав в Св. Марке, как это прекрасно, тяжелые пилоны и колонны без каннелюр… Наконец, когда холода прогнали меня из Венеции, я отправился во Флоренцию. Я просто не знаю места, где бы мне так наскучило. Мне показалось все очень грустным… Эти белые с черным постройки, — все кажется, будто находишься перед шахматной доской[37]! Поэтому я во Флоренции был исключительно занят музеями; так же и в Риме. Мне очень нравился в Ватикане рафаэлевский «Элиодор, изгнанный из храма». Там можно видеть маленькие невинные язычки пламени, которыми ничего не подожжешь, и, однако, как этого достаточно! Я должен признаться, что во Флоренции и Риме среди удивительного разнообразия шедевров, которые мне пришлось видеть, все-таки живопись Рафаэля… Особенно во Флоренции я вспоминаю чувство, испытанное мною перед «Мадонной в кресле»!.. Я подошел к этой картине с шуткой и оказался перед самой свободной живописью, самой солидной, самой чудесно простой и живой, какую только можно себе представить: руки, ноги, настоящее тело и какая трогательная выразительность материнской нежности!.. А когда, вернувшись в Париж, я рассказал Гюисмансу о «Мадонне в кресле», он стал кричать: «Подите вы! Еще один отравленный рафаэлевским бромом!»
А кто-то другой, не Жерве ли, по поводу моих восторгов перед Рафаэлем говорил: «Как, теперь вы ударились в помпезную живопись?»
Фарнезинские фрески тоже восхитили меня. Вы знаете, как я всегда интересовался фресковой живописью; где-то я читал, что эти фрески были первым опытом фресок на масле; действительно, ничего не может быть восхитительнее этих фресок, как бы они там ни были написаны.
Я. — Очень ли вас поразил Микеланджело?
Ренуар. — Мне больше нравится Донателло. Его персонажи разнообразнее, чем у Микеланджело, который, несмотря на весь свой гений, несколько повторяет свои фигуры: их мускулы слишком часто однообразны; он слишком много изучал анатомию, и из боязни забыть малейший мускул он наделяет ими своих персонажей в таком изобилии, что это должно их иногда очень стеснять.
Покинув Рим, я направился в Неаполь. Вы не можете себе представить, какой это был отдых для меня — попасть в этот город, полный искусства Помпеи и египтян! Я начинал немножко уставать от этой итальянской живописи — постоянно все те же мадонны и те же драпировки! Я так люблю у Коро, что он все подает с клочком деревьев. И в самом деле, в простоте помпейской и египетской живописи Неаполитанского музея я нашел самого Коро: этих жриц в серебристо-серых туниках можно принять за нимф Коро. Еще одно полотно, наконец, которое поразило меня в Неаполе, это тициановский «Портрет папы Юлия III». Надо видеть голову папы, эту белую бороду, этот жестокий рот!..
Будучи в Неаполе, я написал: большую вещь — «Сидящую женщину с ребенком на коленях», несколько видов, в том числе «Набережная с Везувием на фоне», «Торс женщины», который я продал Веберу; с него есть копия, сделанная мной в Париже для Галлимара.
Я. — Что привело вас к тому, чтобы написать портрет Вагнера?
Ренуар. — В Неаполе я получил письма от парижских вагнеристов, один из которых — судебный следователь Ласку — принадлежал к числу моих лучших друзей; он умолял меня сделать все возможное, чтобы привести хотя бы набросок с Вагнера. Я решил отправиться в Палермо, где тогда жил Вагнер, и, попав в его отель, я, по счастью, встретился там с симпатичнейшим молодым художником, неким Ионковским. Он следовал за Вагнером при всех его переездах, чтобы попытаться написать его портрет, а в ожидании удобного случая делал ему макеты для декорации. Этот Ионковский рассказал мне, что Вагнер не принимает никого даже на четверть часа, будучи очень занят окончанием оркестровки своего «Парсифаля». По крайней мере, я получил от моего коллеги обещание предупредить меня об окончании Вагнером своей работы. Как только я получил от Ионковского столь ожидаемое мною известие, что он сможет представить меня Вагнеру, я обнаружил, что потерял рекомендательные письма, которые мне переслали из Парижа мои друзья… Я рискнул все-таки представиться с пустыми руками, если не считать шкатулки с красками, которую я захватил.
Портрет Вагнера. 1882
Первые слова Вагнера были: «Я не могу уделить вам больше получаса!» Он думал таким образом отделаться от меня; но я поймал его на слове. Во время работы я делал всевозможные усилия, чтобы заинтересовать его, рассказывая ему о Париже. Он ждал многого от французов и не скрывал этого. Я сказал ему, что на его стороне аристократы духа. Он был очень польщен: «Мне очень хотелось бы нравиться французам, но до сих пор я думал, что угодить им может лишь музыка немецкого еврея (Мейербер)».
Через двадцать пять минут позирования Вагнер резко поднялся: «Довольно, я утомлен!» Но я успел закончить мой этюд, купленный у меня потом Робертом де Боньером. Я сделал копию с него, которая фигурировала на распродаже Шерами. Палермский портрет сделан в 1881 году — за год до смерти композитора.
Я. — А вам больше не пришлось встречаться с Вагнером?
Ренуар. — Нет, но если я почти не знал Вагнера лично, я, по крайней мере, был очень близок с некоторыми из первых «пилигримов» в Байрейт, как, например, Ласку, Шабрие и Мэтром, о котором я вам говорил.
Я. — А Сен-Санс?
Ренуар. — Я с ним не был знаком. Но, кажется, одно время не было более ретивого вагнериста, чем он.
Я. — Мэтр действительно рассказывал Визева, что в 1876 году, находясь в Байрейте в одной пивной с Сен-Сансом, он позволил себе обвинить «Тетралогию» в некоторых длиннотах… Сен-Санс не перенес даже этой невинной критики и, разбив свой стакан о стол, вышел из зала…
Ренуар. — И все-таки Сен-Санс не прочь был, кажется, сильно ругнуть своего прежнего патрона. Мне прочли его статью в одном ниццском журнале…
Я. — Я встретил у Визева директора одного музыкального журнала — мосье Экоршевилля, если не ошибаюсь, который слышал от одного друга Сен-Санса рассказ о ссоре, происшедшей между ним и Вагнером. Дело произошло тоже в Байрейте, но на этот раз в доме Вагнера, куда Сен-Санс получил доступ благодаря своему неистовому преклонению перед музыкой немецкого композитора. Как-то вечером на просьбу мадам Вагнер, обращенную к французскому ученику, сыграть что-нибудь на рояле большого салона в Ванфриде[38], Сен-Санс заиграл свой «Похоронный марш в память Анри Реньо». Тогда Вагнер с дружеским лукавством или, может быть, по неведению воскликнул: «Ах, парижский вальс!» — и, взяв за талию одну из присутствовавших дам, принялся вальсировать вокруг рояля!..
Обнаженная. 1876
Но вы сами, мосье Ренуар, — я не спросил вас, — вы были очень увлечены Вагнером?
Ренуар. — Мне очень нравился Вагнер. Я охотно поддавался влиянию своего рода страстных флюидов его музыки; но однажды один из друзей увлек меня в Байрейт, и признаться ли, что там меня доконали; крики валькирий прекрасны для начала, но если они продолжаются в течение шести часов, — можно сойти с ума, и я вспоминаю, как я оскандалился, когда нервы мои не выдержали и я чиркнул спичкой, чтобы выйти из зала. Я решительно предпочитаю итальянскую музыку; она менее «ученая», чем немецкая; даже в Бетховене мне иногда чудится пугающий меня «профессор». И в конце концов, ничто не может сравниться с маленькой песенкой Куперена, Гретри или любого другого из старой французской музыки. Вот что действительно «хорошо нарисовано»!
Ну, значит, я и не засиживался в Байрейте; с меня было довольно и трех дней, к концу которых я почувствовал потребность несколько размяться. Так что одним прекрасным утром я сел в поезд, отходивший в Дрезден, куда собирался уже давно, чтобы взглянуть на большую картину Вермера Делфтского — «Куртизанку». Несмотря на свое название, эта дама имеет вид самого невинного существа. Она окружена молодыми людьми, один из которых держит руку на ее груди, чтобы было понятно, что это — куртизанка, и эта рука, полная жизни и красок, могуче выделяется на лимонно-желтом корсаже… Есть еще другой знаменитый Вермер, в Вене, — «Живописец в мастерской». Мне так хотелось его увидеть!.. Так же, как и Афины: всю жизнь я мечтал попасть туда… Но чтобы вернуться к Дрездену, — там есть еще один Ватто с потрясающим пейзажем. Что касается монументальных красот, Дрезден, пожалуй, беден ими, если не считать двух построек в самом очаровательном стиле рококо: католической церкви и музея.
Я. — При вашем недостатке терпения к музыкальным длиннотам вы, должно быть, не особенный поклонник Оперы?
Ренуар